Хлопец так обрадовался, что не сразу поверил, - а вдруг он ошибся? Он
переспросил и получил тот же ответ. От радости сержант тут же бросился
помогать рабочим грузить дрова.

   Скоро эта работа была закончена, и паровозик выбрался па путь. Сержант
вызвался помогать машинисту. Кочегар из него получился горячий, быстрый.
Старик, видя нетерпение военного человека, не жалел паров и выжимал из
паровозика всю скорость, на какую тот только был способен.
   Но сержанту и теперь казалось, что они еле-еле плетутся.

   Минут через сорок паровозик остановился на станции. Неподалеку, в
стороне, в утренней синеве дрожали огоньки городка.
   Забыв в спешке попрощаться, сержант спрыгнул на землю и оглянулся. На
станции не было ни одного человека. По безлюдному перрону неспокойный
ветер гнал сухие листья.

   Сразу, как только сержант ступил на этот перрон, его подхватила волна
радостного возбуждения.

   Лида, его любимая Лида, которую он мечтал увидеть все эти годы, по
которой он так тосковал, теперь недалеко. Там, среди этих мелькающих в
утренней синеве огоньков, один поглядывает из ее окна. Который?..

   По этому перрону Лида, наверно, не раз проходила. Может быть, даже
вчера была здесь... Василь подумал, что Лида каждую минуту может ему
попасться навстречу, что она может оказаться тут, на станции. Он медленно,
все время оглядываясь, прошел по перрону, заглянул в зал ожидания и,
только убедившись, что Лиды нигде нет, покинул станцию.

   К городу вело шоссе, обсаженное старыми, раскидистыми осинами. Сержант
то шел, то начинал бежать. В сердце щемящим холодком шевелилось
беспокойство:

   "А что, если нету ее дома? Уехала куданибудь? Нужно было бы
предупредить о приезде, - думал сержант. - Но как, если до сегодняшней
ночи я сам не знал, что получу отпуск?.."

   Уже рассвело, когда он подходил к мосту. Дальше начинались дома. Вот
он, тот городок, который посылал ему на фронт столько писем, написанных
рукой Лиды. До войны хлопец и не знал, что где-то на Волге есть такой
городок. А потом, когда от Лиды из эвакуации пришли первые письма, это
место стало самым любимым уголком на земле. Наверно, сотни раз выводил он
на конверте название городка. Наконец довелось увидеть его...

   Город жил шумной и хлопотливой жизнью. Первыми на улице сержанту
встретились девчата. Они весело, с азартом, перебивая друг друга, о чем-то
спорили.
   К удивлению сержанта, девушка, что-шла в середине, оказалась знакомой.
Они часто виделись до войны в Минске, она училась с ним и Лидой в одном
институте.

   Он обрадовался случайной встрече, хотел было окликнуть Галю, спросить,
дома ли Лида. Но подумал, что это задержит его еще на несколько минут, и
молча прошел мимо.
   Девушка не заметила его.

   Улицу Чкалова он нашел быстро. В самом начале улицы, возле низкого
деревянного домика, подняв кверху голые суковатые ветви, с любопытством
поглядывал на нежданного гостя дуб. "Она в том доме, - догадался хлопец.-
Она писала, что у них во дворе стоит дуб".

   Он пошел медленнее, чтобы унять волнение.

   Сколько они не виделись! Нет, не три с половиной года прошло с того
памятного третьего дня войны, когда они разошлись в разные стороны. Каким
коротким было то расставанье в ночном Минске, в угрожающем блеске пожаров!
И как много лет разлуки принесло оно!

   Сержант толкнул калитку. Мать Лиды колола дрова. Она подняла голову,
минуты две всматривалась, не узнавая солдата, потом обрадованно
воскликнула:

   - Василек? Живой и здоровый... Родной!
   . Марья Петровна, счастливая, подошла к нему и обняла. Потом сразу
погрустнела, на глазах блеснули слезы.

   - А мои два...
   Она заплакала.

   Ее слабая, согнутая горем фигура вызвала у Василия чувство сыновней
нежности и жалости. Ему хотелось сказать что-нибудь доброе, чтобы смягчить
ее горе, но он ле находил слое. Мать перестала плакать, спросила, все ли
его родные остались живы после оккупации. Он в нескольких торопливых
словах рассказал все, что сам узнал из писем, которые получил из дому
после освобождения Полесья, и нетерпеливо спросил:

   - Где Лида?

   - Лида спит. Вчера пришла в два часа ночи... Заходите в дом, -
заторопилась мать.

   Он ждал, что Марья Петровна скажет, откуда Лида вернулась так поздно,
но мать молчала. Они вошли в дом.

