я ощутил некоторую
неловкость. Пошло и недостойно пытаться воздействовать на ближнего, прибегая к
таким дешевым приемам. Не то, чтобы, я был неискренен, но когда первый порыв
прошел, я понял, -- не знаю, как сказать лучше, -- что мой опус больше походил
на литературное упражнение, нежели на объяснение в любви. Сильнее прежнего
переживал я собственное ничтожество, когда, сидя со мной рядом на постели, Клод
вновь и вновь перечитывала письмо, на этот раз беззастенчиво пеняя мне за
грамматические ошибки. Я не скрывал своего раздражения, и она немного обиделась.
Но все равно она была счастлива. Она сказала, что навсегда сохранит письмо.
На рассвете она снова покинула меня. Опять эта тетка. Я уже почти смирился с ее
существованием. В конце концов, если тетя окажется кем-нибудь еще, вскоре я
узнаю об этом. Клод была никудышной притворщицей и не умела лгать -- и потом
весь этот сладкий бред... слишком уж глубоко он запал ей в душу...
Я лежал без сна, думая о ней. Какой кайф я ловил от этой женщины! Maquereau! Он
тоже занимал мои мысли, но скорее по инерции. Клод! Я думал только о ней и о
том, как сделать ее счастливой. Испания... Капри... Стамбул... Я представлял,
как она томно и лениво нежится на солнце, бросает хлебные крошки голубям,
смотрит, как они плескаются в лужах, или просто лежит в гамаке с книжкой в
руках, с книжкой, которую я посоветовал ей прочитать. Бедняжка, она наверняка не
была нигде дальше Версаля. Я представлял себе выражение ее лица, когда мы будем
садиться в поезд, и потом, когда окажемся возле какого-нибудь фонтана... в
Мадриде или Севилье. Я почти физически ощущал тепло от соприкосновения наших
тел, когда мы идем куда-нибудь, она совсем близко, она с каждым шагом теснее и
теснее прижимается ко мне, она всегда рядом, потому что не знает, что делать
одной, и пусть затея была бредовой, пусть она была заранее обречена, она мне
понравилась. Это во сто крат лучше, чем связаться с молоденькой чертовкой,
какой-нибудь легкомысленной сучкой, которая мечтает от тебя отделаться, даже
лежа с тобой в
404
постели. Нет, в Клод был уверен. Возможно когда-нибудь все это надоест и
наскучит -- но ведь это потом... потом. Хорошо все-таки, что мне посчастливилось
снять именно шлюху. Верную, преданную шлюху! Бог ты мой, если бы меня кто-нибудь
сейчас услышал, то решил бы, что я спятил.
Я все продумал самым тщательным образом: отели, где мы будем останавливаться,
платья, которые она будет носить, наши разговоры... все... абсолютно все... Она
наверняка католичка, но плевал я на это. По правде говоря, мне это даже
нравилось. Лучше ходить к мессе, чем притворно умиляться архитектуре и прочей
ерунде. Если она захочет, я обращусь в католичество... один черт! Я сделаю все,
о чем она попросит -- лишь бы доставить ей радость. Интересно, есть ли у нее
ребенок, -- как у большинства таких женщин. Подумать только, ребенок Клод!
Похоже, я уже любил его больше, чем если бы он был моим собственным. Ну конечно,
у нее должен быть ребенок -- надо будет все разузнать! Придет время, я знаю,
когда у нас будет большая комната с балконом, с которого открывается вид на
реку, и цветы на подоконнике, и будут петь птицы. Воображаю себя идущим по улице
с птичьей клеткой в руке! О'кей. Все равно, лишь бы она была счастлива! Но река
-- там должна быть река! Я обожаю реки! Помню, как-то в Роттердаме... Как
подумаешь об этих утренних пробуждениях, когда в окна льется солнечный свет, а
рядом с тобой лежит преданная тебе шлюха, которая любит тебя, любит до кончика
мизинца, до умопомрачения, и птички поют, и стол накрыт, а она умывается,
причесывается, и все мужчины, которые были с ней до тебя, а сейчас -- ты, только
-- ты, баржи, проплывающие мимо, их корпуса и мачты, этот чертов поток
человеческой жизни, текущий через тебя, через нее, через всех, бывших до тебя и
после тебя, цветы, птицы, солнце, и аромат, который душит, уничтожает. Господи!
Посылай мне шлюх всегда, ныне и во веки веков!
