воздыханиями  полета к ней большого шмеля  --
гения Мити Мельникова,  и  даже на проказницу и искусительницу Стишу... Всех
их,  всех  Шеврикука  готов  был  сейчас  облагодетельствовать,  уберечь  от
житейских притеснений, утешить и приголубить. Всем им слезы утереть...
     "Да что со мной!  -- опомнился Шеврикука. --  В кого я себя возвожу!  О
чем грежу?"
     И ради  кого?  Они  же все  --  бабы,  стервы и интриганки!  Хищницы  и
охотницы.   И   Гликерия  --  охотница!   А  он  решил  утереть  им   слезы,
облагодетельствовать их и приголубить!
     Клоун,  обозвал  себя  Шеврикука,   Карандаш!  Притом  и  жалкий.  Лишь
комплексами недотепы и  неудачника можно  было объяснить внезапно обволокшие
его  мечтания. Какими такими подарками  природы и судьбы он  обладал теперь,
чтобы кого-либо облагодетельствовать и наградить процветанием?
     Ах, ну да, усмехнулся Шеврикука, а сила-то бумаг Петра Арсеньевича? Как
же! Как же!
     Как  же!  Нет, нельзя  было давать -- хотя  бы умолчанием-и песчиночных
надежд  Гликерии.  Опущено  на  него  "Возложение   Забот",  а  не  мешок  с
рождественскими  подношениями.  А  взять  на себя тягость возложенных  забот
Гликерия вряд  ли  отважится  (Векка-Увека, возможно, и  отважится). А сил у
него нет! Нет! Но если  они  и приданы к "Возложению Забот", то, конечно, не
для его,  Шеврикуки,  личных  блажей.  К  тому  же  он  от них  устранился и
распаковывать их не стал. Это Гликерия Андреевна должна принять к  сведению.
Для этого Шеврикуке еще  предстояло поставить Гликерию в известность о своих
богатствах и рудных жилах. То есть об отсутствии их.
     Как  там  написано  в   "Возложении",  принялся  вспоминать  Шеврикука.
Переданы ему привилегии  и обязанности Петра Арсеньевича.  Да, будем считать
-- и привилегии. Далее вроде бы разъяснено: "Указания о приемах, средствах и
линиях   возможных  действий   любезно  дадены   в   тайно   предоставленных
приложениях..."  Пользоваться  этими приемами и  средствами разрешалось (или
рекомендовалось)  лишь  при сословных  или  исторических  необходимостях. Не
пожелав заглянуть  в  приложения,  ради  оправданий  Шеврикука  посчитал,  в
частности,  что сословных и исторических  необходимостей пока нет.  Степь не
горит. А  уж  если  бы  вспыхнули  в  степи костры  и  пожары, Шеврикуке  бы
открылось.
     Но  поручили  бы  подать  знак  об этом  вовсе  не  Гликерии  Андреевне
Тутомлиной.
        "50"
     Упросив себя  больше не  томиться мыслями  о приходе  Гликерии, о своих
чувствах к  ней  и  в  особенности не  томиться  мыслями  о наследстве Петра
Арсеньевича  и  соблюдать  благоразумие,  Шеврикука  отправился  в  пешее  и
бездумное путешествие  по  останкинским  достопримечательностям,  не  имея в
голове деловых интересов.
     Прибрел  на Звездный бульвар.  Пузырь, похоже,  сегодня почивал,  лежал
бездушно, был  заперт  и зашнурован, никого в  себя  не впускал, ни с кем не
общался, движения или хотя бы вздрагивания в нем не происходили.
