нания Сергея Андреевича Подмолотова, положением -- сухопутного,
но уложениями и тягами натуры, а также военным билетом -- воднообязанного.
     Сергей Андреевич как озаботился, так и стоял озабоченный.
     --  А ведь  если особь  баборыбы нашли где-то на задрипанном пляже  под
Бостоном, -- размечтался Шеврикука,  -- то другая особь  вполне  и  с охотой
может обнаружиться в Серебряном Бору.
     -- Всего-то полтора метра...  -- в сомнениях  произнес Крейсер Грозный.
-- Это ведь нашему змею... Все равно что уссурийскому  тифу в подругу  самку
енота... Засмеют...
     --  Вы  не  правы,  Сергей  Андреевич, не  правы! К  тому  же  особь  в
Серебряном Бору наверняка будет куда крупнее бостонской! -- с воодушевлением
заверил Крейсера Грозного Шеврикука.
     -- Ну, не знаю, не знаю...
     Но  было очевидно, что сомнения  сомнениями, а  баборыба из воображения
Сергея Андреевича теперь уже далеко и тем более в морские пучины не уплывет.
     -- Да что там в Серебряном Бору! -- не мог остановиться Шеврикука. -- А
если попросить Митю Мельникова, он вам особь и в десять метров приготовит...
Да я сам, коли надо...
     Шеврикука сейчас же замолчал,  затолкал вылетевшие слова себе в глотку.
Но Крейсер  Грозный  будто  и не  услышал  их,  пробормотал, впрочем,  еще в
сомнениях:
     -- Ну, если разве Митя Мельников...
     --  Баборыба?  --  оживился Такеути-сан. --  Митя Мельников?  Что такое
баборыба?
     -- Тише! Тише, Сан  Саныч! -- встревожился Крейсер Грозный. --  Видишь,
сколько  тут  любопытных.  Думаешь, им  одного  Пузыря  хватит?  Они  Пузырь
проглотят и тут же пасть раззявят и на нашего змея, и на нашу баборыбу...
     -- Как это -- раззявят?
     -- Вот так вот и раззявят! Кто-кто, а ты-то,  Сан Саныч, должен  знать!
Пойдем отсюда, я  тебе потом объясню. Вы уж извините, Игорь  Константинович,
но нам надо надлежащим фарватером и...
     Сергей  Андреевич,  Крейсер  Грозный, судя  по огням  в  его  глазах  и
раздувающимся ноздрям носа трубой, готов был нестись куда-то, дабы дать волю
и  простор  возникающим  в  нем   соображениям,  похоже,  и  не   надлежащим
фарватером, а секретным. Колеса пробного  экземпляра, числом восемь, одобряя
его нетерпение, сами по себе принялись вертеться.
     -- А чем ваш змей хуже слона? -- из вредности спросил Шеврикука.
     -- Наш змей не хуже слона! -- решительно возразил Крейсер Грозный.
     -- Наш  змей  не  хуже слона! --  чуть  ли  не  угрозой  поддержал  его
Такеути-сан.
     Шеврикука   поспешил   заверить  Крейсера   Грозного  и  его  японского
компаньона в том, что он  вовсе не  хотел  обидеть либо даже  унизить их  и,
естественно,  достопочтенного  амазонского змея. Просто ему  показалось, что
льгот,  привилегий, чисто человеческого тепла и уж тем более провианта  змею
Анаконде выделено недостаточно, будто заслуг перед населением у змея меньше,
нежели у персидского слона.
     -- У какого персидского слона? -- нахмурился Крейсер Грозный.
     -- У того, на которого лаяла Моська, -- объяснил Шеврикука.
     -- Какая Моська? -- нахмурился  и обычно доброжелательный  Такеути-сан,
хотя и басил, как сибирский мужик.
     --  Обожди,  Сан  Саныч,  --  сказал  Крейсер  Грозный. --  Тут  вопрос
исторический и государственный. Так в чем, Игорь Константинович, нам урезаны
льготы и провианты?
