с  привидением?  Звоните  по
телефону...". Тут и у умного откроется рот и потечет слюна. А много ли у нас
умных-то?  Вот  и  началось   всполошение.  Вековые  амбиции.   Восстановить
справедливость! Фундаментальный спор "Кто кому является видением: мы  им или
они нам?",  вечно  тлевший, воспламенился  и задымил.  Были  вскинуты  вверх
сравнительные таблицы  тонкостей душевной организации  "их" и "нас", и стало
очевидно, у  кого  что  и  насколько тоньше.  Естественно,  "у нас".  "Долой
оккупацию  суверенных судеб!"  --  сейчас  же  прозвучало требование.  И все
внутренние интриги, амбиции, свары, страсти были выплеснуты из недр вовне, и
незамедлительно обнаружилось, что там- то и следует искать причины всех бед,
подлостей  и недоумений. Но  этим,  "внешним", временно суетящимся на Земле,
что было до всполошения привидений и призраков? Они его и не ощутили...
     И  вышло, что  возмущенная волна  из  своей лужи  не выплеснулась, бока
своей  же кадки или  кастрюли не поколебав и не  пробив, вернулась внутрь, к
источникам  возмущения,  и там взвихрила  пляску-потасовку амбиций,  интриг,
подземельных свар,  необоснованных фантазий  и  упований.  При этом и впрямь
какие  только причудливые  хари,  давно  уже,  похоже,  списанные  или  даже
вычеркнутые из расписаний,  не  повылезли из туманов и щелей. Поначалу менее
других волновались привидения Умеренных Добродетелей, к каким принадлежали и
Гликерия, и  Дуняша, и Квашня, и даже Увека Увечная.  То  есть привидения  и
призраки   общедоступные   или  общественно   доступные.   Те,   что   и   в
обстоятельствах так называемого  просвещенного двадцатого  столетия  обязаны
были являться по долгу службы  в урочные  часы на глаза (учитывались и  иные
системы людских  восприятий) неблагодарной публике, избалованной зрелищами и
способной  лишь  на  ироничные  реплики.  Дети  малые  и  те  швыряли  в них
обмусоленную жвачку. И все  же они являлись. Дабы не порвалась связь времен.
Лишь эстеты и элитарные ценители относились к ним с состраданием. И они если
и роптали, то невнятно. А получив право свободного  посещения людей, и вовсе
возрадовались.  "Кстати,  --  поинтересовался  Шеврикука,  --  ты  ходила  в
"Интурист"  и  в  "Националь"?  Я ведь  сказал  о  тебе  кое-кому, как  ты и
просила". "Ходила..." -- зевнув, протянула Дуняша. "Ну и  каково в путанах?"
"А-а-а! -- поморщилась Дуняша.  --  Нет свободы волеизлияния... И скучно..."
Потом  она сообщила, что в путаны  полезли самые банальные  привидения, и не
так уж  это  выгодно,  вот Квашня...  Квашня, еще недавно бравшая У цыган  в
аренду ребенков,  кормившая их при  народе сухой, но  голой  грудью  с целью
вызвать  акции милосердия,  бросила это  занятие.  Теперь она в  тапочках  с
меховой  опушкой,  в  байковом халате,  с  заспанной  мордой,  с  нечесаными
волосами ("Только из дома, я здесь своя..."), хозяйкой города,  сопровождала
по магазинам приезжих добытчиц. Эти добытчицы  не ущербнее ее, но хуже знают
коммерческую  географию.  Смотрят  они   на   какой-нибудь  кулон  ценой   в
полмиллиона и говорят: "Э-э! Такая дрянь  и у нас есть!" И следуют дальше по
советам Квашни.  Та,  коли  надо,  достает из  спущенного  чулка  московские
справки и талоны. Комиссионные  гребет отменные. Так  вот  эти-то  труженики
будней  вовсе не  были первыми  во всполошении. Интересно,  что более  всего
петушились привидения, по разумению Дуняши, достойные называться консервами.
