- Где-нибудь рыбачит в другом месте. Да  вы  не  беспокойтесь.  Вечером
придет, - отвечал тот, помешивая в котле деревянной ложкой. - Отдохните  у
нас. Вместе и пообедаем.
   - Нам, брат, не до отдыха, - сказал Коньков, потом повел носом: - А что
у вас на обед варится? - и бесцеремонно заглянул в котел.
   - Нынче варим рыбные консервы, - ответил бригадир, вылавливая  огромной
ложкой хлопья разваренной лапши и нечто розоватое, похожее на раздерганные
и расплывшиеся клочья розовой туалетной бумаги.
   - Значит, нынче консервы! А вообще что варите? - спросил Коньков.
   - Уха бывает. Изюбрятину варим.
   - А что, изюбрятина кончилась?
   - Есть. Да Иван куда-то  схоронил.  Искали,  искали...  Где-то  у  воды
прикалывает, в холодке. Или  в  реку  опускает.  В  кастрюле  она  у  него
хранится,  веревкой  обвязана,  да  еще  в  целлофановом  мешке.  Так  она
сохраннее.
   - А где достали изюбрятину? - спросил Коньков, все более оживляясь.
   - У охотников Иван покупает.
   - Вы ему продавали, Семен Хылович? - спросил Коньков у Дункая.
   - Нет, - ответил тот твердо. - К нам за мясом  он  не  приезжал.  Да  и
пантовка кончилась.
   - У вас кончилась, у других нет, - усмехнулся бригадир. -  До  сих  пор
бьют. Тут эти охотники шныряют, как барыки на базаре. Вот приедет  Иван  -
он вам все расскажет.
   - Ладно, - сказал Коньков. - Мы завтра приедем. Только вы  предупредите
его, чтобы он никуда не уходил.
   - Будет сделано, - сказал бригадир.
   - Кончуга, заводи мотор! - приказал Коньков, вставая. - Поехали к вам в
село.



        6

   Село Красное стояло на высоком берегу укромной протоки.  Сотни  полторы
новеньких домов, рубленных в лапу, то  есть  с  аккуратно  обрезанными  да
обструганными углами, крытые серым шифером и щепой, вольготно  раскинулись
по лесному косогору. Каждый поселянин норовил повернуть свой дом окнами на
реку, то есть на протоку, широкий и спокойный рукав,  отделенный  песчаным
наносным островом от  протекавшей  неподалеку  шумной  и  порожистой  реки
Вереи.
   Тут не было ни  улиц,  ни  переулков,  отчего  все  село  смахивало  на
огромное стойбище; каждая изба, казалось, стоит  на  отшибе,  в  окружении
зарослей лещины, жимолости да дикой  виноградной  лозы.  Между  отдельными
группами домов стояли  даже  нетронутые  раскоряченные  ильмы,  голенастые
деревья маньчжурского ореха да густые иссиня-зеленые шапки  кедрача.  Жили
здесь и удэгейцы, и  нанайцы,  и  орочи,  и  русские,  и  татары.  Дункай,
посмеиваясь, называл свое таежное село лесным интернационалом.
   Они подъехали к песчаному берегу, где на приколе стояли такие же, как у
них, длинные долбленые баты, похожие на африканские пироги.  Дункай  цепью
привязал бат к столбу, врытому у самого приплеска, и сказал Конькову:
   - Я схожу домой, прикажу хозяйке, чтобы обед приготовила.
   - Спасибо, Семен Хылович! А  может,  у  вас  столовая  есть?  Неудобно,
право, - засмеялся Коньков.
   - Столовая  только  вечером  откроется.  А  до  вечера  живот  к  спине
подведет. Как допрашивать будешь? - засмеялся Дункай. - Пошли со мной!
   - Я через часик приду. Пока вон со стариками поговорю.
   Старики сидели тут же на берегу на бревнах,  поглядывали  на  приезжих,
покуривали.
   - Ну, давай! Тебе виднее.