     -- Ваш змей будет кушать овсы и гвоздики, -- сказал Шеврикука. -- А что
подавали упомянутому мной слону?
     -- Что подавали? -- спросили Крейсер Грозный и Сан Саныч.
     -- Тот слон проживал в Петербурге при императрице Елизавете. Я  слышал,
что он... -- произнес было Шеврикука, но тут же и спохватился. --  Я читал о
нем...  Так вот.  Я уж и  не  перечислю все продовольствие, какое доставляли
слону из царских амбаров. Отмечу только, что в год, среди прочего харча -- а
там и  тростники,  и  ананасы, и мускатные  орехи,  и  сахар, и  шафран,  --
полагалось для процветания выдавать слону  сорок ведер виноградного  вина  и
шестьдесят  ведер  водки.  Лучшего вина и  лучшей водки. Слоновщик-персиянин
Аги-Садык мог  позволить  себе писать рекламации.  Скажем,  такую... Кабы не
соврать... ну, если и совру... Раз  Аги-Садык доносил: "К удовольствию слона
водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка". А у вас овсы...
     -- Сан  Саныч,  доставай  компьютер и  стрекочи,  -- возбудился Крейсер
Грозный. -- Игорь Константинович, диктуйте формулировку рекламации.
     -- "К  удовольствию змея водка неудобна, понеже явилась  с  пригарью  и
некрепка", -- проговорил Шеврикука.
     -- К удовольствию змея? -- засомневался  Такеути-сан.  -- Вы сказали --
змея?
     -- Да хоть бы и змея! -- махнул рукой Крейсер Грозный. -- Надо нестись!
Надо фарватером! А то нам овсы и гвоздики!
     -- Кстати, -- заметил  Шеврикука, -- за  свои-то радения и  невзгоды, к
нынешним должностям вы обязаны  потребовать и должность  погонщика змея. При
этом   финансовыми  расчетами   возместить   награды  за  неусыпный  риск  и
непрестанные бдения.
     Крейсер Грозный, как  бы  смутившись, поморщился и рукой произвел  жест
укоряющий: что  это  вы, Игорь  Константинович,  насмешничаете  и  будто  бы
предполагаете во флотских корысть и сребролюбие.
     А японский друг Сан Саныч, похоже, учитывая должность погонщика, сейчас
же произвел перерасчеты.
     -- И с баборыбой без погонщика не обойтись, -- сообразил Шеврикука.
     --  Ax, увольте, увольте,  Игорь Константинович! Сан  Саныч,  поспешим,
поспешим!
     Но компьютер тотчас переварил и  баборыбу, до  талии в  чешуе  --  и  с
дамскими ногами.
        "56"
     Унеслись от Шеврикуки и Пузыря возбужденные  Сергей Андреевич,  Крейсер
Грозный,  и его японский компаньон Такеути-сан, прошуршали  по останкинскому
асфальту   колесами   четырехосного   прогулочного   экипажа,   унеслись   в
воодушевлении и надеждах.
     "Экая у  них  телега несусветная!  --  подумал  Шеврикука.  -- Впрочем,
экземпляр опытный.  Переоденут, переобуют.  Научат летать,  плавать и ходить
под землей".
     И  тут же обругал  себя: "Несусветный  --  это  ты!" Что он приставал к
Сергею  Андреевичу? Что он насмешничал над  ним?  Что он  припоминал  слона,
баборыбу и рекламации слоновщика-персиянина Аги-Садыка?
     Из-за Векки-Увеки? Из-за нее?
     И что он важничал?  Что он  хвастался? Чуть  было не заявил: да что там
Митя Мельников, да я сам, если надо...
     Что он сам? Что он этакое может? Что он фанфаронит? Из-за чего?
     Опять же из-за Векки-Увеки и букетов гвоздик?