Я предложил Клод съехаться, но она ответила отказом. Для меня это было ударом. Я
знаю, что причина кроется не в моей бедности -- Клод в курсе моих финансовых
дел, она знает и о том, что я пишу книгу, и о многом другом. Нет, дело не в
этом, должна существовать более веская причина. Но она не собирается меня
посвящать в нее.
И потом вот еще что -- я стал вести слишком праведную жизнь. Подолгу гуляю один,
пишу то, что не имеет никакого отношения к моей книге. Мне кажется, что я один
во всей вселенной, что моя жизнь обрела законченную, завершенную форму, форму
статуи. Только я даже не помню имени создателя. И чувствую, что все мои действия
словно вдохновляются кем-то свыше, будто мое единст-
405
венное предназначение -- в том, чтобы творить добро. Я не ищу ничьего одобрения.
Я отверг всякую благотворительность со стороны Клод. Я веду строгий учет всего,
что задолжал ей. Ты очень погрустнела за эти дни, Клод. Иногда я вижу ее на
terrasse и, могу поклясться, в ее глазах стоят слезы. Она любит меня. Любит
безнадежно, до отчаяния, до безумия. Часами может сидеть на terrasse. Иногда я
веду ее куда-нибудь, потому что мне больно видеть ее такой несчастной, видеть,
как она ждет, ждет, ждет... Я даже рассказал о ней своим друзьям, попросту
подсунул ее им. Все лучше, чем смотреть, как она сидит и ждет, ждет... О чем она
думает, когда сидит вот так, одна-одинешенька?
Интересно, что произойдет, если в один прекрасный день я подойду к ней и вытащу
тысячефранковую банкноту? Просто возьму и подойду, когда она сидит, тоскливо
глядя перед собой, и скажу: "Voici quelque chose que j'ai oublie 1'autre jour*".
Порой, когда мы лежим вместе и возникает долгое, заполняющее собой все молчание,
она говорит: "Que pensez-vous maintenant?**" И я всегда отвечаю одинаково:
"Rien!***" Хотя на самом деле я думаю: "Voici quelque chose que... " Это одна из
прелестей -- или издержек l'amour a credit.
Когда она уходит, колокола разражаются неистовым звоном.
Она примиряет меня с самим собой, вносит в мою душу мир и покой. Я лежу,
откинувшись на подушках, и блаженно затягиваюсь легкой сигаретой, конечно тоже
оставленной ею. Мне не о чем беспокоиться. Если бы у меня была вставная челюсть,
я уверен, она бы не преминула опустить ее в стакан, что стоит на столике возле
кровати, рядом со спичками, будильником и прочей дребеденью. Мои брюки аккуратно
сложены, шляпа и пальто висят на вешалке у двери. Все на своем месте.
Восхитительно! Если вам в спутницы досталась шлюха, считайте себя обладателем
бесценного клада...
И наконец, самое прекрасное в том, что вам все это нравится. Поразительное,
мистическое ощущение, а мистика в том, что чувствуешь целостность, единство
бытия, чувствуешь себя частичкой этой жизни, сливаешься с ней, растворяешься...
Откровенно говоря, мне плевать, святой я или нет. Удел святых -- вечное
страдание, вечное преодоление. Я же источаю покой и безмятежность. Нахожу для
Клод все новых и новых клиентов, и теперь, проходя мимо нее, замечаю, что печаль
ушла из ее глаз. Мы вместе
________
* Совсем забыл, вот возьми, я тут заработал немного (фр.)
** О чем ты думаешь? (фр.)
*** Ни о чем (фр.)
406
обедаем чуть ли не каждый день. Она таскает меня по дорогим ресторанам, и я уже
не отказываюсь. Я наслаждаюсь каждым мгновением жизни -- дорогие места ничуть не
хуже дешевых. Если она этим счастлива...
Pourtant je pense a quelque chose*. Пустяк, но с недавних пор он стал занимать
меня все больше и больше. В первый раз я ничего не сказал, промолчал. Странное,
слегка болезненное ощущение, мелочь, сказал я себе. Но в то же время, приятно. В
другой раз -- была это болезненность или случайная неосторожность? Опять rien a
dire**. Наконец я нарушил ей верность. Очутился как-то ночью на Больших
бульварах в легком подпитии. На Площади Республики ко мне пристал мерзкий
здоровенный бугай с внешностью сутенера, -- будь я в здравом уме и твердой
памяти, то завидев такого, перешел бы на другую сторону улицы, -- так я до
самого здания "Матен" (редакция газеты) не мог от него отвязаться. Короче
говоря, он меня попросту снял. Веселенькая получилась ночка. Каждую минуту
кто-то ломился в дверь. Отставные пташки из Фоли-Бержер наперебой тянули к
доброму месье руки в надежде получить чаевые -- франков тридцать, не больше. За
что, спрашивается? Pour rein... pour le plaisir***. Странная и смешная ночь.
