стине. Источником его злоключений
явились две таксы, на которых с вожделением поглядывал муж Элианы. Увидев, как
они непринужденно разгуливают по округе -- без поводка и вне поля зрения
хозяина, -- он, не довольствуясь сбытом фальшивых банкнот, составлявшим
постоянный источник его благосостояния, решил приманить их к себе, чтобы потом
-- разумеется, за определенную мзду -- возвратить законному владельцу. И вот в
одно прекрасное утро, услышав звонок в дверь и обнаружив за ней французского
полицейского, он просто онемел от неожиданности. Надо же: как раз в этот момент
он кормил своих собачек. Нет необходимости добавлять, что к этому времени он
успел так к ним привязаться, что напрочь забыл о награде, каковую первоначально
вознамерился получить. Что за жестокий удар судьбы, размышлял он: подвергнуться
аресту за то, что проявил доброту к животным... История эта воскресила в памяти
Карла множество других происшествий, свидетелем которых он был, деля крышу в
Будапеште с будущим мужем Элианы: глупых, нелепых, какие могли приключиться
только с недоумком, как именовал его мой приятель.
К концу ужина Карл преисполнился такого благодушия, что ему вздумалось чуточку
подремать.. Видя, что он захрапел, я распрощался с Элианой и откланялся. Никаких
определенных намерений у меня не было. Я не спеша прошел несколько кварталов до
площади Этуаль, затем маши-
375
нально свернул на Елисейские Поля в сторону Тюильри, рассчитывая где-нибудь по
пути выпить чашку кофе. Наевшись и выпив, я основательно подобрел и чувствовал
себя примиренным со всем миром. Праздничный блеск и гомон Елисейских Полей
странным образом контрастировали с тишиной безлюдного дворика, где у входа в
жилище Элианы притулилась детская коляска. Меня не только напоили и накормили до
отвала; в виде исключения я был хорошо одет и обут. Помню, в тот день мне до
блеска начистили башмаки.
Мне вдруг вспомнилось, как пять или шесть лет назад я впервые появился на
Елисейских Полях. Тогда, посидев в кинематографе и выйдя наружу в прекрасном
настроении, я решил прогуляться и опрокинуть стаканчик прежде, чем отправиться
на боковую. В маленьком баре на одной из окрестных улочек в одиночестве выпил
несколько коктейлей. С бокалом в руке вспомнил своего старого бруклинского друга
и подумал, как здорово было бы, окажись он в этот момент рядом со мной. Вступил
с ним в мысленный диалог и, продолжая его, сам не заметил, как оказался на
асфальте Елисейских Полей. Слегка охмелев и не на шутку расчувствовавшись, я
озадаченно озирался по сторонам, обнаружив, что нахожусь среди деревьев.
Развернувшись на сто восемьдесят градусов, двинулся к путеводным огням кафе. На
подходе к Мариньяну рядом со мной возникла попутчица -- статная, энергичная, с
манерами знатной дамы шлюха; тараторя без умолку, она тут же без особых
проволочек вцепилась мне в локоть. В то время я знал не больше десятка слов
по-французски и, дезориентированный мигающими бликами уличных огней,
подступавшими отовсюду деревьями, одурманенный весенними ароматами, ощущая
внутри приятное тепло от выпитого, оказался совершенно беспомощен. Я понял: мне
крышка. Понял: теперь уж меня обдерут как липку.
Я сделал неуклюжую попытку замедлить шаг, добиться с нею хоть какого-то
понимания. Помню: мы вдвоем стояли на тротуаре, а напротив нас сияла, искрилась,
переливалась нарядным людом открытая площадка "Кафе Мариньян". Помню: она встала
между мною и толпой и, не переставая что-то тараторить, расстегнула на мне
пальто и решительно взяла быка за рога, зазывно шевеля уголками губ. И тут
окончательно пали последние бастионы робкого сопротивления, какое я вознамерился
было оказать. Несколько минут спустя мы были с ней в комнате безымянного отеля,
где, не успел я и слова вымолвить, она сосредоточенно и со знанием дела приникла
ртом к моему, уже не сопро-
376
тивлявшемуся естеству, предварительно очистив мои карманы ото всего, кроме
случайной мелочи.