     И  вокруг Пузыря было  тихо.  Дневные городские  звуки, естественно, не
исчерпались и  не утихомирились. Но Пузыря  они не  раздражали.  А вот звуки
скандальные  и  общественно-народного  наполнения,  видимо,  из  уважения  к
Пузырю,  к  праву  его  на  отдых  со  сновидениями,  а  может  быть,  из-за
смиренно-корыстных опасений немилостей Пузыря отодвинулись на Поле Дураков и
к парадному, со  снопами изобилий, входу на  Выставку Достижений. Скандалили
громче других  желающие  пробиться в Лигу Облапошенных,  а  стало быть,  и в
соискатели  грядущих  компенсаций. Эти желающие  прибывали  в  Останкино  из
самыхразных  обездоленных земель,  даже  и  от диких кочевых народов,  о чем
свидетельствовали бытовавшие  теперь  на  Поле Дураков верблюды, бактрианы и
дромадеры,  страусы-скороходы,  ездовые кенгуры  и  собачьи упряжки. Корабли
пустыни  удивляли гостеприимных и жалостливых  останкинцев гордыми натурами,
хлеб, мясо  и рыбу не кушали, а  принимали  из рук лишь  сушеную каракумскую
колючку.
     Скандалисты Шеврикуку не  волновали.  Они были  до  того  бестолковы  и
себялюбиво-наглы, что не могли даже  добиться статуса облапошенных. Впрочем,
и они не пропадут, полагал Шеврикука, а  кого-нибудь и сами обдурят. Правда,
без пользы для себя.
     Собеседователи  же   общественно-народного   наполнения   сбивались   в
говорильни, но  сейчас  как  будто бы напряжения в них  не было, не колотили
дамы  галошами  по  стиральным  доскам,  не  лезли  на  кафедры  или  кузовы
автомобилей  истину чующие,  не  призывали штурмовать водопровод  --  беседы
всюду  проходили  степенно-благоразумные, в  них растекались  надежды  и  не
слышалось озверения.
     Слова о Пузыре до Шеврикуки не донеслись.
     В  одной  из  говорилен  Шеврикука  углядел  распаренного  поворотами и
полезностями дискуссии Радлугина, но подойти  к нему  не  пожелал. Тем более
что к месту  пребывания Шеврикуки на асфальте  подкатил "мерседес"  и вблизи
Шеврикуки замер. Отворилась дверь иномарки, и в собеседники Шеврикуки шагнул
известный  уже  в Москве предприниматель  Олег Сергеевич  Дударев,  один  из
столпов  известного  уже   в  деловых  кругах  Тайбэя   (Тайвань),   Хоннара
(Соломоновы  острова),  Анкориджа (штат Аляска) и  пр.  концерна "Анаконда".
Днями  раньше Дударев  приплыл  к Землескребу в  темно-  сером  "мерседесе",
видно,  что поношенном, и  сам управлял  средством передвижения.  Теперь его
"мерседес" имел цвет  вишневый, и было ясно, что лимузин предпринимателя  --
новорожденный и только что  растаможенный. У  руля  же  сидел крепыш Дубовое
Полено  в  наводящих  трепет  зловеще-  тонированных  очках,  под  малиновым
пиджаком, предположил Шеврикука, у него  наверняка  оттопыривался  табельный
предмет.
     --  Игорь  Константинович!  Дорогой  вы  наш!  --  шумно  приветствовал
Шеврикуку Дударев. -- Рад видеть вас! Несказанно рад!
     -- И я рад, -- чуть наклонил голову Шеврикука.
     -- Наблюдаете?
     -- Наблюдаю, -- сказал Шеврикука. -- Как и договорились.
     --  Как  и  договорились!   Как  и  договорились!  Вот  и   славно!  --
возрадовался Дударев,  будто на плечо ему уселась птица лирохвост, а в клюве
принесла  кредитную карточку. И перешел  на  шепот: -- На днях!.. На днях  с
Пузырем все начнется! Случится нечто грандиозное, но и... И заварушки всякие
возможны, и катавасии, нас  ведь  хлебом  не корми... Тут ко  всему придется
быть готовым...
     -- Я догадываюсь, -- сказал Шеврикука. -- Я внимательный...
     -- И хорошо! И хорошо! --  одобрил Дударев.  -- Ба!  Да я совсем  забыл
поздравить вас!
     -- С чем это?