Спустя день или около того появилось легкое раздражение. Сплошная морока.
Торопливый визит в Американский госпиталь. Померещился Эрлих с его черными
сигарами. Поводов для беспокойства нет. Просто беспричинная тревога.
Когда я заикнулся об этом Клод, она воззрилась на меня в изумлении. "Я знаю, ты
всегда была откровенна со мной, Клод, но..." Она решительно отказалась обсуждать
этот вопрос. Мужчина, сознательно заразивший женщину, называется преступником.
Так считает Клод. "C'est vrai, n'est-ce pas?****" -- спросила она. Конечно,
vrai. Однако... Но вопрос был закрыт. Каждый, кто делает это -- преступник.
Отныне каждое утро, -- заедая керосин апельсином, -- я думаю о тех преступниках,
которые заражают женщин. Ложка от керосина становится очень липкой. Непременно
нужно ее хорошенько отмыть. Тщательно мою нож и ложку. Я все делаю тщательно --
такой у меня характер. Потом умываюсь и смотрю на полотенце. Патрон никогда не
дает больше трех полотенец на неделю; ко вторнику они уже все грязные. Вытираю
нож и ложку полотенцем, а лицо покрывалом. Краешком аккуратно промакиваю щеки.
Какая гадость эта Рю Ипполит Мандрон. Ненавижу все
____________
* Однако, я думаю о чем-то таком... (фр.).
** Нечего сказать (фр.).
*** Ни за что... Для удовольствия (фр.).
**** Правда, ничего? (фр.).
407
эти грязные, узкие, кривые улочки с романтическими названиями, что разбегаются в
разные стороны от моего дома. Париж представляется мне огромной уродливой язвой.
Улицы поражены гангреной. У каждого если не триппер, так сифилис. Вся-Европа
заражена, и заразила ее Франция. Вот чем обернулось восхищение Вольтером и
Рабле. Надо было мне вместо этого съездить в Москву, как я собирался. Что с
того, что в России нет воскресений! Воскресенье теперь, как две капли воды,
похоже на все остальные дни, только улицы кишат людьми, кишат жертвами, ищущими
друг друга в надежде поделиться своей заразой.
Заметьте, причина моего бешенства -- вовсе не в Клод. Клод это драгоценность, un
ange и никаких presque. За окном висит клетка с птицей, на подоконнике растут
цветочки, хотя тут вам не Мадрид и не Севилья, здесь нет ни фонтанов, ни
голубей. Каждый день ходим к врачу. Она в одну дверь, я в другую. Кончилось
время дорогих ресторанов. Каждый вечер отправляешься в кино и пытаешься не
ерзать от неприятного ощущения. От вида Dome или Coupole с души воротит. На
terrasse полно этих ублюдков чистеньких, пышущих здоровьем, покрытых загаром, в
накрахмаленных рубашечках, от которых за милю разит одеколоном. Нельзя во всем
обвинять только Клод. Сколько раз предостерегал я ее от этих обходительных
холеных ублюдков. Но она свято верила в спринцевания и тому подобную ахинею. А
теперь любой, кто... Да что теперь говорить, вот так все и получилось. Жизнь со
шлюхой -- даже самой лучшей на свете -- далеко не ложе, устланное лепестками
роз. И дело не в бессчетном количестве мужчин, хотя мысль о них порой, как
червь, подтачивает вас изнутри, дело в беспрерывной санитарии, бесконечных
предосторожностях, спринцеваниях, извечной тревоге, страхе, наконец. И вот,
вопреки всему... Говорил же я Клод, неустанно твердил: "Остерегайся, не
поддавайся на удочку этих красавчиков!"