Перебирая в памяти детали этого происшествия и последовавшие за ним смехотворные
походы в американский госпиталь в Нейи (где я поставил себе целью излечиться от
существовавшего лишь в моем воображении сифилиса), я внезапно заметил в
нескольких шагах девушку, стремившуюся обратить на себя мое внимание. Она
остановилась и молча ждала, пока я подойду к ней, словно ни секунды не
сомневалась в том, что я возьму ее под руку и как ни в чем не бывало продолжу
прогулку по проспекту. В точности это я и сделал. Даже не потрудившись замедлить
шаг, когда поравнялся с нею. Ведь, казалось, нет ничего более естественного под
луной, нежели на традиционное:
"Привет, куда вы направляетесь?" -- ответить: "Да в общем никуда, давайте зайдем
куда-нибудь и выпьем".
Моя готовность откликнуться, моя досужая беззаботность, моя подчеркнутая
небрежность вкупе с тем обстоятельством, что я был хорошо одет и обут, возможно,
создали у девушки впечатление, будто перед нею миллионер-американец. Приближаясь
к сияющему светом фасаду кафе, я понял, что это "Мариньян". Хотя был уже поздний
вечер, разноцветные зонты по-прежнему колыхались над столиками на открытой
площадке. Девушка была одета не по погоде легко; на шее ее красовалась
непременная для данного сословия меховая горжетка -- изрядно поношенная,
потертая и даже, как мне показалось, кое-где траченная молью. Впрочем, на все
это я почти не обратил внимания, завороженный ее глазами -- карими и на редкость
красивыми. Они напомнили мне кого-то... кого-то, в кого я был влюблен. Но
вспомнить, кто это был, в тот момент я не мог.
По какой-то неведомой мне причине Мару (так она назвала себя) снедало стремление
говорить, по-английски. Английский она выучила в Коста-Рике, где, по ее словам,
некогда ей принадлежал ночной клуб. Впервые за все годы, что я прожил в Париже,
случай свел меня со шлюхой, обнаружившей желание изъясняться по-английски.
Похоже, делала она это потому, что английская речь напоминала ей о тех
благословенных временах, когда, в Коста-Рике, у нее было иное, куда более
респектабельное ремесло, нежели ремесло шлюхи. Была, разумеется, и еще одна
причина: м-р Уинчелл. Великодушный, щедрый американец, м-р Уинчелл был обаяшка,
более того -- по ее убеждению, джентльмен; он возник на пути Мары, когда,
перебравшись из Коста-Рики в Европу без гроша в кармане и с разбитым сердцем,
она осела в Париже. М-р Уинчелл
377
заседал в правлении некоего клуба атлетов в Нью-Йорке и, несмотря на то, что
повсюду его сопровождала супруга, обходился с Марой по-королевски. Мало того:
истинный джентльмен, он представил Мару своей жене и все втроем они совершили
увеселительную поездку в Довиль. По крайней мере, такова была версия Мары. Не
исключаю, что именно так все и было: время от времени воочию сталкиваешься с
такими Уинчеллами, которые, облюбовав для себя шлюху, с пылу с жару начинают
воздавать ей почести как леди. (А порой никому не известная шлюха и впрямь
оказывается леди.) Как бы то ни было, по словам Мары, данный Уинчелл
действительно вел себя как аристократ, да и супруга мало в чем ему уступала.
Натурально, когда он выдвинул предложение всем троим разделить одну постель, это
не привело ее в восторг. Мара, впрочем, не склонна была корить ее за проявленную
неуступчивость. -- Elle avait raison*, -- заметила она.
И вот м-р Уинчелл растворился в безвозвратном прошлом; давно был проеден и чек,
который он подарил Маре, отплывая за океан. Проеден с поразительной быстротой,
ибо не успел м-р Уинчелл сесть на пароход, как на горизонте замаячил Рамон.
Мадридец, он намеревался открыть там свое кабаре, но разразилась революция и ему
пришлось взять ноги в руки; так удивительно ли, что в Париже он оказался гол как
сокол? Судя по отзыву Мары, Рамон тоже был свой в доску; она безраздельно
доверяла ему. Но скоро и он сгинул без следа. Не имея ни малейшего понятия в
том, в каком направлении "сгинул" Рамон, Мара, тем не менее, была убеждена, что
в один прекрасный день ее избранник даст о себе знать и они будут вместе. И
ничто не могло поколебать ее в этой уверенности, хотя вот уже больше года от
него не было вестей.