     -- С премией.
     -- С какой премией? -- удивился Шеврикука.
     --  Ну как же! С  премией!  Или  чем там вас наградили? Все  говорят. А
молва знает о том, о чем и газеты не напечатают.
     -- Не получал я никаких премий, -- хмуро выговорил Шеврикука.
     -- Ну не получали! Не получали! -- принялся его успокаивать Дударев. --
Скромничайте,  коли  не желаете  говорить о премии,  тем  более если  она  с
печатями на лбу. Только все знают... Молва, она, сами понимаете...
     Шеврикука  был  готов всерьез убеждать  Дударева  в том,  что никто  не
производил его в лауреаты, а молва -- дура и нет ничего глупее ее превратных
суждений,  но понял,  что  возражения  лишь возрадуют Дударева и укрепят его
мнение: была премия, была. И вдруг до Шеврикуки  дошло, откуда  и из-за чего
мог возникнуть возвышающий его слух. Он растерялся.
     --  В премии главное-то не  бумажка из кассы, -- просветил его Дударев,
--  а диплом  и  звание. Новая степень уважения...  Кстати, зарплату вашу мы
опять индексировали.  И крепко. А получать  ее вы будете теперь в долларовом
эквиваленте. Да! Мы на это уже способны.
     -- А... -- Вопрос некий собрался задать Шеврикука. Но замолчал.
     --  Я вас  понял! Понял! --  заторопился Дударев. --  Да, задержки. Да,
неплатежи.  Но  получите,  получите!  И  паркетные  работы  скоро  начнутся.
Паспорт, я надеюсь, у вас есть?
     -- То есть... -- смутился Шеврикука. -- При чем мой паспорт?
     -- Я имею в виду заграничный, -- сказал Дударев. Заграничный паспорт.
     -- Нет у меня заграничного паспорта! -- решительно заявил Шеврикука.
     -- Жаль, конечно, жаль... Но это мы быстро устроим... Для нас  в ОВИРах
и МИДах  нет  блиндажей  и  укрепрайонов. В  концерне  мы завели иностранную
комиссию. Вы  скоренько принесите фотографии, сами  знаете какие,  и мы вмиг
все оформим.
     -- А зачем мне заграничный паспорт? -- надменно спросил Шеврикука.
     --  Понадобится,  Игорь  Константинович,  понадобится,  -- заверил  его
Дударев. -- Вот, скажем, паркет. Годится ли наш паркет для дома на Покровке?
Как же! Это дрянь что за паркет! Тьфу! А вот в Северной Италии, на границе с
Австрией, --  чудо что за паркет.  Из  альпийских елей. Из них и страдиварии
делают. Туда  вы, как мастер и дока,  и отправитесь за  цветными и фигурными
плашками.
     -- Куда мне... -- пробормотал Шеврикука. -- У меня здесь дел хватает...
     --  Какие у вас в Москве  могут  быть дела! --  возмутился Дударев.  --
Съездите на две недели. Отдохнете. Совершите восхождение на вершины. Обмоете
премию тирольскими винами,
     -- Ну, если  только  в грузчики  вы  мне  отпишете  Сергея  Андреевича,
Крейсера Грозного, -- сказал Шеврикука.
     --  Это надо обсудить, -- задумался  предприниматель.  -- Это  если его
змей отпустит.
     -- Конечно, -- согласился Шеврикука. -- А то кто же будет носить ему на
десерт гвоздики...
     -- Какие  гвоздики? Какой  десерт?  -- не  понял Дударев. Но сейчас  же
десерты  амазонского  змея  Анаконды  перестали  занимать  Олега  Сергеевича
Дударева. Он взял Шеврикуку под руку и по-приятельски  увлек его на прогулку
по улице Королева  в направлении Останкинской башни. И  заговорил  секретным
шепотом в старании, чтобы  его не  услышали ни земляки-пешеходы,  ни Отродья
Башни, ни крепыш Дубовое Полено, занятый у штурвала чтением мужской газеты с
картинами услаждений.
