ния для концерна, по-прежнему участвует
в Их Деле. Имеются письменные  заверения.  Согласны перевести его из  ночных
сторожей в  консультанты  по  работе с привидениями.  Или же  -- если учесть
прежнюю должность Сергея Андреевича в Департаменте Шмелей  -- в инженеры  по
технике  безопасности  привидений.  Из  новых бесед  с Крейсером  Грозным  и
Дударевым  (тот  приезжал к Землескребу  уже в вишневой "девятке"  и  обещал
положить Игорю  Константиновичу пятнадцать тысяч  в месяц) Шеврикука  понял,
что  Крейсер  Грозный  покровские  привидения  Дудареву  не  предоставил,  в
знакомство с ними не ввел и даже тень Фруктова, давнего своего кореша, будто
бы от Дударева укрывает.  Глаза  у Сергея  Андреевича  были ужасно хитрые, а
держал он себя так, словно теперь от него все зависело. Дударев  не то чтобы
лебезил перед Крейсером Грозным, нет, он был над ним, наверху, но иногда все
же  вел  себя  искательно. И  даже  предлагал  отвезти Грозного  на вишневой
"девятке" к месту торговли мороженым. "Вот ты дурачишься, ищешь свою выгоду,
темнишь и тянешь, -- раздражался  Дударев, -- а мы возьмем и  без тебя решим
все проблемы с привидениями! Кто такой Митенька Мельников --  тебе известно.
А мы потихоньку воссоздадим лабораторию. То  есть вовсе и не потихоньку. Да,
вовсе  не потихоньку. Найдем  и  другие ходы. А ты останешься в  дураках при
своих знакомствах!" "Не знаю, не  знаю, -- говорил Крейсер Грозный, -- какие
такие другие ходы. А только  ты  нервничаешь". "И японец не твой,  а наш, --
настаивал Дударев. -- Возьмем и отдадим ему  привидение Александрин, если уж
оно  так  ему  любезно".  "Я ему эту Александрин  выдал,  -- отвечал Крейсер
Грозный.  -- Под  расписку. Только он теперь,  может быть,  увлекся  другими
привидениями. В особенности той, что  спустилась с неба.  А она  уж точно не
ваше привидение.  Она моих флотских корешей, Петра и Дмитрия,  привидение. И
дом не  ваш,  а их".  "Все ты, Грозный, врешь! -- возмущался  Дударев.  -- А
твоих флотских скоро расселят.  Дождешься. Но Фруктова-то тебе отчего жалко?
Что  ты жадничаешь?  Ты хоть Фруктова  нам открой!"  "Я ему говорил.  Он  не
желает иметь с вами дел, -- разъяснил Крейсер Грозный. -- Ему рогатка сейчас
нужна,   и  более  ничего".  "Ну   вы   послушайте   этого  стервеца,  Игорь
Константинович, -- обращался Дударев к Шеврикуке как к несомненному союзнику
и единомышленнику,  --  собственное дело завести хочет. Не отколешься! У нас
есть твои заявления. Или сотрем в порошок!" "А посмотрим,  -- хитро улыбался
Крейсер Грозный. -- Да и куда вы без меня денетесь!"
     Стало  быть, на Гликерию с Дуняшей или на  какую-нибудь  Увеку Увечную,
сообразил  Шеврикука,  известные  ему личности пока не вышли. Но  ведь могли
пуститься  в  схожее  предприятие и  личности  неизвестные.  Потом  выясним,
пообещал себе Шеврикука. А сейчас  и безотлагательно надо было разобраться с
тенью Фруктова. Слухи о ней ходили уже самые невероятные. Ее видели якобы во
всех  подъездах  Землескреба.  А  Радлугины  о  ней  молчали.  В  донесениях
добропорядочного  гражданина не было  даже и намека ни о тени Фруктова, ни о
легкомысленных  слухах  о  ней.  Шеврикука  полагал,  что  тень у  него  под
надзором,  замерла  и никуда не ходит. Но  вдруг?! Вдруг эта тень приняла  и
долю свойств его, Шеврикуки,  только  прикидывается  послушной и замершей, а
сама в пору его отлучек и невниманий куда-нибудь и шастает? Может,  и впрямь
ходит к Крейсеру Грозному и выклянчивает рогатку. Все, постановил Шеврикука,
дело  начато, а  теперь следует тень  вместе  с очками,  халатом, шлепанцами
развеять. До поры до времени. И развеял. Но вышло так, что не надолго.