Все это выплеснулось наружу в краткий промежуток между приемом заказа и
появлением кофе на столе. Выплеснулось на диковинном английском моей
собеседницы, который в сочетании с низким, хрипловатым тембром голоса, наивной
серьезностью интонаций и ее нескрываемым стремлением непременно прийтись мне по
вкусу (чем черт не шутит, а вдруг перед нею очередной м-р Уинчелл?) не на шутку
растрогал меня. Последовала томительно долгая пауза, и в моей памяти всплыли
слова, сказанные Карлом за обедом. Что ни говори, эта женщина безошибочно
воплощала "мой тип" и, пусть на сей раз он и не сделал никакого пророчества,
несомненно вынимая часы, мог бы описать в мельчайших, подробностях, заключив
своим тра-
__________
* У нее были на то основания (фр.)
378
диционным: "Через десять минут она будет стоять на перекрестке такой-то и
такой-то улиц".
-- Что вы делаете в Париже? -- спросила она, переводя разговор в более привычное
русло. И тотчас, едва я открыл рот, перебила меня вопросом, не хочу ли я есть. Я
ответил, что лишь недавно отлично поужинал. Предложил ей рюмку ликера и еще
кофе. И вдруг поймал на себе ее ровный, неотрывный, до неловкости пристальный
взгляд. Мне подумалось, что в ее воображении вновь возник образ отзывчивого м-ра
Уинчелла, что она молчаливо сравнивает меня с ним, уподобляет меня ему и, быть
может, в душе благодарит Господа за то, что он послал ей еще одного
американского джентльмена, а не тупоголового француза. Коль скоро направленность
ее мыслей была именно такова, казалось нечестным позволить ей и дальше питать
иллюзии на мой счет. Поэтому со всей мягкостью, на какую я был способен, я
постарался дать ей понять, что между мною и гастролирующими миллионерами
дистанция огромного размера.
В этот момент, внезапно перегнувшись через стол, она поведала мне, что голодна,
страшно голодна. Я был ошарашен. Час ужина давно миновал; кроме того, при всей
моей твердолобости, в голову мне никак не укладывалось, что шлюху с Елисейских
Полей могут терзать голодные спазмы. Одновременно меня пронизало жгучее чувство
стыда: ничего себе, навязал свое общество девушке, даже не удосужившись
поинтересоваться, не хочет ли она есть. -- Давайте зайдем внутрь? -- предложил
я, нимало не сомневаясь, что она не устоит перед искушением отужинать в "Кафе
Мариньян". Подавляющее большинство женщин, будь они голодны (тем более страшно
голодны), согласились бы не раздумывая. Но не эта -- эта лишь покачала головой.
Нет, у нее и в мыслях не было ужинать в "Мариньяне": там чересчур дорого. Тщетно
уговаривал я ее выкинуть из головы сказанное мной минуту назад -- о том, что я
не миллионер и все прочее. Лучше зайти в простой маленький ресторанчик, в этой
округе их пруд пруди, сказала она. Я заметил, что едва ли не все рестораны уже
наверняка закрылись, но она стояла на своем. И затем, будто вмиг забыв о
собственном голоде, придвинулась, накрыла мою руку своей теплой ладонью и с
жаром принялась расписывать, до чего я прекрасный человек. За этими излияниями
последовал новый поток воспоминаний о ее жизни в Коста-Рике и других Богом
забытых местах Карибского бассейна, местах, где мне и вообразить было не под
силу девушку вроде нее. Суть ее сбивчивого рассказа сводилась к тому, что она
просто не родилась шлюхой и никогда не сможет ею стать. Судя по
379
ее заверениям, она уже по горло пресытилась этим ремеслом.
-- Вы -- первый, кто за долгое-долгое время обошелся со мной по-человечески, --
продолжала она. -- Я хочу, чтобы вы знали, какая для меня честь просто сидеть и
разговаривать с вами.
Ощутив голодный спазм и слегка задрожав, она поплотнее запахнула на шее свою
нелепую, обносившуюся горжетку. Ее предплечья покрылись гусиной кожей, а в
улыбке проступило что-то жалкое и в то же время отважно-небрежное. Не желая
дольше длить ее муки, я готов был тут же подняться с места, но она, казалось, не
может остановиться. И конвульсивный поток слов, лившихся из ее горла, безотчетно
соединился в моем сознании с мыслью о еде -- той, в которой она так отчаянно
нуждалась и которую, скорее всего, ей суждено тут же извергнуть на ресторанную
скатерть.
