Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
стую стрескали. Хряки они, хряки и есть... -
Криволапиха села под общий хохот.
- Что будем с ними делать? - спросила Фетинья Петровна.
- Выговор записать в дело.
- Пускай покаются.
- Граждане колхозники! - переждав шум, говорит Федул. - Ну чего с кем
не бывает? Простить надобно. А мы более не будем.
- А Парамон?
- А что Парамон? Иль я чужих коров доил? - вскидывается он. - Не более
других пил...
- Хорошо, запиши им выговор, - сказала Фетинья Петровна.
В зале задвигали стульями.
- Подождите расходиться! Слово имеет председатель сельсовета Бобцов
Федосей Иванович, - сказал председатель колхоза.
Федосей Иванович встал, полистал в папке свои дела, нашел нужную
бумажку, стал зачитывать:
- Товарищи, весна свое показывает: мусор, тряпки, солома, назем и
прочие отбросы из-под снега повылазили. От столовой зайдешь в проулок...
Тут тебе и собака, и кошка дохлая, и всякие животные валяются до самой
речки. А Егор Иванович намедни в речке поймал худые чембары. Протерты не в
ходу, а на этом самом месте... На сиденье... Сразу видно - табунщик носил.
И у кладовой Степана Ефимовича тоже... мусор и назем. Спрашивается, кто
старые чембары в речку кинул? Ведь из нее пьют лошади, скот; ребятешки,
подростки купаются с первесны. А что от старых чембар? Один волос исходит
и дух чижолый. Куда такое дело годится... Учтите!
- Почем ты знаешь, что табунщик свои штаны бросил?.. - кричат с задних
рядов.
- Так они же протертые на сиденье, в седле то есть.
- А может, кто их в конторе просидел?
- Ты сначала установи!..
- Установим... И на следующем собрании сообщим. Все! - Председатель
сельсовета закрывает свою папку.
Народ расходится.
1965
ДОМОЙ НА ПОБЫВКУ
Мы приехали в Тиханово на велосипедах, как туристы - в синих рейтузах
да в майках, на спинах рюкзаки, лица потные, пыльные.
- А ну, прочь с дороги! - встретил нас окриком милицейский лейтенант.
Он сидел на скамейке возле милиции у самого въезда в Тиханово. Перед
ним разливалась лужа во всю обочину, а за лужей, да еще за канавой лежала
свежая чистая мостовая, покрытая асфальтом. Поперек мостовой на треногах
висела доска с корявой надписью: "Проезд запрещен". Буквы черные в
потеках, писаны не то мазутом, не то отработанным машинным маслом. Я
притормозил велосипед, а мой сынишка Андрей свернул на обочину, с ходу
врезался в лужу и, наткнувшись на какой-то невидимый предмет, полетел в
воду.
Милиционер засмеялся:
- Вот дурень! Летит в болото сломя голову. Там камни!
Андрей встал мокрый и грязный с головы до пят, пошарил руками в воде,
нащупал велосипед, вытянул.
Милиционер отечески журил его:
- Дурачок, тут с весны никто не ездит. Колесники глубокие, по шейку
тебе будет. Скажи спасибо, что не утоп.
Андрей обиженно сопел и вытирал своего "Орленка".
- Почему мостовая перекрыта? - спросил я.
Лейтенант был в годах и разговорчив:
- А ты что, маленький? Не видишь - асфальт свежий?!
- Он уже захряс. На нем колесные следы...
- Мало ли что...
- Когда его уложили?
- На той неделе.
- Так чего же ждут?
- Как чего? Вот проложат до моста, до конца то есть, тогда и откроют.
- Где же в село въезжают? Со стороны Бочагов подъехали - там овраг.
- Ну, правильно. От Бочагов проезду нет, - согласился с удовольствием
лейтенант. - Там у нас плотина была, через овраг. По ней и ездили. Но ее
прорвало в позапрошлом году... От Выселок тоже не проедешь. Там ЛМС стоит,
мелиораторы.
- Так что ж они, оглоблей перекрыли дорогу-то?
- У них трактора, милок, да еще колесные. Они из этой дороги сделали
две траншеи полного профиля. Хоть становись в колесники и веди пулеметный
огонь в обе стороны.
- А от Сергачева можно въехать в село? - спросил я, уже охваченный
любопытством.
- От Сергачева чернозем. Его так размесили, что коровам по брюхо.
Веришь или нет, стадо гонят - ягнят на себе переносят?!