   Дункай взял весла и ушел домой,  а  Коньков  с  Кончугой  поднялись  на
высокий берег, к бревнам. Здесь же один старик с редкой седой бороденкой и
жидкими усами, засучив рукава клетчатой  рубашки,  заканчивал  работу  над
долбленной из цельного ствола тополя  остроконечной  лодкой-оморочкой.  На
бревнах, в синих и черных халатах - тегу,  расшитых  ярким  орнаментом  по
бортам и по стоячему вороту, сидело пять стариков, каждый с  трубочкой  во
рту. Возле бревен кипел черный большой казан со смолой.
   -  Багды  фи!  [удэгейское  приветствие,  вроде  русского   "здорово!";
переводится как "ноги есть!"] - приветствовал их Коньков по-удэгейски.
   - Багды фи! Багды! - оживленно отозвались старики.
   - Хорошая будет оморочка! - похвалил Коньков плотника. -  На  такой  до
большого перевала доберешься, легонькая, как скорлупка. - Коньков  хлопнул
ладонью по корпусу новой оморочки, и гулкое эхо шлепка отдалось на дальнем
берегу. - Во! Звенит как бубен. Шаманить можно.
   Старики опять, довольные, заулыбались.
   - О до! [уважительное обращение к старику (удэг.)] - обратился  Коньков
к самому ветхому старику с желтым морщинистым и безусым лицом,  в  меховой
шапочке с кисточкой на макушке. - Ты знал ученого Калганова?
   - Калганова все село наше знай, - ответил тот. - Хороший  человек  был.
Кто его убивал, свой век не проживет. Сангия-Мама [главное лесное божество
(удэг.)] накажет того человека.
   - А у вас на селе не знают, кто это сделал?
   - Не знают.
   - Когда у вас последний раз был Калганов?
   - Неделя, наверное, проходила.
   - Почему наверное? А точнее?
   Собеседник Конькова посасывал трубочку и молчал,  словно  и  не  слыхал
вопроса Конькова.
   Коньков допытывался у других стариков:
   - А может, две недели прошло? Никто не помнит?
   - Может быть, две, понимаешь, - ответил лодочник.
   - Так две или одна?
   - Зачем тебе считай? Две, одна - все равно, - сказал старик в шапочке.
   - Нет, не все равно, - сказал Коньков, несколько  обескураженный  таким
безразличием.
   Потоптался, подошел опять к плотнику, тесавшему лодку.
   - Не продашь?
   - Для себя делай, - ответил тот.
   - Н-да... А кто из вас хорошо знал Калганова?
   - Сольда, - ответил лодочник.
   - Который это Сольда? - спросил Коньков.
   - Я, понимаешь, - ответил старик в шапочке.
   - Ты с ним в тайге бывал?
   - Бывал, такое дело. Проводником брал один раз.
   - Ты ничего не замечал за ним? Может быть, он ругался с  кем?  Враги  у
него были?
   - Может, были. А почему нет?
   - Да не может быть, а точно надо знать.
   - Не знай.
   - Ну, как он относился к вашим людям и вы к нему? Не обижал?
   - Его смешной, понимаешь, - ответил  Сольда,  выпуская  клубы  дыма.  -
Немножко обижал.
   - Каким образом? - оживился Коньков.
   - Его говорил: человек произошел от обезьянка.
   Старики засмеялись, а иные стали плеваться.
   - А чего тут смешного или обидного? - удивился Коньков.
   Сольда поглядел на него, как на неразумного младенца, вынул трубочку  и
мундштуком ткнул себя в голову.
   - Разве я обезьянка? Тебе чего, ребенок, что ли? - и,  скривив  губы  в
саркастической усмешке, стал говорить горячо и яростно: - Мы видали, такое
дело, обезьянку. В Хабаровске  было  совещание  охотников.  Потом  в  цирк
возили, обезьянки показывать.  Маленький  зверь  вертится  туда-сюда.  Как
может человек произойти от такой  зверь?  Разве  я,  понимаешь,  туда-сюда
голова верти? Детей за такое дело наказывать надо.