-- Человеку, которому достанусь я, очень повезет, -- внезапно донеслось до меня.
Моя собеседница замолчала, положив руки на стол ладонями вверх. И попросила меня
хорошенько вглядеться в них.
-- Вот что делает с тобой жизнь, -- вырвалось у нее.
-- Но вы красивы, -- искренне и горячо возразил я. -- И ваши руки меня ни в чем
не разубедят.
Она осталась при своем мнении, прибавив задумчиво:
-- Но была когда-то красива. Это теперь я такая: усталая, вымотанная... Господи,
сбежать бы от всего этого! Париж -- он такой соблазнительный, не правда ли? Но
поверьте моему слову: он смердит. Я всегда зарабатывала себе на жизнь...
Посмотрите, посмотрите еще раз на эти руки! Только здесь -- здесь вам не
позволят работать. Здесь из вас хотят высосать всю кровь. Je suis francaise,
moi, mais je n'aime pas mes compalriotes; ils sont durs, mechants, sans pitie
nous*.
Я мягко остановил ее, напомнив об ужине. Мы ведь собирались куда-нибудь пойти?
Она рассеянно кивнула, все еще полная негодования по поводу бездушных своих
соотечественников. И не сдвинулась с места. Вместо этого она обвела пытливым
взглядом площадку. Пока я терялся в догадках, что на нее нашло, она внезапно
поднялась на ноги и, с умоляющим видом склонившись надо мной, спросила, не
соглашусь ли я несколько минут подождать ее. Дело в том, торопливо объяснила
она, что в кафе напротив
____________
* Я ведь сама француженка, но, признаться, не выношу моих соотечественников; они
черствые, злые, им чуждо сострадание (фр.).
380
у нее назначено свидание с одним набитым деньгами старикашкой. Не исключено,
конечно, что он уже смылся, но проверить все же не мешает. Если он еще там,
можно чуточку подзаработать. Она обслужит его по-быстрому и как можно скорее
вернется. Я сказал, чтобы обо мне она не тревожилась.
-- Не торопись и вытяни из старого павиана все, что сможешь, -- напутствовал ее
я. -- Мне спешить некуда. Я подожду тебя здесь. Только не забудь: у нас с тобой
ужин на очереди.
Я смотрел, как, проплыв по улице, она нырнула под своды кафе. Маловероятно, что
она вернется. Набитый деньгами старикашка? Скорее уж она побежала умиротворять
своего maquereau*. Мне представилось, как он выговаривает ей за то, что она
сдуру приняла приглашение простофили-американца. Кончится тем, что, поставив
перед ней сэндвич и кружку пива, ее благоверный отправит ее обратно на промысел.
А заартачится -- тут же влепит ей звучную оплеуху.
К моему удивлению не прошло и десяти минут, как она вернулась. Разочарованная и
повеселевшая одновременно.
-- Мужики редко держат свое слово, -- заметила она. Само собой, за исключением
м-ра Уинчелла. М-р Уинчелл-- тот вел себя по-другому. -- Он всегда выполнял свои
обещания, -- сказала она. -- Пока не отбыл за океан.
Молчание м-ра Уинчелла не на шутку озадачивало ее. Договорились, что он будет
регулярно писать ей, но с момента отъезда прошло три месяца, а она не получила
от него ни строки. Она пошарила в сумочке, надеясь отыскать там его визитную
карточку. Может быть, если я, на моем английском, напишу за нее письмо, он
ответит? Но карточка так и не обнаружилась. Ей, правда, запомнилось, что живет
он в помещении какого-то клуба атлетов в Нью-Йорке. По ее словам, там же обитает
и его супруга. Подошел гарсон; она заказала еще чашку черного кофе. Было уже
одиннадцать, а, быть может, и больше, и я всерьез засомневался, что нам удастся
попасть в простой, недорогой ресторанчик из числа тех, что она имела в виду.
Я все еще терялся в размышлениях о м-ре Уинчелле и таинственном клубе атлетов,
где он предпочел обосноваться, когда откуда-то издали до меня донесся ее
голос:-- Послушай, я не хочу, чтобы ты на меня тратился. Надеюсь, ты не богат;
впрочем, мне нет дела до того, сколько у тебя денег. Для меня просто поговорить
с тобой -- уже праздник. Ты не можешь себе представить, что чувствуешь, ког-
__________
* Сутенера (фр.).