     --  А потом, Игорь Константинович,  --  доверял  Шеврикуке  Дударев, --
случится попросить  вас  настелить паркет где-нибудь на острове вроде Канар,
Флорида хороша, но уж больно далека, в домике махоньком о двух покоях и трех
спальнях, с  павлиньим  пением  во  дворе. И  чтоб в приятных  помещениях на
видных местах фамильный герб был выложен.  С вензелями О. Д. Герб цветной  с
вензелями вы выложить сможете?
     -- Смогу, -- вздохнул Шеврикука.
     -- Ну и чудесно,  -- заулыбался Дударев. -- Только  это все между нами.
Тсс-с! Никому  ни словечка,  прошу  вас. В  особенности  этому  горлопану  и
бездельнику Крейсеру Грозному. Он и наврет в сто коробов!
     -- А привидений  из Москвы в тот махонький  домик вы  не  выпишете?  --
спросил Шеврикука.
     -- Если заскучаем, то и выпишем. Отчегр же и не выписать?
     --  Монплезир... Монкураж...  Но ведь  им  тоже, наверное,  потребуются
заграничные паспорта, -- предположил Шеврикука.
     -- Какие проблемы! -- махнул рукой Дударев. Но тут же и спохватился: --
Кому паспорта?  Привидениям?  Мы их  провезем  как  сувениры.  Впрочем,  все
выясним. Это ведь не сейчас. Это ведь и не послезавтра. Это ведь к зиме... А
теперь уж, с вашего милостивого разрешения, Игорь Константинович, повернем к
моей колымаге. Меня небось заждались.
     И они повернули к колымаге.
     А через полчаса возле входа на Выставку Достижений Шеврикука повстречал
сановного  домового  из  Китай-города  Концебалова-Брожило,  в  грядущем  --
Блистония, всадника и оптимата.
     Как  и  в  прошлое  посещение  Останкина,  Концебалова  опять  украшала
оранжевая роба ремонтника дорожных  покрытий, но  на этот раз ступни  его от
беспокойств  и  колющих  мелочей  земной  поверхности  отделяли  не  изделия
массовой культуры  на манер кроссовок "Трейнинг", а пахнущие животным  миром
римские сандалии дорогой кожи.
     -- Шеврикука, -- спросил после обмена взаимоуважительными приветствиями
Концебалов-Брожило,   --  вы  слышите,  они  кричат:  "Отрешить!"  Кому  они
назначают отрешение?
     --  Мне-то  не все  ли  равно,  --  сказал Шеврикука. --  Какому-нибудь
прохвосту. А может быть, дураку. Не будем судить, кто они сами.
     Если  покажется занимательным, кому  грозят отрешением  и кто сравнялся
судьбой  с  бедолагой Никсоном,  подумал Шеврикука,  всенепременно  узнаю  у
Радлугина, хотя  бы  и  через "дупло"  Пэрста-Капсулу. Но что уж  могло быть
этакого занимательного во всяких отрешениях?
     И  Концебалов-Брожило, будто распознав умонастроение  Шеврикуки,  более
никаких слов  об  отрешениях не произносил.  Грядущий Блистоний  был сегодня
чрезвычайно деликатен, а на Шеврикуку  то и дело остро взглядывал, словно бы
желая открыть в знакомце  нечто,  ему  дотоле неведомое, но на  днях кем- то
обнаруженное. Что же он,  заинтересовался и сам Шеврикука, прежде  во мне не
рассмотрел и не исследовал?  И ради  чего он прибыл нынче  в Останкино? Ради
Пузыря? Или ради Омфала  из якобы  утерянной коллекции, который теперь, если
верить  Концебалову,  ему  не  терпелось по жизненной  необходимости обрести
вновь?
     Но  ни   про  Пузырь,  ни  про  Омфал,  Лихорадки   и  Блуждающий  Нерв
Концебалов-Брожило не произнес ни слова, а  стоял  или прогуливался вместе с
Шеврикукой безгласно и тем Шеврикуку удручал.