   Коньков едва заметно улыбнулся и спросил:
   - А как ты думаешь, Сольда, от кого произошел человек?
   - Наши люди так говорят: удэ  произошел  от  медведя.  Его  зовут  Одо,
старший рода, понимаешь. Это правильно.  Медведь  ходит  важно,  никого  в
тайге не боись. На двух ногах может ходить, одинаково человек.
   Старики закивали головами:
   - Так, так...
   -  Ну,  ладно!  Удэ  произошел  от  медведя,  -   согласился   Коньков,
поблескивая хитровато  глазами.  -  А  русский  от  кого?  Или,  допустим,
татарин?
   - Я не знай. Ты, может, от обезьянка. Чего стоишь, вертишься? Садись!
   Старики опять засмеялись. Коньков, тоже посмеиваясь, сел на  бревнышко,
закурил.
   - Все ты знаешь, Сольда.
   - Конечно, - согласно кивнул тот.
   - А вот скажи, что это за тигр тут  появился?  Говорят,  из  Маньчжурии
пришел? Собак таскает.
   - Э-э, Куты-Мафа [тигр (удэг.)] собачку любит кушать. И наш, и маньчжур
одинаково.
   - Но этот бродит везде, людей пугает?
   - Э-э, тигр нельзя говорить. Сондо! [грешно (удэг.)] - сказал Сольда  и
пальцем покрутил вокруг себя. - Его все слышит. Потом пойдешь на  охоту  -
его мешать будет. Сондо!
   - Ну, ты прямо профессор, - опять усмехнулся Коньков.
   - А почему нет?
   С невидимой за  лесным  заслоном  реки  послышался  отдаленный  стрекот
мотора. Коньков мгновенно встал и прислушался.
   - Ровно гудит. Значит, издалека. Кто-то со станции едет, из  райцентра.
Кончуга, а ну-ка сбегай на реку, погляди!
   - Зачем бежать? - спросил Сольда. - Это Зуев  едет.  Его  мотор.  Самый
сильный. Такой больше нет у нас.
   - Зуев! Тогда я сам сбегаю. Он мне нужен, - сказал Коньков,  выплевывая
папироску и собираясь бежать на реку.
   - Опять не надо бежать, - невозмутимо сказал Сольда.  -  Его  сам  сюда
поворачивает.
   Коньков влез на бревна и стал поглядывать на  протоку  -  свернет  сюда
Зуев или нет?
   - Слушай, Сольда, - спросил Коньков. - А ты  не  слыхал  вчера  вечером
мотора на реке?
   - Слыхал.
   - Не Зуева? Не узнал?
   - Нет, не Зуева. Проходили два мотора "Москва".
   - Чьи?
   - Не знай.
   Зуев и в самом деле  завернул  в  протоку;  его  новая  длинная  лодка,
крашенная в голубой цвет, стремительно вылетела из-за кривуна  и,  обдавая
волной  стоявшие  на   приколе   удэгейские   и   нанайские   баты,   лихо
пришвартовалась к причальной тумбе. Зуев, сильный, рослый мужчина  средних
лет, с коротко подстриженными  рыжими  усиками,  в  кожаной  тужурке  и  в
высоких яловых сапогах, пружинисто выпрыгнул из лодки и быстро пошел вверх
по песчаному откосу, остро и резко выбрасывая перед собой колени.
   - Здорово, лейтенант! - подошел он к Конькову, протягивая руку. - Я  уж
в курсе. В городе слыхал о несчастье. Хочу поговорить с тобой.
   - Вот как! - удивился Коньков. - И я тоже хочу с  тобой  поговорить.  -
Потом крикнул Кончуге:  -  Батани,  сбегай  к  Дункаю,  принеси  ключ,  от
конторы!
   - Зачем бегай? Контора открыта.  Заходи  и  говори  сколько  хочешь,  -
сказал Сольда.