     Полноте, Шеврикука! Не стыдно ли нам?
     Стыдно.
     Две  среды  свиданий  под  маньчжурским  орехом  были  отданы  ветру  и
посторонним силам. В позапрошлую среду, по договоренности с Шеврикукой и при
яростном ее желании, нежная  девушка  Векка-Увека согласилась  (напросилась)
иметь ознакомительное общение с кем-либо из Отродий Башни. К Векке-Увеке под
маньчжурский  орех должен был подойти (мог подойти)  порученец.  Бордюра (не
сам  же  Бордюр?).  В  том, что  ему станет известно, случилось ли  свидание
удачным  (и  для  кого   удачным),  Шеврикука   не  сомневался.  А  повидать
Векку-Увеку,  при  любых  поворотах  ее  жизнеустановлений,   Шеврикука  был
намерен.
     Не может  быть, чтобы и до Увеки не донеслось о его новых значениях,  а
потому, несмотря на  свои добычи  (тут  тебе  и  цветы гвоздики,  и  девятый
черноморский вал, и  занимательное  знакомство с одним из Отродий), она вряд
ли бы пожелала упустить из виду и из своих перспектив его, Шеврикуку.
     Стало быть, он и перед Веккой-Увекой желал теперь важничать и форсить?
     Да, признался себе Шеврикука. И перед Увекой,
     И он уверил себя в том, что его расположение важничать, хотя бы и перед
самим  собой, нынче -- оправданное  и не  постыдное.  Произведя открытия, он
ощутил  себя  мастеровым, исполнившим  дело,  к  какому  прежде побоялся  бы
подступиться (прежде он и боялся подступиться). Дело, на какое мало кто  был
способен из  знакомых ему  личностей. Естественно, он  не  уподабливал  себя
Даниле-мастеру,  одолевшему   камень.   Но   если   бы  он  был   тем  самым
полотчиком-паркетчиком,  кого   считал  нанятым  российский  предприниматель
Дударев, и выложил бы полы, какие не выкладывали и в Шереметевском дворце, с
вензелями,   цветными   разводами,  гербами,  изгибами  эмблеморавного  змея
Анаконды в углах, разве не имел  бы  он тоща право возгордиться  или хотя бы
возрадоваться, а затем уж и заважничать?
     Имел! Имел!
     И  пусть   думают  о  нем,  что  хотят  (ему-то  казалось,  что  думают
уважительно, а иные смотрят на него и с опаской).
     Таким  прогуливал себя  Шеврикука к  Землескребу после  собеседования с
Крейсером Грозным и Такеути-сан.
     Таким он существовал еще два календарных дня.
     Таким  он  явился  во  вторник,  в день  Макрид, на  деловые  посиделки
домовых, имевшие  место в Большой Утробе.  Явился непременным действительным
членом.
     Похоже, к  Большой Утробе  привыкли. Тем  более что она была заброшена,
как Мангазея. Ни  овощехранители,  ни  попечители  гражданских оборон ее  не
посещали  и  домовых не  тревожили. Искания просвещенного приватизаторства к
почившему бомбоубежищу пока  никого не подвели. А  если бы  и подвели, то на
тропинках искателей были бы выставлены лешие, тем и прежде нравилось уводить
в буреломы купцов  и предпринимателей. О музыкальной школе  вспоминали между
прочим. То ли  починят ее  к сентябрю, то ли не успеют. Вроде бы принимая во
внимание  июньский разбойный  погром,  за ущербы и  на починки  школе  будет
выдано  от  Пузыря.  Но откроется  ли  сам  Пузырь к сентябрю? Кто ведает...
Завтра  вон  уже  Илья Пророк.  Можно было  перезимовать и в Большой Утробе.