   Василь подошел к двери Лиданой комнаты. Несколько минут он стоял не
двигаясь, чтобы перевести дыхание. Потом одернул гимнастерку и постучал.

   - Кто там?

   Голос Лиды... Он не ответил, боясь выдать волнение, и постучал еще раз.
Лида повторила вопрос.

   - Время вставать, соня, - проговорил он и не узнал своего голоса. -
Гости к тебе...

   - Ой! - вскрикнула Лида и затихла.
   Через несколько минут Лида открыла дверь и пригласила войти. Кровать
была застелена. Лида стояла у окна и смотрела на него заспанными еще, но
беспокойно сияющими глазами. Она показалась ему необыкновенно красивой и
повзрослевшей за эти годы.

   Оба они стояли растерянные, смущенные, не зная, как поздороваться. Ему
хотелось сжать ее в своих объятиях и целовать... Но о":и так долго не
виделись, так отвыкли от ласки, так волновались оба, что только неловко
пожали друг другу руки...

   Лида предложила ему стул, присела сама и приказала:

   - Ну, рассказывай. Как же ты?.. Так нежданно...

   - Ты не ждала? - спросил он с шутливой обидой, чтобы скрыть неловкость.

   - Нет, не ждала, - ответила она в тон.

   - Значит, я напрасно спешил?

   - Значит, напрасно...

   Она взглянула на него с едва заметной улыбкой, и в глазах - они
казались темными от густых черных ресниц - вспыхнули знакомые огоньки.

   Беседа пошла весело и легко. Василь шутливо рассказал о своих
злоключениях в дороге. Лида смеялась. Так, полушутя, они болтали долго,
пока от растерянности, вызванной долгожданной встречей, нс осталось и
следа.

   Тогда Василь вдруг почувствовал досаду. "Не такой должна быть наша
встреча.
   Нужно сказать что-то большое, особенное.
   Каждое слово должно быть особенным. Это ведь минуты необыкновенные,
неповторимые". Веселая разговорчивость оставила его.
   На лбу появились морщинки огорчения.

   Он оборвал разговор, Лида, заметившая странную перемену в его
настроении, посмотрела на него с удивлением.
   Василь заговорил снова:

   - Если бы ты знала, как я рад, что вижу тебя снова... У меня какое-то
необычное чувство, хочется смотреть и смотреть на тебя... Даже больше, чем
говорить. И какое счастье это - видеть тебя, твои глаза, твои руки... Я
ведь привык думать, что ты далеко-далеко. Три года так думал...

   Лида, смущенная его словами, не сказала ни слова, но он по ее взгляду
понял, что она чувствует. Да, и она счастлива, что видит его. Очень
счастлива.

   Он не мог оторвать взгляда от ее глаз.
   "Пусть эти часы будут без печали. Пусть думает, что их еще много", -
где-то далеко и неясно проплывает мысль. И тут же исчезает, как тучка с
ясного высокого неба. И снова - только ее глаза, близко-близко...

   - Как хорошо ! - едва слышно прошептала Лида. Ее руки доверчиво легли
на плечи Василия.

   Он обнял ее и сидел молча, наполненный ощущением ее близости и острой
радости.

   ...Оборвалось это неожиданно. Прошло немного больше часа. Из кухни
раздался тлос Марьи Петровны:

   - Лида, время завтракать.
   Лида быстро встала, посмотрела на ручные часы.

   - Ой, мне надо бежать.

   - Куда?

   - На работу.

   - На какую работу? Ты работаешь? Ты же училась.

   - Я работаю на авиационном заводе.
   Скоро месяц.

   - А институт?

   - Я учусь и работаю... Чем ты так смущен? - спросила она.

   Он замолчал в нерешительности. "Сказать? Нет, немного поздней".

   - Я тебя провожу. Хорошо?

   К заводу, который находился километрах в двух от Лидшного дома, на
окраине города, они шли очень быстро. Падал первый снег. Весело
мельтешились быстрые снежинки и устилали перед ними дорогу.

   - Ты и учишься и работаешь? Трудно ведь.

   - Трудно. Утром и днем - работа, вечером от четырех до десяти занятия.
Потом подготовка к занятиям. Вчера пришла заполночь. Так каждый день...
Как пришло извещение, что второй брат погиб, сразу и пошла.

   Улица поднималась в гору. Время безжалостно отсчитывало минуты. Василь
все порывался что-то сказать и все откладывал.

   - Я хотела сначала попроситься на фронт, - сказала она после короткого
молчания, - не могла я больше сидеть тут.
   Наболело очень с самого сорок первого.