   Деревянная контора артели, похожая на обычный жилой дом, стояла тут же,
у самой протоки. Невысокое крыльцо, дощатый тамбур и - наконец -  рубленая
изба, перегороженная тесовой перегородкой на две половины. На стенах  были
наклеены плакаты: "Берегите лес от пожара!" - огромная спичка, от  которой
вымахивает пламя  на  зеленую  стенку  леса;  "Браконьер  -  злейший  враг
природы" - стоит молодчик в болотных сапогах и целится  из  ружья  в  стаю
лебедей; в кабинете председателя висела карта района величиной с Бельгию.
   Из мебели - в одной половине скамьи вдоль стен и табуретки возле стола;
в другой половине, в кабинете,  стоял  клеенчатый  диван,  просиженный  до
ваты, и несколько венских стульев возле длинного стола, покрытого  красным
сатином.
   Двери настежь. И - ни души.
   - Садись! - указал Коньков Зуеву на диван,  сам  же  сел  за  стол,  на
председательское место, вынул из планшетки толстую  клеенчатую  тетрадь  и
ручку.
   - Эх, мать-перемать! - выругался заковыристо Зуев и хлопнул  ладонью  о
голенище своего сапога. - Ведь надо же?! Такого человека ухлопали! Окажись
я дома - может, ничего и не было бы.
   - То есть как? - спросил Коньков с некоторым удивлением.
   - У меня жил бы - и вся недолга.
   - Значит, вы знакомы были?
   - А как же?!  Положение  мое  -  прямо  скажем  -  незавидное.  -  Зуев
потупился, сцепив зубы и выдавливая на скулах желваки, покрутил головой  с
досады.
   - В чем же дело? Что значит незавидное положение?
   - Да как ни верти, а случилось это неподалеку  от  моего  дома.  Вот  и
гадай и думай что хочешь. Теперь каждому вольно нос совать.  То  да  се...
трепать начнут. Мало меня, так и жену  прихватят.  Народ  есть  народ:  на
несчастье и любопытные летят, как мухи на мед. - Он требовательно  уставил
на Конькова свои  узкие,  стального  отблеска  глаза  и  хищно  передернул
ноздрями. - Ведь не просто же ты меня завел в эту контору?
   - Тебе неприятен этот разговор?
   - Да не в том дело...
   - А чего ж ты волнуешься?
   - Ну, как не волноваться? Ведь знакомы... И не один год.
   - Бывал он у вас?
   - Перед моим отъездом ночевал на сеновале. Следователь  спрашивает:  на
кого думаешь? Ну, как скажешь? Сболтнешь - на человека подозрение. А я  за
сто верст оказался. Ну, предположения у тебя есть? - спрашивает.  А  какие
предположения? Что я их, во сне видел?
   - Поди, знаешь, что у него были с кем-то трения? - спросил Коньков.
   - Как не бывать! Живой человек. Взять хоть эту же  промысловую  артель.
Они  убили  семь  пантачей  сверх  лицензий.   Калганов   и   сцепился   с
председателем, с Дункаем.
   - А что же Дункай?
   - Дункая тоже понять можно: нынче взяли  сверх  плана,  а  могли  бы  и
недобрать. Зверь есть зверь, не в загородке пасется.
   - Ну, не скажи! - возразил Коньков. - И зверю можно учет наладить.
   - Конечно, можно. Оттого-то Калганов и встал у  них  поперек  горла.  -
Зуев даже по коленке прихлопнул. - Артель с охотоуправлением  спелись.  Те
спускали сюда план только для видимости. Сколько ни набьют охотники -  все
хорошо. Да еще проценты получали за перевыполнение... А  Калганов  шел  от
науки. Он говорил: это, мол, узаконенное браконьерство. Судом грозил.
   - Он часто бывал здесь?
   - Каждое лето. А то и зимой приезжал, смотрел, как соболь  расселяется.
Он выпускал в здешней тайге баргузинского соболя, а тот не держится, ходом
идет.
