ценою в два рубля, чьими составными были коньяк  и водка, а  меж
ними пролегал желток предпочтительно свежего яйца. Если помните, Шеврикука к
пьющим не принадлежал,  а два удара не вызвали в нем ярких ощущений, но лишь
досаду, легкую, как  козий  пух. Тройная  солянка Герасима  взбодрила. А вот
малыша Петюлю хрустальный наперсток преобразил. Его на  самом деле расперло,
зеленый хвост Петюли удлинился и стал закручиваться кольцами, уши потянулись
вверх и  превратились в хоботки, а потом и в хоботы.  Блюдце было немедленно
заменено самоварным  подносом,  на нем почитатель клея  теперь  и  дергался.
Будто в нем поселился Блуждающий Нерв, неприятный и шумливый был Петюля. "Ну
ладно,  пусть!  -- подумал Шеврикука. --  Посидели, и хватит..."  К болтовне
Герасима и  Петюли он  так и  не  прислушивался. Однажды в ней  возникло имя
Гликерии ("А ты думал, конечно, Гликерия..."),  но тут же и  растаяло. "Надо
расплатиться и подготовить себя к завтрашнему..." А чем расплачиваться- то?
     --   Шлямпенхвост!  --  подозвал   трактирщика  Шеврикука.  --  А  этот
Продольный... который  с чубом... и с пулеметными  лентами... Он  походил на
самозванца?
     -- На Самозванца?  -- обрадовался Шлямпенхвост. --  Конечно походил! Он
так и заявил: "Вот возьму и произведу себя в  ваши воеводы. А там поглядим!"
Но уж больно он вороватый. Зарился на наши исторические ценности.
     И  трактирщик указал на банки тушенки сорок  четвертого года и пористый
шоколад американских авиаторов.
     -- Зачем они ему?
     -- А я знаю? Сбыть, наверное, как коллекционные. За валюту.
     --  А  разве не Бушмелева  зовут  в воеводы?  --  Глаза Шеврикуки  были
скошены в сторону Герасима.
     --  Что?  Кого?  --  заерзал  трактиршик. -- Я  ничего  не  слышал  про
Бушмелева! Ничего! Никогда! Трактир закрывается! Трактир закрывается!
     --  Жаль,  жаль... -- сказал Шеврикука.  -- Еще бы посидеть... Ну, если
закрывается, надо расплачиваться за компанию.
     -- Вам-то  что беспокоиться? -- удивился  Шлямпенхвост.  -- Вами за все
заплачено. И наперед. Вы как зашли, так сразу и... Вы что -- не помните?.. А
теперь у вас и кредит. Да-с... Заходите-с...
     --  Ну  да...  Ну  да...  --  пробормотал  Шеврикука.  --   Конечно!  И
непременно! И за сегодня спасибо...
     Громила  Герасим уносил  Петюлю из трактира "Гуадалканал" на самоварном
блюде.
     "Значит, так...  -- соображал Шеврикука.  -- Ну  да, все  верно..." Как
только он  зашел, он и посчитал необходимым произвести  некий  опыт. Он даже
ничего  не  произнес,  а  лишь  мысленно указал,  и  все было воспринято.  А
названный исходящий номер был взят Шеврикукой  из...  именно, именно оттуда.
Опыт удался и своим результатом приглашал Шеврикуку действовать дальше.
        "67"
     Как и  положил  себе Шеврикука, он отдохнул  в Землескребе, отоспался и
встал,  освобожденный от  сомнений,  меланхолии  и  тоски.  То  есть  мелкие
сомнения в нем оставались. А иначе как? Что же касается меланхолии и  тоски,
то их, если  толковать уже  упомянутое суждение примечательной для Шеврикуки
личности, отменила готовность к  войне и отличному поручению.  Ну,  к войне,
видимо, громко или преждевременно сказано.