Другое дело, что,  собираясь в музыкальной школе на посиделки и  ради ночных
толковищ и  развлечений, они, домовые, находились  при  культуре. Теперь они
при ком? При людских убежищах, несброшенных бомбах, страхах, прикаменевших к
бетонным  перекрытиям,  сдавленном  воздухе  отчаяния  и  вражды?  "Э-э!  --
говорили терпеливые. -- Не пустяки ли?  Или  всюду в городе  воздухи  лучше?
Перебьемся. Здесь оборонный дух. А те, кто учинили погром музыкальной школы,
сюда не совались и не сунутся".
     По  привычке  Шеврикука  не направился сразу в залу заседаний,  где уже
горели   обязательные   лучины.   А   определенный   нынче   расписанием   в
привратники-глашатаи   Колюня   Дурнев,   Колюня-Убогий,   зазывал  его.   В
посиделочных  сенях  прохаживались  курившие  домовые, а  на  лавках у  стен
местились  резервисты,  такие же  непременные  для соблюдения  церемониала и
традиций, как и лучины.  Шеврикуке  вспомнился  Петр Арсеньевич на последних
посиделках в музыкальной школе. И он жался на лавке у стены, зная свое место
в чиноположении,  а вид имел  совестливо-робкий и печально-ответственный.  А
его взяли и пригласили замещать Шеврикуку.
     В ожидании звонкопригласительного колокольчика  глашатая  говорили  все
более о погоде. Нынче были Макриды, но ни капли не пролилось, облака плелись
ленивые,  осени  полагалось  быть  сухой.  "Как  же,  как  же! Макриды,  они
случаются лукавые...  --  услышалось Шеврикуке.  -- Вот,  помню, в тридцатом
году..." "Богатства-то  свои  пересчитывали?" -- поинтересовались  за спиной
Шеврикуки. Было  установлено  природой  и ходом  разнообразных  жизней,  что
наиболее верными расчеты прибылей и достатков выходят в Ильин день. Впрочем,
как и разорений  и  убытков.  Удачливым  и в пору снегов, и в пору ледоходов
предназначалось восторженное или враждебно- завистливое: "Богат, как в Ильин
день!" Сейчас же в сенях посиделок принялись обсуждать: чьи добычи и  убытки
полагается  учитывать  им, домовым? Их  собственные?  Или  же заглядывать  в
бумажники,  карманы и загашники определенных им в опеку квартиросъемщиков  и
их  домашних?  Склоняться  стали к  тому,  что  при  нынешних  положениях  и
относительных  сословных  послаблениях  полезнее  и  исторически оправданнее
шарить в  собственных карманах  и  мусорных  ведрах,  а не соваться в  чужие
капиталы, давая им самостоятельное свободное развитие. "Лукавят, лукавят, --
думал Шеврикука. -- Сами-то хотя бы  из любопытства непременно знают, у кого
в квартирах копейки, а у кого голландские кредитные карточки..."
     --  ...И  у нас  не одни бедняки. Вот к нынешнему Ильину дню,  говорят,
Шеврикука богат, -- услышал Шеврикука.
     -- Что? -- обернулся он.
     --  Шучу, шучу!  --  поспешил заулыбаться домовой с Цандера,  вислоухий
Феденяпин. -- Но так говорят. Да  и что же  плохого, что Шеврикука  богат  в
Ильин день? Пусть не чеками, не недвижимостью, но, может, чем и познатнее...
--  И вислоухий  Феденяпин уважительно  поклонился Шеврикуке. И  замолчавшие
было домовые почтительно поклонились Шеврикуке.
     -- Да  мало ли что говорят... -- смутившись,  пробормотал Шеврикука. --
Чушь говорят!..
     -- Но как же! А наследство-то! Наследство...
     --  Какое  наследство?..  --  вопрошал  Шеврикука  теперь  будто  бы  в
удивлении и с досадой.
     Но   тут  зазвенел  пригласительный   колокольчик  привратника-глашатая
Колюни-Убогого.   Действительные   члены  проследовали  в   конференц-отсек,
резервисты остались исполнять свое сословное назначение в прихожей.