- Ну да... А У раза верхом на козе переезжала, - ввернул я старую
тихановскую присказку.
Милиционер поглядел на меня с удивлением; лицо у него белесое,
обгоревшее, но гладкое, без морщин, какого-то японского складу: веки
припухлые, губы толстые, чуть навыворот, нос пуговкой, с открытыми
ноздрями.
- Ты здешний, что ли? - спросил он.
Я назвался.
- Фу-ты, мать твоя тетенька! А я тебе про дорогу смолу разливаю. Из
газеты, значит! А я Ежиков Яков. Знал гордеевского милиционера Ежикова?
Так вот я сын его. Теперь участковым состою в райцентре. Дежурю по
отделению.
Он кивнул на раскрытые окна двухэтажного дома, где помещалась милиция.
Время было вечернее, тихое - во всем здании ни души. В палисаднике стоял
мотоцикл с коляской, видать, дежурного. А сам дежурный с удовольствием
теперь разглядывал меня.
- В газете, значит. Слыхал, слыхал... Ну, здорово! - он протянул мне
руку.
Мы поздоровались.
- Что ж ты сразу не сказал - кто такой? И ехал бы себе по мостовой.
Свой человек, какой может быть разговор, - он вдруг рассмеялся. - Ты
знаешь, сколько висит эта вывеска. Боле двух недель. Кому надо - тот
ездит. На побывку или по служебным делам?
- В гости к Семену Семеновичу Бородину.
- Ну да, к брату! - И вдруг обрадованно: - А Пашка Жернаков тоже тебе
братом доводится!
- Двоюродным, - поправил я.
- Аха!.. Ты знаешь? Ведь я на его место переведен. Значит, когда его
посадили... Прямо скажем - здря!
- Он вроде бы дома...
- Отсидел, как миленький. Правда, не полный срок. Два года отбухал,
хоть и в особом лагере - для нашего брата. Но там тоже не сладко.
Я смутно помнил, что у Павла какие-то нелады с женой были, и спросил
для приличия:
- Живет он с женой?
- Ну что ты? Она ж его в тюрьму посадила. Вернее, не она, а ее
подружка. Сонька Ходунова. Вот пройда! Пробы негде ставить. Мне сам Пашка
рассказывал. Да ты присядь!
- Некогда. Спешим.
- Куда вам спешить? Только что стадо пустили. Семен Семенович за
коровой пошел, а Настя, поди, на дворе возится. Присядь! Я те такое
расскажу - в любую газету за первый сорт сойдет. Ты, случаем, не "Беломор"
куришь?
- Сигареты.
- Тьфу! Этими сигаретами только ноздри раздражать. Ну, давай, подымим!
Закурили сигареты.
- Так вот, мне сам Пашка рассказывал, - начал он с заметным
нетерпением, будто целый день только сидел и ждал меня. - Приехал я,
говорит, с задания. Нет жены! Где Шурка? У Ходуновой. Ну, говорит, зараза,
- в чайной шоферню завлекает. Побежал в чайную. А ему там в ответ:
Ходунова ноне выходная. И верно, за буфетом стоит Лелька Ликака. Ну, где
их искать? Взял он бутылку красного, которая потяжельше. Тяпнул всю
бутылку из горлышка - не берет. А Ликака ему со смехом: мелкой дробью,
мол, стреляешь. Ха-ха-ха. Говорит, для сурьезного мужчины красное - что
быку прутик. Она, говорит, в предсердии растворяется, а до сердца не
достает. Он вроде бы на спор еще белой хватанул бутылку. Где Ходунова? В
Выселки пошла. И Шурка с ней? Точно. Ну, я им покажу помятую траву, сказал
Пашка. Двинулся он в Выселки. А ночь темная, в трех шагах ничего не
видать, хоть глаз выколи. Пока шел через выгон, его разобрало так, что на
ногах не держится. Вышел на запруду перед самыми Выселками... Откос
крутой, высокий, а съезд глинистый, горбатый. Он поскользнулся и полетел
по откосу в овраг. Очухался... Куда ни погляжу, говорит, - стена склизкая.
Лезу по ней, лезу - вроде бы приступки подо мной и край близко. Рванусь! -
и шлеп опять в болото. И вот, говорит, досада: все почему-то головой вниз
падал. Или голова тяжельше остального тела, или ногами вверх подымался...
Кто его знает?