     В квартире Уткиных  поутру  Шеврикука уже  смирным глазом исследователя
читал   личное  дело  приватного  привидения  Епифана-Герасима.  Подробности
татуировок Герасима Шеврикуку  посмешили  и обрадовали.  В  одной из  них он
углядел чертеж лабиринта Федора Тутомлина. Вернее, он предположил, что перед
ним чертеж именно покровского лабиринта. И убедил себя в этом.
     О Петюле он разыскал лишь одно  упоминание, да и то в меленькой сноске.
Но  он  посчитал,  что  уже  знает или  догадывается  о  Петюле  и  Герасиме
существенно.
     Можно было отправляться на встречу с Дуняшей.
     Но прежде он повелел себе подняться в получердачье  и осмотреть лежбище
Пэрста-Капсулы  в  рассуждении порядка  бытования подселенца в Землескребе и
течения его недуга. Как бы  в канун устройств бомжеубежищ не возникли поводы
для отлавливания здесь бомжа. Радлугин --  он  добродетельный, но  подвержен
всяким неожиданным общественным порывам. И он был самоназначенным Старшим по
подъезду.
     Пэрст лежал в получердачье.
     Мебели  стояли   здесь  все  те  же,  неизвестно  кем   и   без  ведома
ответственного  домового занесенные. Платяной шкаф.  Тумбочка.  Но  что-то в
получердачье и изменилось. А что?
     Пэрст  лежал бездыханный. Но, судя  по запахам и  их  оттенкам,  он  не
помер. Если, конечно, по условиям  своего существования он не был нетленным.
Башку  его  прикрывал  конус  Железного  Дровосека  с кожаным  ремешком  под
подбородком, застегнутым,  возможно,  еще пальцами Шеврикуки.  Исследователю
показалось, что  голова  полуфабриката уменьшилась,  а сам он  удлинился. Но
мало ли что может померещиться после застолий с Герасимом и Петюлей.
     Вот  и  мнение  о  том,  что Пэрст  лежал  упакованный  или  укутанный,
возможно, было ложным. Во  что упакованный или  укутанный? Ни во что. Или во
всяком  случае -- в нечто прозрачное или даже невидимое, не позволяющее себя
увидеть.  В  кокон! Но  тут же он  себя и  поправил. Не в  кокон. В капсулу!
Именно в капсулу!
     Но не в ту капсулу, в какую отрядили Пэрста на столетия сидений Отродья
Башни в ожидании любознательных потомков. Та была похожа на  футбольный мяч,
ее осквернили строительные мужики, и она проросла металлическими  прутьями с
пивными пробками вместо листьев. Нет, посчитал Шеврикука, Пэрст помещен (или
сам поместил себя)  в капсулу удлиненную,  облегающую его тело,  уберегающую
его до поры до времени от дурных воздействий.
     До  поры  до  времени?  До какой  поры? Сказано  было как-то: до  конца
сентября.  Или  октября. А  нынче -- август. Но что ему-то, Шеврикуке, сроки
полуфабриката?
     Главное, что тот лежал утихомиренный, чистый, в свежем белье, не шумел,
не буянил,  не издавал  звуков и  ароматов,  какие могли бы привлечь  ловцов
бомжей.
     И Шеврикука покинул получердачье.
     Покинул   отчасти  раздосадованным.  Досады  его   имели  происхождение
эгоистическое.  Конечно,  не  из-за  Радлугина  и  ловцов бомжей  посещал он
Пэрста-Капсулу. Конечно,  и здоровье подселенца он был обязан иметь  в виду.
Судьба подселенца занимала его сама по себе. Но он и надеялся. В особенности
сегодня...
     Ну  что же, сказал себе  Шеврикука,  обойдемся  без  приспешников,  без
помощников и тем более без советчиков.
     А  может, он все же  прикидывается  охолодавшим и  бездыханным? Сам же,
стервец,  вослед  Шеврикуке  глаз приоткрыл, а потом, язык в спину  показав,
выругался небось единицами своего энергетического измерения и расхохотался.