381
да с тобой обращаются как с человеком! -- И вновь забушевал вулкан воспоминаний
-- о Коста-Рике и других местах, о мужчинах, с которыми она спала, и о том, что
это не было ремеслом, ибо она их любила; и о том, что она должна была
запомниться им на всю жизнь, ибо, отдаваясь тому или иному мужчине, отдавалась
ему телом и душой. Она опять поглядела на свои руки, потерянно улыбнулась и
запахнула вокруг шеи свою потертую горжетку.
Вне зависимости от того, сколь многое в рассказе Мары было плодом фантазии, я
сознавал: чувства ее честны и неподдельны. Стремясь хоть как-то облегчить ее
положение, я предложил ей -- пожалуй, не слишком осмотрительно -- все деньги,
что у меня были с собой, намереваясь тут же встать и распрощаться. У меня не
было никаких задних мыслей: просто хотелось дать ей понять, что она не обязана
терпеть мое присутствие в благодарность за такую малость, как ужин. Даже
намекнул, что, быть может, ей стоит побыть одной: прогуляться по улицам,
напиться, выплакаться. Намекнул так деликатно и тактично, как только умел.
И все же она не обнаружила стремления расстаться со мной. В ней явно боролись
противоречивые импульсы. Она уже забыла, что голодна и замерзла. Несомненно, в
ее сознании я уже пополнил ряды тех, кого она любила, кому отдавалась телом и
душой, -- и тех, кому, по ее словам, суждено было запомнить ее навсегда.
Ситуация становилась столь щекотливой, что я вынужден был попросить ее перейти
на французский: не хотелось, чтобы все нежное, хрупкое, интимное, что, рождаясь
в ее душе, находило выход наружу, обезображивалось, облекаясь в ее чудовищный
костариканский английский.
-- Поверь, -- выпалила она, -- будь на твоем месте другой, я бы уже давно
перешла на французский. Вообще-то мне трудно говорить по-английски; я от этого
устаю. Но сейчас я чувствую себя иначе. Разве это не прекрасно -- говорить
по-английски с кем-то, кто тебя понимает? Бывает, ложишься с мужиком в постель,
а он с тобой ни слова. Я, Мара, его нисколько не интересую. Не интересует
ничего, кроме моего тела. Что я могу дать такому?.. Вот, потрогай, видишь, как я
разгорячилась... Я вся горю.
В такси, по пути к Авеню Ваграм, похоже, ее совсем развезло. -- Куда вы меня
везете? -- спросила она, будто нас занесло в какую-то неизвестную и нежилую
часть города. -- Всего-навсего въезжаем на Авеню Ваграм, -- отозвался я. -- Что
с тобой? -- Она озадаченно огляделась вокруг, словно для нее было новостью само
существование улицы с таким названием. Потом, уловив мой недоумеваю-
382
щий взгляд, рывком притянула меня к себе и впилась зубами в мой рот. Кусала она
крепко, как животное. Изо всех сил обняв ее, я погрузил язык в неизведанные
глубины ее горла. Моя рука лежала на ее колене; приподняв край платья, я
просунул ее выше, туда, где колыхалась горячая плоть. Она вновь принялась
покусывать меня -- в рот, в шею, в мочку уха. И вдруг высвободилась со словами:
-- Моn Dieu, attendez ип реи, attendez, je vous en prie*.
Мы уже проехали место, в которое я намеревался ее пригласить. Перегнувшись к
водителю, я попросил его развернуться. Когда мы вышли из машины, она глазам
своим не поверила. Мы стояли у входа в большое кафе на склоне Мариньяна. Из зала
доносились звуки оркестра. Чуть ли не силой я втолкнул ее внутрь.
Сделав заказ, Мара извинилась и вышла: ей надо привести себя в порядок. И только
когда она вернулась за стол, мне впервые бросилось в глаза, как плохо она одета.
Я устыдился, что заставил ее появиться в столь ярко освещенном месте. В ожидании
заказанных телячьих котлет она, вооружившись длинной пилочкой для ногтей,
занялась маникюром. На некоторых лак уже облупился, и оттого ее пальцы казались
еще некрасивее, чем были на самом деле. Но вот принесли первое, и она на время
отложила пилочку в сторону. Рядом с ней она выложила на стол гребенку. Намазав
маслом ломтик хлеба, я протянул его ей; она покраснела. Быстро поконч