Шурка с Сонькой Ходуновой нагулялись вдоволь, уже домой возвращались, а
он все в грязи челюпкается. Услыхал голоса - кричит из оврага: люди
добрые, помогите! Тону!! И где, говорит, я? В колодце, что ли?! Зубами
стучит... Продрог весь. Они его даже по голосу не узнали. Сняли с себя
платки, связали их и кинули ему конец. Вылез он на плотину, как тот
кочегар из печной трубы - одни глаза блестят... "Кто ты? Кого искал на дне
морском?" - спрашивают со смехом. А вот вас, говорит, искал. Нагулялись,
трам вашу тарарам?! Хвать одну по уху, а второй по шее. Они его повалили и
давай топтать. Пьяный - встать не может. А сознание работает: меня, мол,
участкового, бабенки паршивые топчут! Был у него перочинный ножичек.
Эдакий вот, с палец. Он его вынул и Соньке по голяшке, повыше коленки
чиркнул. Они завизжали - и деру. А на другой день уголовное дело
открылось: превышение полномочия власти... Рукоприкладство, да еще с
ножом. А какое там рукоприкладство? Жену проучить за дело и то не удалось.
И Сонька разоралась: поранил! Какая рана? Царапина. Котенок и то глубже
когтит. Еле чиркнул повыше коленки. Место, правда, интересное. Но судили
не за место, по которому провел... А судили за то, что при погонах был.
Значит, если на тебе нет погон - валяй, дерись с кем хочешь? А если ты при
погонах, то собственную жену поучить не имеешь права. Где же она, правда?
Тут стоишь - тебе ни сна, ни отдыха. Ночь-в-полночь вызывают - идешь. А
платят всего девяносто рублей. А вон Авдей Пупок ушел от нас завмагом...
Как сыр в масле катается и получает по сто тридцать рублей. Вот об чем
напиши.
Наконец-то он высказал, зачем огород городил. Удивительное свойство
русского человека говорить о нужде своей околичностями; вроде бы он и
весел, и счастлив, и доволен всем, а под конец ляпнет: похлопочи за меня,
напиши куда следует. Сам он не любит жаловаться начальству и тем паче
писать. А ты, мол, напиши. У тебя должность такая. Это не робость, не лень
- просто вековая привычка, выработанная неверием в силу и разумность
хлопот. Куда я пойду? Кому скажешь? Кто поверит?! Да и что за беда, в
конце концов! Люди вон и похуже живут. И мы переживем... Другое дело,
ежели кто за тебя скажет или напишет. Это - пожалуйста. Тут можно и слезу
пустить, а слезы нет - "слюной глаза помажет".
Вот почему нашего брата газетчика встречают везде приветливо,
откровенничают с тобой, как верующие с попом на исповеди. И жалуются все:
от колхозного сторожа до председателя областного совета.
Мой наезд в Тиханово в то далекое лето был тому хорошим
доказательством.
Вечером к Семену Семеновичу потекли мои родственники; первой пришла
тетя Марфута - лицо темное, землистого цвета, как выгоревший на солнце
черный плат, но все еще прямая, подтянутая - гвардейской выправки; за ней
пожаловал дядя Ваня, Семен Семеновича тесть, восьмидесятилетний старик с
коротко стриженными, прокуренными усами, с широкой лоснящейся лысиной.
Пришла и тетя Соня, вечно в черном, как монашка, зато ликом светла да
улыбчива, и зять ее пришел, Петр Иванович, у которого все щелкала да
выпячивалась вставная челюсть, мешая говорить ему. Да самих трое: Семен
Семенович, Настя и Муся, дочь, приехавшая на каникулы из московского
института. Да нас с Андреем двое... За стол не усадишь.
- Что Пашка Жернаков, вернулся? - спросил я.
- Возвратился, не запылился, - ответила тетя Марфута. - А что ему,
шарлоту, сделается? С одной разошелся, теперь вот с другой сошелся. А мать
через него умерла.
- Кто умерла? Тетя Параня?!
- А кто ж еще! - подхватила тетя Соня. - Ворожить ходила на Паньку... В
Высокое. Вон куда! Да еще по весне, в раздополье. Он в тую пору в тюрьме
сидел... И вот тебе, объявилась ворожея в Высоком. Будто из Сарова
приехала. Хорошо предсказывала - на кого ни поставишь. Вот Паранька и
пошла гадать на него - скоро вернется или нет? Дорога мокрая, склизкая. В
валенках не пойдешь... Она чуни стеганые надела. Чуни стоптанные, худые.
Она еще калоши на них натянула. Вот этими калошами и нахлопала себе пятки.
Веришь или нет, в кровь, до костей истерла!