В их числе  -- привидения Одного Случая.  И привидения Приватные,  эти могут
являться лишь  определенному индивидууму  по  его  вызову  или по назначению
держателей  силы.  Но  привидения  Одного  Случая  попадались  среди  особей
исторических. Им  и  так подмигнула  фортуна, им бы  теперь  сидеть в  своем
музейном  благополучии,  перечитывать романы,  просматривать кинофильмы, где
мастерами изображались ужасы их единственного исторического появления. А они
принялись скандалить. К тому же среди ветеранов сразу  же возникали спорщики
и  претенденты.  Всегда считалось,  что  призрак, увиденный  в  тронном зале
Летнего  дворца  в  одну  из  октябрьских  ночей  1740  года сначала взводом
караула, потом срочно вызванным Бироном и уж затем самой императрицей  Анной
Иоанновной,  сразу  же  сообразившей,  что  ей  объявлена  смерть,  и  через
несколько дней скончавшейся, -- один  и содержится в Санкт-Петербурге. А уже
на  второй  день всполошения  в Останкине  обнаружилось три вестника кончины
императрицы, причем  двое  из  них  --  мужского  пола.  Призванные эксперты
напомнили, что  призрак,  не произнесший, кстати,  в роковую  ночь ни слова,
имел внешность Анны  Иоанновны  в парадном одеянии, что  засвидетельствовано
очевидцами, и никак не мог перебраться в Москву в силу многих обстоятельств.
В  том числе  и транспортных. Новоявленных  самозванцев выбранили.  Но те не
сдавались,  заявляли, что были  переодеты,  слов  же  не  произносили,  ради
мрачности воздействия и  чтоб  не басить, а  в Москву добирались  один -- на
такси, другой --  на  частнике, склонив  при этом водителей  к монархическим
воззрениям. А вот призраков, явившихся  к  графине и гневно отчитавших ее за
превышение полномочий  в использовании секрета трех  карт,  оказалось  сразу
двадцать семь,  и многие из них добирались до Москвы из тогда еще Ленинграда
электричками и без билетов. Иные же утверждали, ссылаясь на литературоведов,
что  и добираться  им  никуда  не  надо  было, что секреты  трех карт  знали
несколько графинь и в Москве тоже, и каждой из них посылали своего призрака.
Все это были мрачные громилы, они тяжело дышали  и чуть что хватали холодное
оружие. Но привидения и призраки Одного Случая хоть имели понятия о правилах
поведения, знали немецкий и французский или делали вид, что знают,  и с ними
были возможны осмысленные разговоры. А вот привидения Приватные (По вызову и
По  назначению)  вели себя  кое-как, неряшливо, безобразно, по- хамски. Они,
необходимые персонажи кошмаров, раскаяний, страхов или  тоски, галлюцинаций,
приступов  белой  горячки  и  прочего, и  в служебной  практике  не  слишком
уважительно относились к  объектам своих явлений,  угрюмо  шутили над  ними,
кривлялись,  озорничали,  кричали  и  уж никак не подчинялись  им.  Они были
распущенны,  истеричны,  а  замкнутость их в  однообразии  действий  и сутей
рождала преувеличение собственных значений, и теперь они не по заслугам и не
по чину  многого  хотели. (Попадались среди них  и вполне добродушные и даже
симпатичные  личности, вроде  епишек или бегемотиков финансиста  Моховского,
известных  нам еще  по пивному автомату на Королева,  пять,  эти  бегемотики
часто паслись и резвились на Лужайках Отдохновения, и Дуняша любила играть с
ними, кормила их  с ладоней ячменным зерном.) Но  большинство-то этих прыщей
принялись проявлять теперь себя наглецами и дуроломами. Красавцев  среди них
выявилось  мало. Все более уродцы, иные  хитрованы и жулики, иные полоумные,
иные вовсе  без соображения, но все -- деспоты. Лохматые, шершавые, лысые, в
струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими клыками, с бантиками на
хвостах и  мохнатых пестиках,  с  шестью мордами  и  совсем без морд,  какие
хочешь  и какие не хочешь, в страшных снах не  приснятся, но уже приснились.