   - Но эта же территория не относится к заповеднику?
   - В том-то и дело, что нет. Вот охотники и сердились на него: чего  это
он лезет в наши угодья?
   - А что, потихоньку браконьерствуют охотники?
   - Х-хе, потихоньку! - усмехнулся  Зуев.  -  Наш,  местный  охотник  как
скроен? Где зверя увидит, там его и убьет. Взять того же Кончугу - у  него
карабин отбирали за браконьерство, вроде в прошлом году. И не  кто-нибудь,
а Калганов.
   - Зачем же он взял его в проводники?
   - Ума не приложу. Дункая спроси - он назначал. Он  и  знает.  И  насчет
Ингани знает.
   - Какой Ингани?
   Зуев как-то дернул плечом и вроде бы нехотя ответил:
   - Это племянница Кончуги. Она в прошлом году ложилась  от  Калганова  в
больницу. И теперь, говорят, у них произошла промеж себя запятая.  -  Зуев
вроде  как  бы  извинительно  развел  руками:  передаю,  мол,   слухи   по
необходимости. - Вот я и говорю: лезть в чужую душу  со  своим  копытом...
Дело нескладное.
   - Правильно! - кивнул головой Коньков. - Чужая жизнь - потемки.
   Помолчали. Коньков что-то записывал в свою тетрадь.
   - Дак я пошел? -  спросил  Зуев  в  некоторой  нерешительности,  втайне
надеясь, что Коньков, заинтригованный этими  известиями,  задержит  его  с
расспросами.
   Но лейтенант неожиданно сказал:
   - А чего ж время-то терять?
   Зуев встал, козырнул по-военному и пошел к двери.
   - Квиток от гостиницы не сохранился? - спросил Коньков.
   Зуев остановился у порога и сказал небрежно, через плечо:
   - Я его оставил у следователя.



        7

   Коньков познакомился с Дункаем  еще  в  Приморске,  в  ту  пору,  когда
уволился из милиции. Семен Хылович учился в краевой партшколе,  а  Коньков
был  внештатным  корреспондентом  молодежной  газеты,  заочно   учился   в
университете на юридическом факультете и еще подрабатывал шофером. Однажды
он возил по городу удэгейскую делегацию  из  Бурлитского  района.  Старшим
этой делегации был Дункай. Разговорились. Оказалось, что у них  был  общий
знакомый - старшина милиции Сережкин.
   Старшине Сережкину Коньков когда-то помогал распутать дело  о  краже  в
селе Переваловском. А Дункай был односельчанином этого Сережкина, ходил  в
парторгах колхоза имени Чапаева, а потом уж попал в партшколу. Дункай  был
нанайцем, выросшим в русском селе  Тамбовке,  говорил  отменно  по-русски,
по-нанайски и по-удэгейски. После  окончания  партшколы  его  и  направили
сюда, на Верею, председателем охотно-промысловой артели, где поселился, по
выражению самого Дункая, целый  интернационал.  Здесь,  в  артели,  знание
языков очень пригодилось Семену Хыловичу.
   А года через три попал сюда, в Воскресенский район, и Коньков;  хоть  и
окончил он юридический факультет  заочно,  но  устроиться  следователем  в
Приморске, так, чтобы и квартиру получить,  не  смог;  а  жить  в  частных
комнатенках  надоело,  к  тому  же  стал  подрастать   ребенок.   И   жена
забастовала. Вот Коньков и явился с повинной опять в милицию...
   Его встретили  радушно,  простили  старый  грех,  но  предложили  самый
захолустный район, где  была  готовая  квартира.  Делать  нечего,  Коньков
согласился.  Поселились  они  в   Воскресенском,   жена   пошла   работать
учительницей, а Коньков стал районным уполномоченным и в зимнее  время  не
раз охотился со своим старым другом Дункаем.