Во всем, что случилось, я виню только самого себя. Сам не удовольствовавшись
сознанием собственной святости, решил доказать ее остальным. В тот момент, когда
осознаешь свою святость, надо остановиться. А корчить из себя праведника перед
маленькой шлюшкой -- все равно, что лезть в рай по черной лестнице. В ее
объятиях я кажусь себе червем, заползшим в ее душу. Даже живя с ангелом, прежде
всего надо уметь быть мужчиной, надо оставаться самим собой. Мы должны вылезти
из этой гнусной дыры и перебраться туда, где светит солнце, где нас ждет комната
с балконом, с которого открывается вид на реку, где поют птицы, цветут цветы,
где течет жизнь, где будем только мы двое, и ничего больше.
408



ДЬЕП - НЬЮ - ХЭВЕН
Via Dieppe Newhaven
РАССКАЗ
Итак, мне захотелось вновь, хотя бы ненадолго оказаться среди говорящих
по-английски людей. Ничего не имею против французов, напротив, в Клиши я
наконец-то обрел некое подобие своего дома, и все было бы чудесно, не дай моя
супружеская жизнь трещину. Жена обитала на Монпарнассе, а я перебрался к своему
другу Фреду, снимавшему квартиру в Клиши, неподалеку от Порте. Мы решили дать
друг другу свободу: она собиралась вернуться в Америку, как только появятся
деньги на пароходный билет.
Дальше -- больше. Мы распрощались, и я решил, что на том все и закончилось.
Как-то раз. я заскочил в бакалейную лавку, и там пожилая дама доверительно
сообщила мне, что недавно заходила моя жена с каким-то молодым человеком, и что
вышли они, солидно отоварившись, записав расходы на мой счет. Вид у дамы был
несколько растерянный и встревоженный. Я успокоил ее, уверив, что все о'кей. И
действительно все было в порядке, ибо я знал, что денег у моей жены не было
вовсе, а жену, даже бывшую, нельзя морить голодом. Ее спутник тоже нисколько не
заинтересовал меня: скорей всего, это какой-нибудь педик, который просто пожалел
ее, и, как я полагал, на время приютил у себя. В общем, о'кей, за исключением
того, что она все еще в Париже, и Бог знает, сколько могла еще здесь оставаться.
Еще через несколько дней она забежала к нам вечером пообедать. Ну а что в этом
такого? У нас всегда найдется что пожевать, тогда как на Монпарнассе среди
подонков, у которых ни гроша за душой, пожрать было попросту не у кого. После
обеда у нее началась истерика: она заявила, что мучается от дизентерии с того
момента, как мы расстались, и что виноват в этом я, что я пытался отравить ее. Я
проводил ее до метро к Порте, не проронив по дороге ни слова. Я обозлился
настолько, что от возмущения и обиды не мог ничего сказать в ответ. Она тоже,
главным образом, из-за того, что я отказался поддерживать этот разговор. На
обратном пути я решил, что это вожделенная последняя капля, и что теперь-то уж
она наверняка никогда больше
411
не появится. Надо же такое придумать! Я ее отравил! Ну что ж, если ей угодно так
думать, Бог с ней. Она сама поставила все точки над "i".
Шли дни. Вскоре я получил от нее письмо, в котором она просила немного денег,
чтобы заплатить за квартиру. Похоже, она рассталась со своим педиком и вернулась
в дешевый захудалый отель на задворках вокзала Монпарнас. Я не мог ей с ходу
выложить требуемую сумму, поскольку у меня самого ничего не было, поэтому решил
пару дней повременить и лишь после этого пошел к ней, чтобы все уладить со
счетами. Пока я шел, мне доставили пневматичку, где говорилось, что ей до зарезу
нужны деньги, иначе ее выставят на улицу. Будь у меня хоть какие-то деньги, ей
не пришлось бы так унижаться, но в том-то и загвоздка, что их не было. Но она не
поверила мне. Даже если это так, возразила она, разве не могу я у кого-нибудь
одолжить, чтобы вытащить ее из дыры? В общем-то она была права. Но я не умел
занимать большие суммы. Всю жизнь выпрашивал какие-то крохи, подачки, чувствуя
себя счастливым, если удавалось что-нибудь получить. Похоже, она напрочь забыла
об этом. И это естественно, ведь ей было горше, чем мне, уязвлена была ее
гордость. Надо отдать ей справедливость, случись нам вдруг поменяться местами,
деньги не замедлили бы появиться; она всегда умела их раздобыть для меня и
никогда для себя. Что правда, то правда.