Они прыгали, ползали, лаяли, хныкали, норовили вырвать у собеседника глаз, у
кого имелся, грызли базальт, рыгали тухлыми яйцами и крысиным пометом, пахли
перегаром  бочкового  вина   "Алабашлы",  льняным   растворителем,  дерьмом,
блевотиной, спермой, платным туалетом, маковым  и конопляным  семенем, и все
они  требовали  себе  истинного  положения  в мировом  устройстве.  Пока,  в
начальной стадии  всполошения, удалось согнать Приватные привидения в единую
кучу и держать при ней смотрителей с кнутами и щупами. Но установить порядок
в  этой куче  было нелегко,  образы  Приватных  привидений возникали  внутри
людей,  там же опреде-лялись их  характеры и способы поведения,  и следовало
пересмотреть всю систему управления этой шипящей,  прыгающей, корчащей рожи,
капризной толпой.
     Глухо доходили сведения из мест, где сохранялись фигуры серьезные,  там
узы  и  тенета были  тяжкие. И  из  Таинственных  Чертогов,  и  из  Чертогов
Секретных.  Из  вместилищ,  названия которых  не  могли  быть упомянуты  и в
мыслях.  Но и  там  свирепело и  раскачивалось, и там-то содрогания вышли бы
самыми решительными  и  опасными.  Иметь  удовольствия  от них  прежде всего
пришлось бы местным персонажам, им, Гликерии с Дуняшей, в частности. Правда,
те, кто более  других соображал, а не  расшатывал камни, какие  на охотников
расшатывать и повалятся, пустили в оборот словечко "прорыв". И полагали, что
и доверить  этот "прорыв"  разумнее всего  было  бы Гликерии  и  при  ней --
Дуняше.  Гордецы,  фундаменталисты  и  существа  воздушные,  а  их  хватало,
считали,  что  люди  и  есть  привидения  и  призраки,  навязчиво  и плотски
вторгающиеся  в их  духовную суверенность.  И  что людей, как фантомов, надо
ставить  чрезвычайно низко,  отвергать  их  искушения,  не искать  среди них
выгоду, а  заниматься усовершенствованием  воздушных  потоков.  Но  личности
практические заметили: ага, а  самозванцы  будут  пользоваться плодами наших
садов!  Вон  на Покровке!  Словом,  эти  соображения --  "прорыв",  "спрос",
"пользуются  плодами"  --  не могли  не взбудоражить  натур деятельных  и не
подтолкнуть их к затеям сиюсекундным и  долговременным. При  этом Гликерии с
Дуняшей  многие  завидовали и не  доверяли. Подпрыгивая и сам себе  радуясь,
пробежался  слушок,  мол,  Гликерия с Дуняшей  куплены и вступили в сговор с
полпрефектом Кубариновым  и распорядителем  смотрин  Дударевым. Иначе откуда
такая удача со  столпотворением московских жителей, иностранцев и фотографии
в  газетах?  Неопределенным было нынче  и положение Невзоры-Дуняши. Комиссия
соблюдателей распорядка, не вызывая пока Дуняшу к протоколу,  обмозговывала,
как  с ней поступить. Дуняшу, возможно,  ждала холодная. В  доме на Покровке
она не  должна была появляться.  Но в ее проступке  углядывались теперь  две
добродетели. Во-первых,  она бросилась в бой, защищая достоинство отведенной
ей в  Доме  Привидений госпожи  (из-за  тревог и  предчувствий и ринулась на
Покровку). Во-вторых,  карая самозванку,  отстаивала честь  сословия  и  его