- В Высокое сходить - это тебе не мутовку облизать: туда двадцать пять
верст да назад столько же, - наставительно заметила тетя Марфута. В
отличие от подвижной, готовой на услужение тети Сони, эта сидит строго и
прямо, руки держит на коленях - ладонь в ладонь - и только большими
пальцами поигрывает, да все подмигивает, посмеивается.
- Заражение крови у нее открылось, - ревниво поглядывая на тетю
Марфушу, подхватила снова тетя Соня. - По ногам чернота пошла, а она все
живет.
- Сердце крепкое, - сказах дядя Ваня, покуривая; он сидел на диване
рядом с Петром Ивановичем. - Доктора присудили ей скоропостижную смерть, а
она до Егорьева дня прожила.
- Присудили, - поигрывая пальчиками, усмехнулась тетя Марфута. - Больно
у нас много охотников до суда развелось... Все бы нам судить да рядить.
Настя и Муся бегали как шатоломные то в погреб, то в сени, в подпол
лезли. Настя в красной кофте, сама раскраснелась от суеты, аж веснушки
выступили, остановится на бегу, поведет глазами:
- Ой, что ж я хотела? Эта, Семен?! Ты куда грыбы вынес?
- Грыбы?! Так мы их еще вчера съели.
- Ах, идол вас возьми-то!..
В горнице на большом столе накрыта скатерть вязаная: на темной мелкой
сетке огромные красные бутоны из шленской шерсти. Тарелки летали из рук в
руки: с огурцами, с яйцами, с луком, с сыром, с клубникой. Семен Семенович
нарезал хлеб, свиное сало; он уж и побриться успел, и рубашку белую надел,
да еще широкие, шикарные резинки натянул повыше локтя, для форсу. А как
же? Мы, Бородины, народ культурный. Знаем обхождение... Вокруг него
увивался Андрюшка и приставал с расспросами:
- Дядь Сень, а какой народ самый первый?
- Русские, - с ходу отвечал Семен Семенович.
- А потом?
- Потом американцы.
- А потом?
- Англичане, французы... европейцы, одним словом.
- А чехи, дядь Семен?
- Чехи - наши братья по вере и Христу.
- А индусы?
- Индусы - народ богобоязненный. У них был еще премьер-министр Бурхадур
Шастри... Мастенький мужичонко, с тебя ростом. Он все в кальсонах ходил. А
теперь у них премьер-министром ходит Индира Ганди, красивейшая женщина в
мире. У нее за это есть на лбу отметина.
- Не в красоте счастье, - сказала тетя Марфута. - Было бы что обуть да
одеть.
- Ноне обижаться гре-ех, - пропела тетя Соня. - Теперь у нас все есть,
- и хлеб, и пашано продают, и масло подсолнечное.
- А махорки нету, - возразил из угла дядя Ваня. - Куришь папиросы,
куришь... Ни крепости, ни скусу... Только горло дерет.
- Дядь Сень, а ты богатый? - спросил Андрей.
- Да как тебе сказать? Вот если б мы с тобой, Андрюша, нашли баржу с
золотом... Ее в озере Падском Стенька Разин затопил. Тогда бы разбогатели.
Ого-го!
- Ты уж помалкивай! - оборвала его тетя Марфута. - Проворонил ты свои
тыщи.
- Какие тыщи?
- Какие?.. У дяди Паши лежали под крыльцом. Сто тридцать тыщ пропало, -
тетя Марфута подмигивает мне и посмеивается.
- Да ну тебя! - отмахнулся Семен Семенович.
- Это что за тыщи? - спросил я.
- Дядя Паша Кенарский... конюхом у него работал. Тогда еще Семен
председатель сельпа был. При пекарне держали дядю Пашу. А Полинка
заведующей пекарни.
- Чья Полинка? - спросила тетя Соня.