     Он  заставлял  себя  не думать ни  о Гликерии  с Дуняшей,  ни о большом
переполохе. А не  мог. И  не мог -- из гордости! -- отправиться  снова в Дом
Привидений  и Призраков. Оставалось  одно: преобразить себя во Фруктова  или
повести на лыжную базу следопытом-информатором управляемую тень погубленного
чиновника. Был  в  нетерпении. Готовился  к экспедиции. Но нежданное событие
остановило его.
     Случился погром музыкальной школы.
     Громили  школу  ночью.  В те  летние дни  школа  почти пустовала.  А  в
злосчастную  ночь  в ней  не было ни  людей, ни  домовых. Пришедших утром на
службу работников школы увиденное  ошеломило. И тогда среди прочих горестных
восклицаний  прозвучало: "Нет,  тут что-то нечеловеческое!"  Произнесшей это
преподавательнице  струнного  отдела  сейчас  же  возразили:  "Человеческое!
Теперь это  именно  человеческое!" "Но кому и зачем понадобился  погром?" --
гадали работники школы. Не подросткам же с Кашенкина луга. Для них, конечно,
не было  ничего святого, но  им  куда  интереснее, чем громить  фортепьяно и
скрипки,  было  нынче  врастать  в  бизнес.  Не  имела школа  завистливых  и
зловредных  соперников.  Кому  теперь в  культуре,  где одни  нищие и нагие,
завидовать? И из-за чего соперничать? Погромщики и не обогатились, ничего не
унесли, а лишь раскрошили. Именно раскрошили! Все, к чему они прикасались --
деревянное, металлическое, костяное, пластмассовое, стеклянное, бумажное, --
было  превращено  в  мелкие  стружки,  опилки  или  даже  песок.  Призванные
милиционеры смотрели на бывшие музыкальные инструменты, столы, стулья, ноты,
унитазы и трубы туалета, то есть теперь -- на опилки и песок, и недоумевали:
что  за сила учинила побоище  и  из-за чего? Похоже, не только  ответы, но и
какие-либо  догадки не приходили  им в  головы. Варвары  не оставили улик  и
отпечатков пальцев, не валялись на полу окурки, граненые  стаканы, гильзы  и
пули,  нигде  не  пахло дорогими сигаретами и  капитанским  табаком. Лишь на
одной из стен  был  обнаружен  странный рисунок, как будто  бы  изображавший
снежную лавину,  и рядом  выцарапанные  буквы "М. Д.". Может  быть, это  был
фирменный знак обнаглевших  негодяев?  Более никакими подарками следствие не
располагало.
     "Отродья! Отродья Башни! -- шепотом пошло между останкинскими домовыми,
озабоченными или перепуганными. -- Началось!"  Сразу  же  было  установлено:
громили  исключительно в тех  помещениях, где бывали домовые. В вестибюле, в
классах второго этажа, в учительской, в концертном зале и в туалете. То есть
там,  где происходили  и ночные  общения,  и заседания  клуба,  и творческие
отчеты домовых, и судилища, и  деловые  посиделки, и встречи по интересам, и
кутежи. К  тому  же  пропал  домовой Тродескантов,  все  еще остававшийся по
расписанию  ночным  распорядителем  музыкальной  школы.  После  изысканий  и
разборов пришли к заключению, что стеснительный, но честный Тродескантов был
уничтожен или взят в полон именно Отродьями Башни.
     До  Шеврикуки  донеслось:  созываются  экстренные  деловые   посиделки.