право  на  исполнение  самостоятельных  функций  в  мироздании.   (Все  это,
естественно, при отсутствии сговора с людскими структурами.) Многое зависело
теперь  от  свободного  падения  козырных  карт  на  плоскость  стола.  Если
"прорыв", "спрос"  лягут  поверху,  возможно, Дуняше  не  быть  брошенной  в
холодную. И  уж тем более  не быть  заквашенной  с брусникой и  смородиновым
листом.  Но движение происходило за  спинами Гликерии  и  Дуняши. Оттого что
многие сторонники "прорыва" и "спроса" подыскивали теперь своих фигуранток и
фигурантов,  какие  могли  бы  иметь  успех  без всяких  домов  на Покровке,
случайных Гликерий,  Дуняш, самодеятельных  самозванок типа  Александрин,  а
подчиняясь  требованиям  равновесия устройств, Гликерию  и  Дуняшу следовало
оттеснить, чтобы не мешались и  уняли претензии,  в  сырую темень. "Как  же,
сейчас! -- недобро усмехнулась Дуняша. --  Обойдутся они без нас! Кто это на
них  клюнет!  Но, может, и  ночевать  мне  завтра  в  холодной..." Гликерия,
странствуя в музыкальных  течениях, опустила вдруг пальцы в прохладные струи
"Вечерней серенады". Нежное создание была теперь Гликерия...
     -- Дуняша, платье мое выглажено? -- спросила Гликерия.
     -- И платье, и костюм, --  ответила  Дуняша. -- Как изволили приказать,
Гликерия Андреевна.
     Дуняша поднималась  как  бы с  ленцой  и даже с намерением потянуться и
размять  свое  большое,  сильное тело,  но не  потянулась  и  не  заахала  в
удовольствии,  однако  успела подмигнуть  Шеврикуке, как своего  поля овощу:
мол, сам знаешь этих  барынь с их капризами. И пошушукаться не  дадут.  "Как
же,  не дадут! -- усмехнулся  про себя Шеврикука. -- Вот сейчас дали". Дали.
Сколько  посчитали  нужным  Дуняше выложить,  столько  она и выложила.  Пока
протекала  вода  под  темными  елями  и  Шуберт  одаривал  хозяйку  гостиной
вечерне-грустным наслаждением.
     Опять подпрыгнуло кресло, и зазвенели хрусталины жирандолей на ореховых
этажерках. Шеврикуке стало не по себе.
     -- Этак у вас подхватишь морскую болезнь, -- сказал Шеврикука.
     --  А ты, выходит, какой-то изысканный  и слабохарактерный, --  сказала
Дуняша.  -- Значит, и впрямь не стоит приглашать тебя в проводники. Подберем
другого.
     -- Подбирайте, -- согласился  Шеврикука. -- Их сколько хочешь валяется.
Только не затопчите. Кстати,  а зачем  вам,  Дуняша,  проводники,  если  вас
вот-вот сволокут в холодную?
     -- Но, может быть, и не сволокут, --  сказала  Гликерия. -- Может быть,
проявят благоразумие.
     -- Может,  не сволокут,  --  оживилась Дуняша. -- Я  ведь героическая и
верная служанка. Я ведь не какая-нибудь У века Увечная!
     Вышло так, что слова свои Дуняша произнесла не для Гликерии и тем более
не для  Шеврикуки, а для кого-то иного, способного внимать. И вышло так, что
слова  эти,  как  бы  игривые,  прозвучали  нервно,  чуть  ли  не мольбой  о
помиловании.
     --  У Увеки Увечной, -- Гликерия тихо вызвала пальцем  басовый звук, --
есть незримые, несовершенные доброжелатели.
     -- Увека Увечная, -- с презрением бросила Дуняша, -- из кикимор!