- Да наша. Семенова сестра. Она все жалела дядю Пашу - хлебом его
кормила. Он и признался ей: я, говорит, Полинка, богатый человек. А сам в
шоболах ходит. Полинка смеется. А он ей: ты не смейся. У меня в одном
месте сто тридцать тыщ лежит. Где взял? Табак в войну продавал да
складывал. Она все со смехом: куда ж ты их прячешь? Никому не говорил, а
тебе скажу. Потому - ты мне ближе родной матери. За доброту твою
признаюсь. А лежат они под крыльцом у меня, под верхней ступенькой. Вот
Полинка и говорит Семену, - тетя Марфута подсмеивается и кивает на Семена
Семеновича, тот насупленно молчит, режет сало, - давай их возьмем! Все
равно они пропадут. Жена у него, Катя, простая, и сам скряга старый. Что
им делать с такими деньгами? А Семен ей: ты с ума спятила. Чтоб я,
председатель сельпа, взял сто тридцать тыщ? Дура ты! Сам дурак. Ну,
посмеялись, да забыли. Вот тебе реформа объявилась... Дядя Паша сидит на
крыльце в пекарне и плачет, рекой разливается. "Полинка, - говорит, -
деньги-то мои пропали... Все сто тридцать тыщ. Я удушусь". - "Да ты, -
говорит Полинка, - хоть сдай их - тринадцать новыми получишь". - "Да меня
посадят за них. Скажут - где взял? Я сжег их с горя". - "Ну и фофан! Я их,
признаться, хотела украсть у тебя". - "Да что ж ты, глупая, не взяла? Хоть
бы ты попользовалась..."
Все засмеялись.
- Да, жил человек! - распевно произнесла тетя Соня. - На одном хлебе
сухом держался. Что дадут в пекарне, то и ест. А купить что-нибудь - ни
боже мой. От таких денег-то! Родилась у него девочка. Он говорит: Катя,
давай окрестим ее! Да в чем я пойду крестить? У меня ни обуть, ни одеть!
Вот дура, у самой нет - взаймы попроси. Она и крестить ходила в чужих
валенках.
Петр Иванович молчал, молчал да изрек из своего угла:
- Вы чего, на свадьбу накрываете, что ли? Выпить есть, а чем закусить
каждый сам себе найдет. За стол сажайте, не то живот брехать начнет.
- Ой, да я эта... Яишенку изжарить хотела, - метнулась из сеней Настя.
- Она пойдет на второе, - сказал дядя Ваня. - А пока и огурцами
обойдемся. Да вон сало свиное. Чего еще надо? Больно хорошо.
- Что и говорить, - усмехнулась, подмигивая, тетя Марфута. - Каждое
блюдо - прямо декальтес...
- Ну тогда садитесь, - сдалась Настя.
Все двинулись к столу.
- Эдакое разнообразие, а ей все мало, - ворчал Петр Иванович,
присаживаясь первым.
- Да, не говори! - подхватила тетя Соня. - Забыли, как пустую мурцовку
хлебали.
- Смотря где. К примеру, в лугах ежели, в полдни, мурцовочки похлебать
- первое дело, - сказал дядя Ваня. - Только хлебец посолить с утра надо,
чтоб соль впиталась, да водички из озера зачерпнуть, посвежее...
- В двадцатом годе мурцовочку только во сне видели, - распевала тетя
Соня. - Мы, в семье, три воза выжимок картофельных съели.
- Ты скажи спасибо Зиновею, - перебила ее тетя Марфута. - Он заведующим
в Лопатинской больнице работал. Вот и достал нам выжимок на Гордеевском
заводе. А то выжимки! Их ни за какие деньги не купишь в те годы.
- А я разве против? Я не против Зиновея, - согласилась тетя Соня. - Я
только насчет выжимок. Колготно с ними. Бывало, промоешь их, отожмешь - и
в чугуны. Напаришь, вывалишь в дежу - она вровень с краями. Вот и
киснут...
- Ну, хватит вам про выжимки! - сказал Семен Семенович. - Вы еще
расскажите, как мякину ели.
- А что, и мякину ели! - обрадовалась тетя Соня. - Помнишь, как в
тридцать третьем году дранки на холстины наменяли? А уж дранки наешься...
На двор без вилки не ходи, не расковыряешь...
- Чего, баба Соня? - не понял Андрей.
- Ой, Андрюша!.. Села баба на чело. Тебе еще рано знать.
И все засмеялись.
- Как он растет! Какой большой! - умиленно сказала мне тетя Соня.
- В кого им маленьким быть? - возразила ей тетя Марфута. - Воспитание
хорошее, питание ноне правильное. Вот они и дуют, как на дрожжах.
- Бородины - народ определенный, пьют только белое вино.
- Когда есть чистое белое, красным вином годится разве что рот
полоскать.
- Ну, с приездом, Андреич!
- Дай бог не последний раз видимся...
Выпили, покривились, поели. И как-то неожиданно, словно по морской
команде - все вдруг! - повернули разговор в другую сторону, пошли пьянство
осуждать.
- Жизнь настала хорошая, все у нас теперь есть. А вот как с пь