     -- Листал я на днях "Словарь античности", -- не выдержал Шеврикука.
     Концебалов будто и не расслышал его слов.
     --  Текст  ученый,  немецкий,  а  отпечатано  в  Можайске,  иллюстрации
неважнецкие, и дельфийский Омфал выглядит там смутно, -- не мог остановиться
Шеврикука, а уже понял, что говорить более не стоит, он и так уже оказался в
положении глупейшем.
     Концебалов взглянул на него как бы в удивлении.
     --  Неужели при  ваших теперешних заботах и  интересах у вас  находится
время  брать в  руки "Словарь  античности",  книгу столь отдаленную от  этих
забот и интересов? -- спросил он.
     То ли Концебалов иронизировал, то ли он произнес сложную для восприятия
Шеврикуки китайгородскую светско-гипюровую тонкость.
     --  Отчего  же  мне   не   взять  в   руки  "Словарь   античности"?  --
поинтересовался Шеврикука. -- И какие такие у меня теперь особенные интересы
и заботы?
     --  Ну  как  же!  Как же! Выйдут  особенные!  --  произнес  Концебалов,
сведенные  ладони протянул к Шеврикуке,  словно на них обязан был  появиться
пирог со слоеным смыслом. -- Наслышаны-с! Наслышаны о том, что вы получили!
     "И этот, что ли, поздравит меня с премией?" -- подумал Шеврикука.
     -- А что я получил?
     -- Ну  не  кокетничайте,  Шеврикука,  --  укоряюще  покачал  радикально
постриженной головой  Концебалов,  и носок римской сандалии  его  катанул по
асфальту камешек. -- Я ведь служу в осведомленном доме.
     -- Я не забыл, -- кивнул  Шеврикука. -- А потому хотел бы у вас узнать,
что же такое я получил?
     -- Полагаю, что простодушно-наивные мотивы  в нашем  с  вами  разговоре
неуместны, -- сказал Концебалов.
     -- Возможно, я допустил бестактность,  упомянув о невнятном изображении
дельфийского Омфала, конечно, тут легчайшее совпадение -- ваша коллекционная
вещица и  античный Пуп  Земли... И я бормочу  сейчас невнятное...  Просто я,
памятуя о том, что вы служите  в осведомленном доме и сами  изо  дня  в день
осведомляетесь,  подумал, будто вы могли внести поправки в свои пожелания...
Иные считают, что я нечто получил. Я же знаю, что на меня нечто возложено. И
это  возложенное вряд  ли может  помочь в каких-либо деловых предприятиях, в
частности, и в приобретении античных сувениров.
     "Фу  ты!  --  вздохнул  Шеврикука.  --  Экую я тягомотину выговорил!  И
зачем?"
     --  Спасибо  за  разъяснения,  любезный  Шеврикука,  --  сухо  произнес
Концебалов.  --  Я и не рассчитывал  на  то,  что  вы  сейчас  же  броситесь
выполнять мою хрупко-интимную просьбу, даже если бы  я  втрое утяжелил приз,
то бишь  гонорар, то бишь  -- как было при  государыне Екатерине -- вывод. Я
опасался, что  вы при вашем новом... значении, так скажем...  заважничаете и
про  всякие омфалы  забудете...  А ведь  теперь вам  будут  доступны  всякие
удивительные ходы и приемы...
     --  Давайте оставим  в воздухе  неведомые  мне  значения, ходы, приемы,
важничанья,  --  резко  заявил Шеврикука.  -- Дом  у  вас осведомленный, но,
видимо, порой  сведения  к  вам  приплывают искаженные. А если придется  мне
столкнуться  с  Лихорадками и Блуждающим  Нервом, то это  будет обыкновенный
Шеврикука, каким он был всегда.