   Семен Хылович встретил его сегодня по-барски: на столе стояла  обливная
чашка, полная розоватой талы [нанайское блюдо, строганина из свежей  рыбы]
из тайменя, присыпанная перцем и черемшой, глубокая тарелка красной  икры,
нарезанная  крупными  кусками  юкола   [провяленная   на   солнце   кета],
пропитанная горячим сентябрьским солнцем  и  оттого  облитая  проступившим
ароматным жиром золотистого  оттенка,  да  еще  целая  жаровня  запеченных
радужных хариусов. И бутылка водки посреди  стола,  и  рюмочки,  и  бокалы
желтоватого сока лимонника, который до краев наполнял  высокую  стеклянную
поставку. И вдобавок ко всему - хрустальная ваза, полная,  будто  золотыми
слитками, нарезанного кусками сотового меда.
   - Семен Хылович, да разве  можно  голодного  человека  встречать  таким
пиршеством? Я умру от аппетита, не дотянув до  стола!  -  сказал  Коньков,
оглядывая все это богатство.
   - Все свое. Сам добывал, -  смущенно  и  радостно  улыбался  Дункай.  -
Садись, пожалуйста!
   На Дункае была рубашка с закатанными по локоть рукавами и с распахнутым
воротом, обнажавшим его  крепкое  тело  цвета  мореного  дуба.  Голову  он
коротко стриг, отчего его черные волосы торчали густо  и  ровно,  придавая
голове форму идеального шара.
   - А где Оника? - спросил Коньков, присаживаясь к столу.
   - Вот он я! - смеясь,  выглянула  с  кухни,  из-за  цветной  занавески,
маленькая, похожая на школьницу жена Дункая.
   - Отчего ж вы не за столом?
   - Я сытый. Кушайте на здоровье! - и скрылась опять на кухне.
   - Мы выпьем первую рюмку за ее здоровье. Вот и ей почет, -  посмеивался
Дункай, наливая в рюмки водку.
   - А ты знаешь, сюда Зуев заезжал, - сказал Коньков,  ожидая  вызвать  у
него удивление.
   - Я в окно видел, - равнодушно ответил тот.
   - А чего ж ты в контору не пришел?
   - Зачем? Что нужно, ты и здесь спросишь.
   - Пра-авильно! - шутливо произнес Коньков. - А еще знаешь, почему ты не
зашел?
   - Ну?
   - Не любишь ты его.
   - Тоже правильно. Ну, поехали!
   Они выпили, выдохнули, как по команде, и стали закусывать.
   - Он мне, между прочим, рассказывал про Ингу, племянницу Кончуги.
   - Есть такая.
   - Что она делает?
   - Заведующая нашего медпункта.
   - Говорит, что она с Калгановым была знакома?
   - Была.
   Дункай ел, пил, потчевал гостя и ласково поглядывал на него. И  Коньков
чокался с ласковой улыбкой, ел, хвалил талу, форели и вдруг сказал:
   - Слушай, а что у вас тут  с  Калгановым  было?  Говорят  -  он  в  суд
грозился подать на артель?
   Дункай вздохнул, отложил вилку и, подаваясь грудью на стол, спросил:
   - Это Зуев говорил?
   - Допустим. А что, неправда?
   - Правда. Мы семь пантачей взяли сверх плана. Вот  из-за  этого  и  был
скандал.
   - Как же так? - Коньков с удивлением  развел  руками.  -  Ты,  что  ли,
разрешил?
   Дункай поморщился от досады  и  сказал  таким  тоном,  каким  отвечают,
оправдываясь при недоразумении:
   - Ну, зверь же не корова, во дворе не стоит.  Как  ты  его  сосчитаешь?
Пошли охотники в тайгу - кто ни одного не убил, кто двух. А лицензии  даем
на бригаду.
   - А почему не каждому в отдельности?
   - Потому что у нас нет таперских участков.
   Коньков не понял: при чем  тут  таперские  участки?  И  решил  зайти  с
другого конца:
   - Скажи, пожалуйста, Батани Кончуга знаком был до этого с Калгановым?
   - Знаком.
   -  Говор