Постепенно у меня в голове складывалась пренеприятнейшая картина. Я казался себе
вошью. И чем хуже себя чувствовал, тем больше у меня опускались руки. Предложил
ей даже вернуться ко мне, пока не сможет уехать. Она, естественно, даже слышать
об этом не захотела. Хотя почему естественно? Вконец запутавшись, я уже не знал,
что естественно, а что нет. Деньги. Деньги. Всю мою жизнь передо мной всегда
стоял вопрос денег. Видимо, я не способен разрешить эту проблему, да никогда и
не питал на это особых надежд.
Какое-то время я дергался, словно крыса в капкане, и тут меня осенила блестящая
идея: уехать самому. Легчайший путь к решению проблемы -- это просто уйти со
сцены. Не знаю, с чего мне это взбрело, но я решил двинуть в Лондон. Предложи
мне кто-нибудь замок в Touraine, я бы отказался. Непонятно, с чего мне так
приспичило в Лондон, но никакая сила уже не могла заставить меня переменить свое
решение. Объяснял я это тем, что ей никогда бы не пришло в голову искать меня в
Лондоне. Она знала, что я ненавижу этот город. Но истинная причина, понял я
позднее, крылась в том, что мне захотелось
412
побыть среди людей, говорящих по-английски; сутки напролет слушать английскую
речь и ничего, кроме английской речи. В моем плачевном положении это было все
равно, что спрятаться под крылышком у Господа. Я пошел по пути наименьшего
сопротивления и загорелся желанием окунуться в английскую среду. Видит Бог,
ситуация, в которой приходится либо самому говорить на чужом языке, либо слушать
других, -- ибо при всем желании не заткнешь же себе уши! -- что это, как не
разновидность утонченной, изощренной пытки?
Ничего не имею ни против французов, ни против их языка. До тех пор, пока не
появилась она, я жил как в раю. Но в один прекрасный день понял, что жизнь
прокисла, как прокисает забытое на столе молоко. Поймал себя на том, что злобно
бормочу себе под нос какие-то гадости про французов и особенно про их язык, что
в здравом рассудке было мне абсолютно не свойственно. Я знал, что виноват во
всем только я один, но от этого знания становилось только хуже. Итак, в Лондон!
Отдохну немного, и, быть может, когда вернусь, ее уже здесь не будет.
Не откладывая, я раздобыл себе визу, выложил деньги за обратный билет. Визу
приобрел сроком на год, решив, что если мое мнение об англичанах переменится, то
можно будет еще раз-друтой туда к ним съездить. Близилось Рождество, и старый,
славный Лондон, должно быть, недурное место на праздник. Возможно, мне
посчастливится увидеть его не таким, каким он запомнился мне однажды;
диккенсовский Лондон, мечта всех туристов. В моем кармане лежала виза, билет и
какая-то наличность, которая позволит мне провести там дней десять. Я возликовал
в сладостном предвкушении поездки.
В Клиши я вернулся к обеду. Заглянув на кухню, увидел свою жену, которая
помогала Фреду готовить. Когда я вошел, они смеялись и перешучивались. Я знал,
что Фред ни словом не обмолвится о моей предстоящей поездке, поэтому спокойно
сел за стол и принял участие в общем веселье. Должен сказать, еда была
восхитительной, и все было бы прекрасно, если бы после обеда Фред не уехал в
редакцию газеты. Меня несколько недель тому назад уволили, а он пока держался,
хотя и его со дня на день ожидала та же участь. Меня уволили, так как, несмотря
на мое американское происхождение, я не имел права работать в американской
газете корректором. Согласно французским представлениям, эту работу мог
выполнять любой француз, знающий английский. Я был удручен, и это лишь подлило
масла в огонь моих недобрых чувств к французам, возникших в последние недели. Но
что сделано, то сделано,
413
теперь с этим покончено, я опять свободный человек, скоро я буду в Лондоне, буду
говорить по-английски с утра до вечера и с вечера до утра, если захочу. Кроме
того, вскоре должна выйти моя книга, и жизнь коренным образом изменится. Все
обстояло совсем не так плохо, как несколько дней назад. Увлекшись приятными
мыслями о том, как хитро я придумал выкрутиться из этой ситуации, я потерял
бдительность и рванул в ближайший магазин за бутылкой ее любимого шартреза. Это
было роковой ошибкой. От шартреза она раскисла, с ней сделалась истерика,
кончилось все обвинениями и упреками в мой адрес. Сидя вдвоем за столом, мы,
казалось, пережевы