     --  Каким он был  всегда! -- рассмеялся  Концебалов. -- А каким  он был
всегда? Кто  знает  об  этом? Впрочем, иные  знают. А  иные  догадываются. С
Пузырем  вот-вот  все начнется.  И уж кто  только сюда не  нагрянет. Вас это
развлечет. Будет  жутко. И  будет  опасно. Именно  это  вам  и угодно.  И  я
чрезвычайно рад,  что вы решили поддержать  меня. А за мной не пропадет. Раз
вы отважились,  и  вывод  получите,  и  многое  откроется  вам про  Гликерию
Андреевну, про нынешнюю тоже...
     --  Вовсе я  еще ничего не решил, -- сердито (серчая  и на самого себя)
выговорил Шеврикука.
     --  Решились!  Решились!  Отважились! --  радостно зашумел  Концебалов-
Брожило.  --  Ждите  меня здесь же дня через два-три. Я вас сыщу. Сообщу все
подробности, имена, номера автомобилей и  пейджеров. Заранее  благодарен.  А
сейчас спешу в Китай-город, в подневольные службы.
     Вполне возможно, что и сановный  домовой  Концебалов-Брожило  не  менее
Дударева  был  достоин  "мерседеса",  но  вольготнее  ему  было  умчаться  в
китайгородское  подневолье  с северным, от  Холмогор,  усмешливым  воздушным
потоком. Видимо, так он и сделал.
     И тотчас к Шеврикуке  прибыл добропорядочный и готовый  соответствовать
гражданин Землескреба Радлугин.
     И раньше, в минуты общения с Дударевым и Концебаловым, Шеврикука ощущал
энергию  сегодняшнего  интереса  к  нему  Радлугина,  потоки  ее  были  куда
почтительнее  и уважаемо-преданнее прежних.  Оказавшись рядом  с Шеврикукой,
Радлугин застыл в полупоклонном  свидетельстве  усердия и  прилежания, будто
Шеврикука восседал перед ним  за столом с  клумбой  разноцветно-переговорных
устройств.  А ведь в  последние дни в своих  устремлениях разбогатеть, стать
покровителем шикарной женщины  (Нины Денисовны  Легостаевой,  или Денизы), с
привилегиями заслуженного участника Солнечного Затмения  пробиться к Пузырю,
казалось,  Радлугин   был  уже  не  способен  к  гражданским  подвигам  и  с
пренебрежением  начал  относиться к общественному долгу,  жрецом которого, в
его глазах, был несомненно Игорь Константинович.
     Нет,   к  радости  останкинского  населения,   не  иссяк  Радлугин  как
гражданин, не сбили его с панталыку и не развратили клокотания натуры, он  и
впредь был намерен служить общественному долгу и просвещению.
     Все  это  докладывала   Шеврикуке  благонамеренно-вытянутая  физиономия
Радлугина. Да и весь Радлугин был парадно вытянут.
     "Вот  и хорошо. Вот и  замечательно", -- отметил про себя Шеврикука. Но
никаких слов не произнес. И Радлугин стеснительно молчал.
     -- Будут ремонтировать подъездные дороги? -- спросил наконец Радлугин.
     -- Какие подъездные дороги?
     --  А  к Пузырю... --  просветил  Радлугин.  --  Вот  вы  беседовали  с
ремонтным рабочим... Оранжевым...
     -- А-а... -- протянул Шеврикука. -- Нет, мы говорили не про Пузырь... И
тот в  оранжевом  жилете --  не  ремонтный рабочий... А  подъезды  к Пузырю,
возможно, облагородят.
     Следовало  ли  удостаивать  Радлугина  сведениями   о  его,  Шеврикуки,
собеседниках? Или угощать его надеждами на  обустройство подъездов к Пузырю?
А-а-а, пусть внимает! О вишневом "мерседесе"  Радлугин умолчал в почтении. О
чем уж тут спрашивать? Да и по чину ли?
     А  Радлугин наверняка сейчас соображал, что ему  по чину,  а  что не по
чину.
     Суждения Радлугина  об  Игоре  Константиновиче  и  прежде  были излишне
романтизированными. Имел