     Дуняша-Невзора  поджидала Шеврикуку  в  Лавандовом  саду  невдалеке  от
Купального  пруда.   Сегодня  она  более  походила  на  больничную  сиделку,
аккуратную  и  сострадательную.  "Опять  тоску   нагонит?"  --  насторожился
Шеврикука.
     -- А что же ты не кормишь своих бегемотиков? -- спросил он.
     -- Обойдутся! -- сердито сказала Дуняша. -- Слушай, Шеврикука,  что  ты
натворил! Отчего ты не  вернул Петюлю на  Лужайку?  Как ты позволил ему пить
клей?
     -- Вот тебе раз! -- удивился Шеврикука. -- Ты меня не предупредила, чем
его поить, а чем нет.
     --  Да  хоть  бы  и  предупредила! Ты  все равно бы поступил по  своему
самонравию!
     -- Что значит -- по самонравию?
     -- То и значит! По самонравию!
     "Это про Потемкина утверждали, -- вспомнилось Шеврикуке, --  ведет себя
не по законам, а по самонравию..."
     -- Самонравие -- самодурство, что ли? -- спросил Шеврикука.
     --  Твое самонравие -- возможно,  и самодурство! -- заявила  Дуняша. --
Теперь сам расхлебывай.
     -- А не ты ли подсунула мне Петюлю и посоветовала зайти в трактир?
     -- Я хотела тебе помочь! Чтобы  Герасим разговорился, а  ты  бы из него
что-нибудь вытянул.
     -- Ну  и что  же натворил Петюля? Чем он теперь нехорош? И почему он не
может вкушать ацетоновый клей, коли он того желает?
     -- А потому, что не  может. Ему запрещено. Его начинает лихорадить. И в
него входит Нерв. И сам он начинает взъяряться.
     -- Ты не забыла про бинокль?
     -- Не забыла...
     -- Так к кому вхож Петюля?
     -- А ты не знаешь?
     -- Не знаю.
     -- Ты дурака валяешь?
     -- Ладно... Гликерия держала в руках бинокль?
     -- Нет. Она не знает о нем. Это моя затея.
     -- Ты врешь.
     -- Я не вру.
     -- Так к кому вхож Петюля?
     -- К троим.
     -- Значит, насчет бинокля и Гликерии ты не врешь?
     -- Не вру.
     -- Ну и окончим на этом разговор.
     -- Хорошо...  -- Дуняша положила руки на  колени.  --  Я вру.  Гликерия
развинчивала и обнаружила...
     -- Бинокль беру, -- сказал Шеврикука. -- Насчет Петюли?
     --  Он вхож к троим. Определенным.  Но  он  вхож и  ко многим.  К  кому
укажут. К кому захотят. В этом его особенность и ценность. Сам же он увлечен
компьютерами. У него приятель... как это... Белый Шум... Слышал о нем?
     --  Слышал,  --  кивнул Шеврикука.  -- Он и мой приятель... А Петюля  и
Герасим?
     -- Не знаю. Восемнадцатый век. Меня тогда не было.
     -- Опять ведь неправда...
     -- Поговоришь нынче с  Гликерией, и отпадут вопросы, -- сказала сиделка
и   помрачнела,  будто  вспомнила   о  своей   больной,  распластанной   под
капельницей.
     -- Ты сейчас поведешь меня к Гликерии? -- спросил Шеврикука.
     -- А более и времени не будет.
     -- Но  выходит, что Петюля-то -- вредный. А  ты  его  угощаешь ячменным
зерном.
     -- Мои слабости. И Петюля вредный не всегда.
     -- Вредный, когда проявляет самонравие?
     -- И тогда тоже.
     -- А мне по душе слово "самонравие", -- сказал Шеврикука.
     "А  Пэрст-Капсула  -- самонравный?  Кстати, а  не  вхож  ли в его  сны,
видения,  а может, и  кошмары, его недомогания  Петюля? С Белым-то Шумом они
приятели... Но  вряд ли  Дуняша  ведает  о полуфабрикате, уберегаемом  нынче
невидимой капсулой".