     -- Эти доброжелатели,  -- продолжала Гликерия, может, сами пробились из
существ,  близких  к  кикиморам. И  она  им приятна.  Но  теперь она  им  не
кикимора, и не Увека Увечная, а Векка Вечная. И в делах с ней есть выгода.
     -- Увека хуже Совокупеевой Александрин! -- рассердилась Дуняша. --  Она
у нас встанет на дороге!
     --  Или  обойдет нас,  -- согласилась  Гликерия. --  Но  пока  она  под
надзором и в леднике.
     --  Обойдет!  Она у меня обойдет! -- совсем разошлась  Дуняша. -- Она у
меня  полетит в  восьмом отсеке в Америку!  Она у меня  приводнится в заливе
Ванкувер! Как же!
     -- В каком восьмом  отсеке? -- спросил Шеврикука. -- В какую Америку? В
каком заливе?
     -- А ты-то что? Тебе-то что! -- воскликнула Дуняша. -- Дезертир!
     И все же она выпалила, в каком отсеке, в каком заливе, в какую Америку.
Вошли  в  повседневную  жизнь дружеские обеды достойных супружеских пар двух
континентов.  Конечно, были хороши  ароматы  московской  сборной  солянки  с
каперсами,  соком  соленых огурцов и вареными  языками,  но им  ни в чем  не
уступали  запахи  и   пары   черепаховых  супов  по-  мерилендски,  или   же
новоорлеанского  рубца,  или  жаркого   из   опоссумов,   да  что  говорить,
увлекательными  и далеко манящими были эти запахи.  Но накануне, когда столы
уже  расставлялись  в  каком-нибудь  Сиэтле,  Портленде  либо  в  авокадовом
Сан-Диего.  Вы  сами  знаете,  в  тихоокеанские доброприемные  воды  опадали
послания  из России, душевные и  деловые. Доставлялись они в отсеках летучих
изделий тружеников Самары. Изделия эти как раз к обедам возносились в небо в
Архангельской  губернии, на  радость поморам.  Что  только не  возили  в  их
отсеках. А привидений не возили.  И вот арестантка Увека Увечная додумалась.
Конечно, могли  быть  у нее подсказчики из числа тех же  доброжелателей, но,
скорее всего,  додумалась она сама. Не  смогла прокатиться  в  Лихтенштейн в
портсигаре  негоцианта,  но  не  изменила  мечте  или  пагубной страсти.  На
обрывках  молочного  пакета карандашом для совершенствования ресниц написала
послание-проект, неважно кому, естественно, полуграмотное, но с вкраплениями
якобы   английских   слов,  будто  готовила  себя   в   ведущие  музыкальных
развлекательных программ  (кто  бы  ее  взял!).  Нет, в  какие  там ведущие!
Наглости у Увеки Увечной скопилось столько, что она объявила себя жертвенной
особой, готовой отдать все,  но способствовать моментальному и историческому
переносу привидения  из  Старого Света  в  Новый.  Она была согласна  на все
неудобства, на  любой  отсек,  даже  на  восьмой. Послание  Увеки,  конечно,
перехватили, может, она и сама желала, чтобы его перехватили, а шелест о нем
прошел,  и если бы  даже  теперь  Увеку  решили проткнуть  пикой,  она  свое
приобрела. По поводу ее выходки имеют нынче рассуждения, да вдруг  возьмут и
рассудят доверить этой гнуси "прорыв". Другое дело, как его смогут устроить?
Нужны  ли обедающим  супружеским парам  к черепаховым  супам и запеченным  в
раковине устрицам еще и привидения?
     -- Увека не достойна преимущества и удовольствий, --  сказала Гликерия.
-- Но я ей не судья.
     -- А я судья! -- воскликнула  Дуняша. -- Мне о ней судить очень просто.
Имею основания.  Только такую  не хватает  отправить в Прорыв! Конечно, если
этот дезертир Шеврикука...
     -- Не держи его в голове, -- сказала Гликерия.