Впрочем, какие уж тут посиделки! Слово требовалось подобрать более уместное.
Происходить  будут  в  подвале.  В каком  --  неизвестно.  А  может,  и  уже
происходят. Шеврикуку не призвали. "Ладно, -- сказал себе  Шеврикука. --  Не
призвали и не призвали".  Терпеть он не мог, проник в музыкальную школу, все
разглядел и прочувствовал. Стены остались,  а полы второго этажа попортили и
стекла  раскрошили. Рисунок на  стене,  размером с пачку сигарет, признанный
милиционерами подозрительным, Шеврикука  рассмотрел.  Действительно,  лавина
будто бы неслась с горы. Или -- с Башни? И некие запятые  и крючочки опадали
там  и  тут. Может быть,  это опадали  неведомые нам  нотные знаки? "Музыкой
поставлен предел  объяснению мира..." Так. Снежная лавина, песчаная  лавина.
Лавина опилок и стружек. Белый Шум. "Белый Шум -- это серьезно..." А  М. Д.,
надо   полагать,  --  Магнитный  Домен?  В  случае   с  исчезновением  Петра
Арсеньевича и газовым  пожаром на  Кондратюка, несомненно, действовала  иная
сила.  Теперь  Шеврикука  пожалел,  что  прохладно  отнесся  к  подробностям
разгрома  лаборатории Мити Мельникова.  Просто принял  к сведению новость  и
сетования  Дударева, а никаких прилежных исследований не  затеял. Но там как
будто  бы  курочили,  а  не  крошили.  И там -- уворовывали. Хотя,  конечно,
лаборатория,  из  которой,  между  прочим,  происходили  Оранжерейный  змей-
анаконда и  отчасти  эксперт по катавасиям  Пэрст-Капсула,  --  не  дом  для
музыкального просвещения детишек и не ночной приют домовых. Наверняка чем-то
овладеть из нее Башне  было целесообразно. Если не всем. И исполнителей туда
могли послать иных.
     Ничего ни у кого из домовых Шеврикука не выспрашивал и уж  тем более не
обращался  ни   к  кому  из  устроителей  экстренных  подвальных  посиделок.
Напротив, к  нему стали  подбираться, притекать  всякие личности, знакомые и
неизвестные. И такие ничтожные, как Колюня-Убогий с Ягупкиным, и уважаемые в
Останкине Артем Лукич, Велизарий  Аркадьевич, старик Иван Борисович, эти  уж
непременно заседали в подвале. Шеврикука молчал. Его молчание лишь усиливало
интерес и старания навязчивых собеседников. Раз  молчит -- значит,  знает. А
годами ходило  мнение, что Шеврикука разведывал о многом расторопнее других.
"Ничего  я  не знаю. И  знать мне  ничего  не  положено,  -- угрюмо  говорил
Шеврикука. -- Что в моих подъездах -- я знаю. И более ничего". "Ну  напрасно
вы на нас обижаетесь,  -- вежливо укорял Шеврикуку Велизарий Аркадьевич,  по
его мнению, целиком состоящий из высокой  духовности. -- Мы ни  при чем. Вас
еще  призовут.   Перед  вами   извинятся".  ("А  ведь   Велизарий-то   долго
соседствовал и дружил с Петром Арсеньевичем! -- сообразил Шеврикука. --  Как
я запамятовал об этом!") "Неужели вы, Шеврикука, не знаете о том, что..." --
начинал  старик  Иван Борисович.  "Ни о  чем  я не знаю",  -- стоял на своем
Шеврикука.
     А из вопросов и гаданий собеседников он  выяснил вот что. Иные считали,
что  уже началось, вот-вот всех поднимут,  напрягут и поставят под  кочергу.