     -- И где же теперь Петюля?
     --  На игровом  поле. С Герасимом. Пока клей  из  него не  выйдет и  не
опадут раздутия, его к Лужайке Отдохновений не допустят, а ячменные зерна он
получать не будет.
     -- Экая досада...
     -- Ладно. Вести тебя к Гликерии Андреевне? Ты готов?
     -- Готов.
     -- Ты ее не огорчишь? Ты ее не обидишь?
     -- Не имею намерений. Бинокль у тебя? Или у Гликерии?
     -- У меня. Гликерия ничего бы не смогла пронести в узилище...
     "Ну это, положим..." -- хотел было возразить Шеврикука, но не возразил.
     Принял протянутый ему перламутровый бинокль, рассматривать его не стал,
сунул  в  карман   джинсов,  пальцы   его   наткнулись   на  нечто  твердое.
"Соска-затычка, -- вспомнил  Шеврикука. -- Исключительно для правого уха..."
Ему опять захотелось вышвырнуть подарок Отродий, доставленный Веккой-Увекой,
но вызывать вопросы Дуняши он не пожелал.
     Шли они  уже  с  Дуняшей в березняке  с ореховым  подлеском, под ногами
шуршали папоротники, трещали белые подгрузди, и туман,  туман опадал на них.
"Я  дальше  не  пойду,  меня  не  пустит,  там  впереди  камни  и пещеры, --
прошептала  Дуняша.  --  Ты  проводник.  Ты  пройдешь.  Ты  вызывался   быть
проводником. Ты пройдешь?"
     -- Ты пройдешь? -- спросила она громко, с сомнениями и испугом.
     -- Пройду! -- сказал Шеврикука. -- Поворачивай.
     -- Я буду ждать...
     -- Здесь не жди!
     Туман затемнел  теменью.  Испугов  Шеврикука  не  ощущал,  не  то  было
намечено им предприятие,  чтобы его сочли необходимым остановить капканами и
препонами. Дурацкий  бинокль  если  и  мог  что-либо отворить, по  уверениям
ослабленного меланхолией  Иллариона,  то  не здесь  и не сейчас.  Сейчас  же
следовало  повторить опыт,  начатый в трактире  "Гуадалканал". Но там усилия
прилагались по пустяковому поводу -- всего  лишь  расплатиться за себя  и за
двух скромных  в  потребах  собутыльников.  Теперь же  без  шумов надо  было
заменить   взрывные   устройства  или  хотя  бы   отбойные  молотки.  "Будем
ответствовать! -- заверил себя Шеврикука. -- Будем ответствовать!"
     Дабы ответствовать, должно было  обратиться не только к силам, какие  и
обеспечили благополучный уход из американо-японского "Гуадалканала", но и  к
своим долгосрочным обретениям. Что Шеврикука и сделал. Его тотчас завертело,
ткнуло  головой  в  твердое, ушибло, но  не одурманило болью, камни же стали
словно бы сыром, потом и плавленым, и творожным, Шеврикуку проволокло сквозь
сырково-творожную массу, не измазав и не забив ему нос, рот и уши, а затем и
вынесло  в  пустоту. Пустота была черной, явно  замкнутой  пазухой в чем-то,
пещерой  или   камерой,   догадался  Шеврикука.   И   догадка   его   вскоре
подтвердилась.   А  прежде  он  услышал  женский  вскрик,  не   громкий,  не
истеричный, но скорее  брезгливо-  предупредительный, будто к ноге кричавшей
присоседилась мокрая мышь.
     Без всякого  разумного движения мысли Шеврикука выхватил бинокль, и тот
неожиданно испустил свет, не яркий,  но давший увидеть женщину в  монашеском
плаще с капюшоном. Бинокль словно бы вызвал другое свечение. Над Шеврикукой,
уткнувшимся  в  камни,  возникло тюремное  оконце с  решеткой. Женщина, хотя
Шеврикуке удалось разглядеть лишь нижнюю  половину ее  лица, была несомненно
Гликерия. Но требовалось и подтверждение.