     Она опять вспомнила о "Картинках с выставки",  и  невылупившиеся птенцы
стали осторожно стучать лапками. Один из них пробил скорлупу.
     -- Во мне возникает непредвиденное, -- сказала Гликерия.
     -- Опять? -- удивился Шеврикука.
     -- Во мне, Дуняша, возникает непредвиденное! -- Гликерия уже пропела, и
тема ее могла бы заинтересовать Верди. -- Непредвиденное!
     -- И чем же вы теперь-то хотели бы владеть? -- спросил Шеврикука.
     -- Туманностью Андромеды, -- пропела Гликерия.
     -- Чем-чем?
     -- Чем? -- переспросила Дуняша.
     -- Туманностью  Андромеды, Дуняша!  Туманностью! А к Маскараду  я бы не
отказалась  иметь украшения Елены, -- сказала  Гликерия. -- Те, что  откопал
Шлиман в Малой Азии. Или не откопал.
     -- Это доступнее, -- сказал Шеврикука. -- Если он их откопал. Тогда они
могут быть и в Москве. Только неизвестно, в каких хранилищах.
     -- Елены! -- не могла поверить Дуняша. -- Это  же Трубникова усохнет от
зависти!
     -- Может быть, на Волхонке, -- предположил Шеврикука. -- А может  быть,
и в Подольске.
     --Ты считаешь, Маскарад не  отменят? -- с  надеждой, но  и  с сомнением
спросила Дуняша.
     --  А  какой   резон  отменять?  --  сказала  Гликерия.  --  При  любых
обстоятельствах   не   будет  резона  отменять.   Только   приспособят   или
усовершенствуют сюжет Маскарада.
     -- А я уж было пала  духом!  -- рассмеялась Дуняша. -- Вдруг возьмут  и
отменят!
     -- Другое дело, -- сказала Гликерия, --  что мы с тобой можем оказаться
недопущенными к Маскараду.
     --  Из-за  меня? Из-за  того, что я  бросилась  на Покровку?  Или из-за
всполошения?
     -- Из-за  всполошения,  -- сказала Гликерия. -- Из-за чужих интересов и
зависти. Если мы проиграем...
     -- Ну нет! -- решительно заявила Дуняша. -- Нас не одолеют!
     -- Не должны одолеть, -- согласилась Гликерия.
     -- Андромеда и Елена...  -- Шеврикука  раздумывал вслух. -- Здесь  ведь
есть  и  несовместимое...  Хотя,  конечно, как  взглянуть. Но  для Андромеды
понадобится Персей, а для Елены -- Парис.  Где же вы теперь отыщете Персея с
Парисом? Кстати, Персей  не убоялся Чудовища... Опять -- Чудовище... А может
быть, Гликерии Андреевне нужна не Андромеда, а туманность?..
     -- Ты-то точно не годишься в  Персеи и  Парисы! -- обрадовала Шеврикуку
Дуняша. -- Экое чучело!
     -- Я и не рвусь, -- сказал Шеврикука.
     -- А вот в проводники мы все же согласились бы тебя взять!
     -- Премного  благодарен,  -- Шеврикука прижал руку к груди. --  Но я не
желаю быть у вас в проводниках.
     -- Смотрите-ка, Гликерия Андреевна, он нам еще и дерзит!
     -- Оставь его, Дуняша.
     Шеврикука встал.
     -- Видишь, -- сказала Гликерия. -- Все нужное ему он  разузнал и теперь
может идти дальше.
     -- Все разнюхал!
     -- Не будь так груба и вульгарна.
     -- Далеко не все из того, что меня интересовало, я разузнал и разнюхал,
-- сказал Шеврикука. -- Например, мне так и не ясно, как вели себя  Пелагеич
и изверг  Бушмелев и кто наблюдал  за  вами. Ну  и не  суть важно.  Зато мне
открылось, что в Гликерии Андреевне возникает непред