     Бункер  был  важен,  вместителен  и  угрюм. На  председательском  месте
утвердился возвративший себя к  посильной  деятельности громкогласный  Артем
Лукич. Справа от него сидел утомленный в оборонных бдениях полевой  командир
Поликратов, квартальный верховод и  домовой четвертой статьи,  по-прежнему в
темно-зеленом  бушлате, наброшенном на плечи. А вот рядом  с ним был  усажен
персонаж  в Останкино лрибывший или доставленный.  Он  имел  вид лектора или
законотолкователя.  В нем угадывалось присутствие знания, тонкости и глубины
которого он мог открыть не во всех аудиториях. При этом казалось, что лектор
или законотолкователь  где-то служит,  выглядел он чиновником из новых, коим
рекомендовано  носить  очки  в квадратной оправе  и  серые  тройки  с синими
галстуками. Впрочем, на него взглянули и отвлеклись. Ясно: будет докладывать
про Пузырь и мобилизовывать. А началась регистрация действительных членов. С
шумом и бестолковщиной.
     Шеврикука  сидел  молча, полагая,  что его учуют  и  без  выкриков. Был
скромен  и задумчив. И будто  бы в задумчивости никого  не  видел.  Но  всех
видел. И  его  все видели.  И  многие, похоже,  как  и  шутники  в прихожей,
поглядывали на него с почтением. "Богат, как в Ильин день! -- усмехнулся про
себя Шеврикука.  -- Как же!" Почувствовал  Шеврикука и взгляды  стариков  --
Велизария Аркадьевича и Ивана Борисовича. Тепловой столб  Москву не покинул,
но оба  старика, на манер аскета и верховода Поликратова, себя  не  щадили и
поддерживали нарядами оборонное состояние духа. Иван  Борисович снова был  в
ватнике, а  Велизарий Аркадьевич,  существо  тонкое,  почти  кружевное, -- в
костюме  из  мешковины и  бутсах  британского  победителя  буров.  И  еще  в
конференц-отсеке пребывали домовые во  френчах, болотных сапогах, штормовках
и черкесках. Во взглядах Велизария Аркадьевича, к нему обращенных, Шеврикуке
виделись извинительная  улыбка и желание сообщить нечто. И, как и две недели
назад, Шеврикука был готов услышать от Велизария Аркадьевича  важное о Петре
Арсеньевиче. Не то что был готов  услышать, он  жаждал услышать. Но понимал,
что  он,  после  недавних   чуть  ли  не   истерических  вскриков  Велизария
Аркадьевича:  "Не  знал  я  никакого  Петра  Арсеньевича!" --  к  старику не
подойдет.  Но,  может  быть,  теперь,  узнав  о новых  значениях  Шеврикуки,
Велизарий Аркадьевич сам отважится на откровенности?
     -- Коллеги! -- поднялся над столом  Артем  Лукич.  --  Нынешняя встреча
вызвана  особенным  поводом.  Заранее  мы  не  назначали  повестку  дня.   И
словопрений не  предстоит. Нам  что-то  сообщат. А мы это сообщение  обязаны
принять к сведению. Потом быстро проштемпелюем мелкие разности. Предоставляю
слово Гостю-разъяснителю. Имя его  называть нет  обязательной нужды.  Да, он
оттуда.
     И был кивок, несомненно, в сторону Китай-города.
     Ничего интересного от Гостя-разъяснителя,  укрывшего имя  во  мраке,  а
потому как бы  и  значительного, не услышали.  Во всяком  случае, не услышал
Шеврикука.  Служивый чин, возможно, из Обиталища, которого  не  только нечем
занять,  решил  Шеврикука, но который, что хуже,  и  сам не знает,  чем себя
занять. Вот его и погнали по окраинным местам с сеансами вразумлений.