     -- Ты рада мне так, -- сказал Шеврикука, -- будто я и впрямь мышь.
     -- Шеврикука? -- с удивлением произнесла Гликерия.
     -- Кто же еще? Ты что, меня и не ждала?
     -- Ждала, -- подумав, ответила Гликерия. -- Но с сомнениями.
     Теперь Шеврикука разглядел камеру.  Длинная, узкая. Пенал. Или часовня?
Гликерия  сбросила  капюшон, откинула  голову  и  стала  похожа  на  героиню
Флавицкого, измученную ужасами  мира и оскорбленную подлостью  известных  ей
лиц.
     -- Ты прикована?
     -- Да. Я на цепи, -- сказала Гликерия. -- Здесь узилище.
     -- Сейчас я освобожу тебя. И выведу отсюда.
     -- Нет! Нет! Меня  не надо  выводить отсюда!  И не надо  освобождать от
цепей! -- вскричала Гликерия чуть ли не в испуге.
     -- Но зачем я здесь?
     -- У тебя много времени? -- спросила Гликерия.
     -- У меня времени мало.
     -- Тогда будем говорить коротко. И вопросов следует задавать немного.
     -- Но все же -- из-за чего ты здесь?
     -- Не по своей воле. Из-за чужих козней!
     -- Из-за чьих? И в чем нарушена или уязвлена твоя воля?
     --  Если  ты  явился  сюда  мстителем  или  освободителем,  --  сказала
Гликерия, -- твой приход бессмысленный.
     -- Что и зачем я  должен делать?  --  спросил  Шеврикука. -- Нас  могут
слышать и наблюдать теперь?
     -- Я думала:  ты позаботился о том, чтобы не могли... -- Гликерия будто
бы удивилась его вопросу.
     Шеврикуке вновь пришлось обратиться к приданным ему силам.
     -- Так что и зачем я должен сделать?
     -- Если  это не противоречит твоим отношениям  ко  мне, твоим желаниям,
твоим возможностям, я просила бы тебя, я умоляла бы тебя проникнуть в нечто,
добыть  нечто,  что  обеспечило  бы  мне  истинное положение  и  свободу,  в
частности, от страхов и дурных обязательств.
     -- Наволочки хватит? -- спросил Шеврикука.
     -- Что? Какой наволочки? Для чего?
     -- Для добытого. Мне в силу самых разных причин, не в последнюю очередь
-- сословных, удобнее всего уносить добычу в наволочках.
     -- Ты балагуришь, Шеврикука! Ты смеешься... -- И Гликерия расплакалась.
     -- Ничего подобного, -- сказал Шеврикука мрачно. -- Я не  шучу. И ты бы
могла знать мои привычки. Но где уж тут помнить о них...
     -- Не обижайся,  Шеврикука.  -- Гликерия шагнула к Шеврикуке, произведя
звон оков.
     Шеврикука  расстроился или даже  испугался. Слезы уже состоялись,  цепи
зазвенели, следом могли  открыться нежности, и все пошло  бы  прескверно. Он
положил себе избегать всяческих проявлений чувствительности, чтобы не мешать
делу, он  и держался,  но  теперь  и сам шагнул навстречу  Гликерии, дал  ей
уткнуться ему в грудь и выплакаться.
     --  Все. Оставили, -- сказал Шеврикука, отстраняя Гликерию.  -- Если  я
вспомнил наволочки, значит, я  настроен  всерьез. Будь добра,  излагай  суть
дела.
     Суть дела содержалась в следующем. Гликерия, хотя и принадлежала к роду
Тутомлиных, из-за того, что  служила в доме на Покровке привидением, многого
в этом доме не могла, не имела на то прав. Доступное простой личности в силу
установлений было недоступно ей. Под простой личностью можно было понимать и
Шеврикуку.  Нарушение  установлений  каралось   жестоко  (в  узилище  же  ее
затворили из-за других  бед и злоключений,  не  расспрашивай сегодня каких).