Иные придерживались мнения,  что погром -- разведка боем,  что Отродья Башни
были намерены лишь припугнуть домовых, а в решительный поход пойти на них не
отважатся. Тихо  и  намеками говорили  о  будто бы  предъявленном  Отродьями
ультиматуме.  Кому  предъявленном?  Неизвестно  кому.  Кому-то.  Можно  лишь
предполагать  кому. И якобы в этом ультиматуме Отродья требовали передать им
некое  достояние домовых,  приобретенное и  накопленное  ими чуть  ли  не  в
столетиях.  Иначе,  мол,  достояние  будет  отобрано  силой  и  техническими
средствами, а  домовые  опустятся  на  колени и станут  мелкими  услужниками
Отродий.  Что это  за  достояние такое,  какие такие  добро, или клады,  или
сокровища возжелали Отродья, домовые словно бы и не знали. Многие, возможно,
и  впрямь не знали.  Но кто-то ведь знал. Ведь  тот же Велизарий  Аркадьевич
наверняка знал. Хоть кое-что. Но помалкивал. "Двадцать старцев, не скованных
и  не связанных..." -- вспомнилось Шеврикуке. -- "...Стережет змей огненный,
а  под змеем  ключ семипудовый...  На  море на  Окияне есть бел-горюч камень
Алатырь. Под тем камнем сокрыта сила  могучая, а  силе нет конца... Двадцать
старцев..." Чушь  какая! Годится разве что  для  фольклорных  сборников  или
антологий старинных диковин.
     Неспокойно  было  в  те   дни  в  Останкине.  Но   новые  нападения  не
происходили,  домовых  пока  не поднимали,  не  напрягали  и не ставили  под
кочергу.
     А  не  связана  ли  атака  Башни  со всполошением  в  Доме Привидений и
Призраков,  подумалось  Шеврикуке. Не повлияло ли всполошение  на помыслы  и
действия  Отродий?  Опять  Шеврикука  пожелал  возобновить  тень Фруктова  и
отвести  ее  на лыжную базу.  Шеврикука собрался  было отправиться в  жилище
бакалейщика  Куропятова, но  тут  в  квартире пенсионеров  Уткиных  начались
преобразования. И стены ее пропали, и будто бы исчез Землескреб, а Шеврикука
оказался внутри сполохов северного сияния. Электрические разряды происходили
в нем, сыпались искры, и нечто трещало. А потом Шеврикуку втянуло  в лавину,
снежную или песчаную, летящую из высей, закрутило и поволокло в пропасть. Он
ослеп  и оглох, не воспринимал  никакие внешние  шумы, но в  нем существовал
пронзительный, противный, разрывающий  все звук,  он оставался  единственным
ощущением жизни. Звук  завершился визгом бензопилы,  утих, стены  возвратили
квартире Уткиных, Землескреб  стоял в Останкине. Возле Шеврикуки  состоялось
движение  некой пластины, будто стальной или платиновой. Пластина  двигалась
то  рывками,  то перетекая с  места  на  место,  словно подчиняясь  правилам
компьютерной графики. Над  пластиной угадывалась голова посетителя. Она была
плоская  и  резкая, как  лезвие. Но,  может быть, голова  эта  примерещилась
Шеврикуке.
     -- В вас, Шеврикука, возникла потребность, -- прозвучало металлическое.
-- Пребывайте в готовности.
     Пластина вошла  в стену, пропала, а в  месте  ее  исчезновения на обоях
остался  рисунок,  виденный  Шеврикукой  в   музыкальной  школе.  Подчиняясь
возникшему  чувству, Шеврикука  тут  же  отправился  на кухню, горячей водой
намочил  тряпку и попробовал рисунок  стереть. Обои были моющиеся, и рисунок
исчез. "Конечно, будем пребывать  -- чуть ли не  с отвагой (или с  вызовом?)
пообещал кому-то Шеврикука. -- Конечно, будем всегда в готовности!"