     Гостю во вспоможение выдвигали грифельную  доску с мелками  и  указкой,
сам он показывал слайды и видеокартинки в  подтверждение своих слов, а  было
скучно. Будто бы инкассаторам, собравшимся  в  выходные на охоту, показывали
схемы  производства смородиновой карамели. "Про Пузырь  не будет  сказано ни
слова.  И вы про Пузырь забудьте.  И  о нем,  и  о характере  ваших действий
вблизи   него.   Вам   будут  отпущены  указания  в   надлежащую  пору",  --
распорядителем останкинской жизни начал свое  сообщение Гость.  Суета вокруг
Пузыря, ложные  хлопоты и  надежды,  по  его мнению, отвлекали  останкинских
домовых  от  их  первонасущной  задачи.   Они  посмирели,  заблагодушничали,
повернули  носы к  запахам  гороховых супов,  забыв о том, что существуют на
линии огня.  Всяческие  концентраты им и так  будут  выданы в пакетах сухого
пайка.
     На  грифельной  доске  воссоздавалась  цветными мелками  линия  огня  и
наносились  стреловидные   направления  предполагаемых  ударов  противников,
вычерчивались  и бастионы обороны. На слайдах  же и в видеокадрах  возникали
затуманенные, а то рвущиеся и  лопающиеся фигуры удивительных форм, цветов и
линий, их бакалейщик Куропятов и тень чиновника Фруктова несомненно признала
бы  неопознанными  объектами.  Раздавались  и  звуки,  и  их   Куропятов   и
Пост-Фруктов признали бы  неопознанными. Впрочем, тень  могла и не признать,
проявив присущий ей научный  скептицизм. На самом же деле Гость-разъяснитель
демонстрировал  запечатленные  отдельные  личности  Отродий  Башни.  И  даже
отдельные эти личности были жуткие.
     Да, в Останкине  ведут сладкую жизнь, делят  Пузырь, настаивал Гость, а
враг не дремлет.  Он лишь  притаился, он как бы тоже занят приготовлениями к
раздаче Пузыря, при этом распространяет слухи  о том, что его якобы удручают
Простуды и Лихорадки, сам же стремится к штурмам, а в худшем для него случае
-- к осадам.
     Благодушия останкинских домовых неприятель несомненно добился.
     А где  проходит  рубеж  их  обороны,  на  осыпающихся бастионах которой
дремлют  жующие  в снах  ломти Пузыря охранители?  Здесь!  (Указка  ткнула в
цветные линии  на грифельной доске.) Северо-западное  направление!  Напротив
Башни!  Нет  печальнее  заблуждения!  Но заблуждаются  здесь,  в  Останкине.
Конечно,  не  все. Там  (опять кивок указки  на  юг, за Садовое  кольцо,  за
Бульварное, в Китай-город) заблуждений нет и быть не  может. А потому ошибки
учтены  и  исправлены. Но в сознание останкинских домовых  втемяшилось,  что
Отродья завелись на  Башне, там  расплодились, там  проживают, там  содержат
удовольствия и размещают штаб. Столь превратное мнение, известно в Обиталище
Чинов, разделяют даже  действительные члены, что уж говорить о  сидельцах на
резервных  лавках,  или  о дворовых,  или  о  подъездных  домовых? Будто  не
коснулось их Просвещение! Средние века! Домострой!
     На самом деле  так называемые  Отродья заводились вовсе не в Останкине.
Башня  их приманила,  для них  на  то были  причины,  и они  устроили  в ней
служебные помещения для себя. И только. Они ставят себя выше всего и всех, а
потому и  объяснимо  их  желание  расселить  себя,  хотя  бы часть  себя,  в
сооружении, наиболее в  Москве поднятом  над уровнем низких  мест.  Ко всему
прочему,  по  понятиям  Отродий,  ими  не  скрываемым,  именно  в  Останкине
предполагается быть Пупу  Земли.  Или хотя бы  --  Москвы.  Вы улыбаетесь, а
некоторые из  вас и сме