Потому и  простенький бинокль,  шестистепенная  штучка, добывался  известным
Шеврикуке  способом.  Перед самым  затворением  в  узилище Гликерия  все  же
отважилась и  попыталась  пробраться  к покровским тайникам. Однако во  всех
местах  и  щелях ее проникновений Гликерию словно бы током отшибало. "К тому
же  я не такая, как ты..." -- "Проныра", -- подсказал Шеврикука. "Нет,  нет!
-- не согласилась  Гликерия. -- Просто ты  лишен моей щепетильности и многих
моих ложных  комплексов. К  счастью, и  Бушмелев по  установлениям  не может
проникнуть в  тайники", -- тут  же сообщила она. "При чем тут Бушмелев?"  --
насторожился  Шеврикука.  "Ни при чем,  ни  при чем!  -- поспешила  ответить
Гликерия. -- Но он может нанять..." Она замолчала. "Пройдох, таких, как я...
--  хотел было  продолжить за Гликерию Шеврикука, но слово "пройдоха" в  нем
задергалось, подпрыгнуло и превратилось в "Продольного". -- Может, может! --
убедил себя Шеврикука. -- Надо тотчас же действовать!.."
     Стало быть, Шеврикуке, раз он взялся, предстояло проникнуть в тайники и
добыть... Последовали перечисления, какие скоро утвердили Шеврикуку в мысли,
что одной, даже и купеческой, первогильдийной наволочки ему будет  мало. Тут
тебе хоть из купчихиной перины выпускай пух и закидывай перину за спину.
     --  Но там,  говорят,  все давно выгребли, там ничего Нет! -- убежденно
сказал Шеврикука.
     -- Есть, есть! --  схватила  его руку Гликерия. -- И в кабинете-убежище
Федора есть,  и в  тайниках  рядом с  ним  он держал реликвии своих дядьев и
дедов. Добраться до них никто не мог. Один лишь твой  подселенец. Но он унес
только бинокль.
     -- А чаша? А клеть?
     -- Увидишь! Увидишь! Проберись!
     --  Проберусь!  --  заверил Гликерию  Шеврикука.  Он  уже  ощущал  себя
пробравшимся и одолевшим неприятеля. О" сокрушил стены и расшвырял преграды.
     Впрочем,   надо  было  утихомириться.   После   следующих  перечислений
Гликерии,  прозвучавших  деловито,  Шеврикука почел  нужным  иметь  еще  две
наволочки. Особого упоминания удостоилась некая историческая булава. "Символ
власти военачальника", -- вспомнился Шеврикуке вопрос недавнего кроссворда с
фрагментами. Чья это булава и какому воечальнику она теперь предназначалась?
Не новому  ли  воеводе? На  вопросы о булаве  и  бочонке Полуботка с золотом
Гликерия отвечала нервно. Бочонка там действительно нет, Мазепа его туда  не
завозил, а что касаемо булавы, то какая,  чья, кому, зачем, она все объяснит
Шеврикуке  позже,  позже,  позже!  Сейчас  надо  спешить.  Согласен,  кивнул
Шеврикука. Как личное одолжение (а остальные -- не личные, что ли?) Гликерия
просила отыскать одну миниатюру,  ей очень дорогую, она сейчас нарисует, где
искать, картинка могла заваляться, на ней -- женщина на лошади,  со шпагой в
руке, ну, он сам увидит и поймет...
     -- Все, что ли? -- спросил Шеврикука, как бы  давая понять, что хватит,
и  так  добра  тащить  достаточно,  нельзя пережадничать, тем более что надо
спешить.
     -- Да, -- сказала Гликерия. -- Сейчас все повторю по порядку.
     Повторила. Шеврикука  шевелил  губами  ей  вдогонку,  укладывая  в себе
пункты стратегемы. Назначенное к выносу  из дома  Тутомлиных его  озадачило.
Зачем   Гликерии   столько  всего,  несочетаемого   к  тому  же,  будто  она
ба