     Он  задумался. Сообщить  ли о явлении  Белого Шума Пэрсту-Капсуле? Одно
дело --  лакированная  карточка с золотым  тиснением, адресованная  товарищу
Дудареву  О.  С.,  другое дело  --  физическое  присутствие  Белого  Шума  в
Землескребе  (физическое ли? метафизическое? или еще какое?). Кто бы  ни был
или  кем  бы  ни   состоял  Пэрст-Капсула,  посчитал  Шеврикука,   его  надо
оповестить.  И оповестил.  Пэрст-Капсула, найденный им,  был  жизнерадостен,
хотел  о  чем-то  рассказать Шеврикуке,  возможно, о  подруге,  которой  был
намерен  обзавестись  или  уже  обзавелся,  но, услышав о Белом  Шуме,  стал
серьезным.
     -- Принял к сведению, -- сказал Пэрст-Капсула.
     -- И что же, тебе придется покинуть наш дом? -- спросил Шеврикука.
     -- Не знаю. Еще не понял. Подумаю. Установлю. Я сам себе установление.
     -- Ну и хорошо, -- сказал Шеврикука.
     Он спустился из  получердачья лифтом и вышел во двор. Тотчас  же, будто
подстерегали  его  в  стриженых  кустах  барбариса,  к  Шеврикуке  подбежали
Колюня-Убогий и  Ягупкин.  В  руке  у  Колюни-Убогого  была бумажка,  он  ее
Шеврикуке и вручил.
     -- Уведомление,  -- сказал Ягупкин. -- Мы посыльные.  Велено  передать.
Тебе назначена встреча с Увещевателем. Где и во сколько -- указано.
     --  С  малым  Увещевателем? Или  с  очень большим?  -- Шеврикука  хотел
пошутить. Но шутка вышла неудачной.
     --  С  большим!  --  с трудом  и  будто  страшась  неминуемой немилости
сильных, выговорил Колюня-Убогий. -- А может, и с самим. С Великим.
     Так. Этого не хватало.  Не только не призвали в  подвал  на  экстренные
посиделки, но еще и назначили беседу с Увещевателем!
     А может, оно и к лучшему?
     Но,  впрочем,  все зависело от того,  кого нынче определили  в  большие
Увещеватели.
     Шеврикука вздохнул. Предощущение заставило его взглянуть на небо.
     Над ним, над Останкином, над Москвой висел Пузырь.
     -- Что это? -- удивился Шеврикука. -- Откуда?
     --  Плюха какая-то, -- сказал Ягупкин. -- Обосновалась и  не  движется.
Уже часа полтора.
     Пузырь  был тот самый,  что являлся Шеврикуке во сне. Как и во  сне, он
был  исполинский, границ  вроде  бы  не  имел,  но  вроде бы имел и границы.
Происходили  преобразования  его форм  и свойств, при  этом  менялись  и его
цвета,  и внешние -- оболочные,  и  доступные  созерцанию внутренние. То они
были  нежно-серые,  то   перламутрово-палевые,   то   бледно-фиолетовые,  то
тихо-бурые. И будто волны неких колебаний или даже чувств исторгал Пузырь. В
наблюдателях (а  уже  много зевак глазели  на небо вблизи Шеврикуки,  стояли
среди них  и Свержов, и  давно не виденный  Шеврикукой человекобык Бордюков)
они вызывали то тихонравие и  ожидание благ, то  тревогу и нервический  зуд.
Остановился   возле  Шеврикуки   проходивший   к   месту   жительства  после
подвижнической торговли мороженым в  Медведкове Сергей Андреевич Подмолотов,
Крейсер Грозный. Подъехал и Дударев, теперь уже в серой "тойоте".
     --  Дредноут  какой-то  плавает,  --  сказал  Крейсер  Грозный.  Потом,
подумав, добавил: -- Но народ не унывает!
     А не  встала  ли в Останкине  и Всемирная Свеча,  озаботился Шеврикука.
Нет,  Всемирная  Свеча не  встала.  Внутри же  Пузыря  вспыхнули,  замерцали
таинственные, томящие душу  огни, Пузырь  словно бы потянулся, выгнул спину,
как проснувшийся кот. И сразу успокоился, притих.
     -- Но народ не унывает! -- подтвердил Крейсер Грозный.
     Никто ему не возразил.
        "28"
     К  Увещевателю  Шеврикуке  следовало  отправляться  в  Китай-город,  на
Никольскую улицу. Он мог не спеша пройтись туда Первой Мещанской,  Сретенкой
и  Лубянкой, но  решил опуститься в глубины метрополитена.  И  вышло,  что в
Китай-городе  оказался  раньше  предложенного.  Посидел  на  скамейке  возле
первопечатника, разжевал плитку не раз  спасавшего футболиста Добровольского
от истощения  шоколада  "Сникерс".  Услышал: за "Детским миром" при входе  в
"Савой"  стреляли из  "Калашникова". Известное дело.  Приятного, несомненно,
мало. Разборка скоро  утихла.  Шеврикука стал припоминать,  есть  ли  у него
знакомые домовые в  "Савое" или "Детском мире".  Есть. В "Детском мире" даже
двое. Каково им нынче-то  на бойких и кипящих местах? Хотя  где теперь места
тихо-мирные? К тому  же  всегда находились любители  мест именно бузотерных.
Шеврикуке самому  захотелось  заглянуть в "Савой" и,  коли  знакомец его  не
дрыхнет и не схоронился от житейских безобразий в простенках, побеседовать с
ним. Просто так, для естественного развития. Как им тут, в  Белом городе?  И
как  вообще  нынче  в  Белом  городе? Пузырь, нависший  над  Останкином,  от
первопечатника не был виден.
     Однако беседу в "Савое"  Шеврикука  решил  отменить.  В  следующий раз,
пообещал себе. В следующий раз. Если этот следующий раз будет возможен.
     От Никольской предстояло  передвигаться  китайгородскими  переулками  и
дворами,  из  Большого  Черкасского  Старопанским  подойдя к  Богоявленскому
монастырю,  в  соборе   которого  хор  Свешникова,  пробивая  звуком  стены,
разучивал  теперь "В низенькой светелке" на гастрольных языках,  проникать в
Ветошный  ряд, затем блуждать (или заблуждать кого-то), петлять и то  и дело
отдаляться от Обиталища Чинов,  хотя прямиком ходу до  него было минуты две.
Будто шпики  какие-то тянулись за Шеврикукой.  Нет, шпики, похоже, за ним не
тянулись.  Те, кому надо, о его путешествии знали.  И все, у кого была на то
нужда,  знали, где  местится  Обиталище Чинов. Но из уважения к  преданиям и
легендарным случаям вызванному в Обиталище полагалось петлять, терять дорогу
и  даже  прикидываться  пьяным,  неразумно  и  неведомо  зачем  забредшим  в
Китай-город.
     Алкашом Шеврикука стать не пожелал, пусть смирных качает, и петлять как
следует  не петлял, а все  больше заходил  в  свежие лавки,  преобразовавшие
Никольскую улицу. Месяца два Шеврикука не бывал в Китай- городе, и какие тут
нынче открывались ему перемены и оживления! Какие  изобилия и роскошества во
вчерашних конторах с  замазанными  белилами стеклами! Прямо Париж! Или  даже
Сингапур!  Однако, предположил Шеврикука, не почувствуют ли  себя среди этих
изобилий  и роскошеств останкинские  жители  именно  в Сингапуре  с четырьмя
копейками  в  кармане?  Впрочем,  хорошо ли  ему известно, какие  у  кого  в
Останкине карманы и какие в них могут обретаться капиталы? Естественно, нет.
О  карманах и  капиталах своих подъездов  он имел  сведения. Но сведения эти
покачивались  на  окраинах его интересов и в дело не употреблялись. А сейчас
он  отчего-то пожалел о своей  всеостанкинской финансовой неосведомленности.
"Нет,  нынче надо  знать все наличности, -- сказал себе Шеврикука, выбираясь
из  ювелирного  магазина  в  китайгородскую  толчею.  --  И