   Да маму нельзя было бросить одну. Горе совсем подкосило ее. Я ей была
единственной поддержкой.

   Около заводских ворот, на горке, они остановились. Внизу лежал город.
Отсюда были видны ленты его улиц, немногочисленные квадраты площадей.
Крыши белели нетронутым снегом. Прямо над городом висело низкое солнце.

   - Ну, возвращайся. Отдохни после дороги. Я вернусь в три часа. На
занятия не пойду, буду с тобой. Снова вместе - днем и весь вечер... Как я
рада, что ты приехал...

   Она счастливо засмеялась.

   - Мы не будем вместе вечером... И сегодня больше не увидимся... Я
сейчас пойду на станцию. Скоро должен пройти на фронт наш эшелон. У меня
только десять часов отпуска.

   - Только десять часов! - удивленно повторила Лида.

   - Я не хотел говорить тебе раньше...
   Мне просто повезло. Через вашу станцию должен был пройти на фронт
эшелон нашего полка. За семьдесят километров отсюда он остановился на
несколько часов. Я отпросился, и меня отпустили... на десять часов. Чтобы
через десять часов я ждал их на станции...

   - Десять часов... Ну и пусть, - тряхнула она головой. - Чего я грущу? Я
могу еще побыть с гобой. Попрошу, чтоб меня отпустили раньше...

   - Если бы еще десять! А то ведь почт"
   восемь часов иэ них ушло на дорогу. Пока ехал, искал состап, шел в
город - потратил восемь часов. Для нас осталось только два часа...

   - Только два часа?! Так мало?..

   - А разве двух лет хватило бы?

   Лиде нужно было итти, а сна все медлила. Не хватало сил, чтобы сказать
последнее слово.

   Василь сердцем чувствовал ее боль и говорил о том, что скоро кончится
война и они снова встретятся в Минске, чтобы быть всегда вместе.

   Они попрощались. На прощанье сержант сказал:

   - Когда я ехал, я так боялся, что не перегоню наш эшелон или не застану
тебя... А теперь я счастлив... Целых два часа!
   На войне нс каждому такие два часа выпадают...




Иван Мележ

                                ПЯТЫЙ ДЕНЬ


   Первая попытка вырваться из блокады кончилась неудачей. Бригада
вынуждена была на рассвете вернуться обратно, занять свои прежние рубежи.

   Положение еще более ухудшилось. Воспользовавшись том, что отряды,
которые пошли на прорыв, снялись со своих мест, гитлеровцы кое-где без боя
продвинулись вперед и укрепили свои позиции.

   На рассвете командир бригады Туро вец возвращался из отряда Зайцева к
себе о штаб. Его тревожили невеселые мысли -- настроение многих партизан
после неудач этой грозной ночи было, как о н заметил, подавленным. Всех
беспокоила будущая судьба бригады.

   "Как это могло произойти?" - старался он сосредоточиться, но голова
была тяжелой, непослушной: давала себя знать усталость и перенесенное
потрясение.

   Обрывками в памяти вставало недавнее.
   Мины, завывая, проносятся над головой и разрываются то там, то тут. В
стремительном свете разрывов оогнено вспыхивают деревья, раздаются крики
раненых.

   Он вдруг вспомнил другое - эти два чертовых пулеметных гнезда. Пулеметы
так секли, что нельзя было поднять голову.

   "Товарищ комиссар! Разреши ее, я.. его гранатой".

   Коля Малик, комсорг отряда, взял гранаты, быстро вставил запал и
пополз. Туровец через несколько минуг услышал в той стороне два взрыва.
Один пулемет сразу умолк, но другой, тот, что находился правее, строчил
злее прежнего... Потом издалека неожиданно ударила пушка. Снаряд с шумом
пролетел над головой и разорвался позади, между деревьями...

   "Эх, мин нету!" - невольно снова пожалел комиссар, как будто те
пулеметы мешали и теперь.

   Думая о прошедшем бое, Туровец подошел к штабу, который размещался на
той же полянке, что и вчера. Сегодня тут царил беспорядок,
свидетельствовавший о том, что хозяева вернулись сюда недавно.
   Полуразобранный вчера шалаш выставлял напоказ голые темные жерди. Его
еще не успели покрыть. Ящики со штабным имуществом валялись на траве...

   Возле шалаша щуплый черноглазый начальник штаба Габдулин просматривал
папку с документами. Он сказал Туровцу, что командир бригады Ермаков
находится у радиста, разговаривает со штабом соединения.

   Через минуту пришел и Ермаков.

   - Ну что, Микола? - спросил Туровец. - Чем порадуешь?

   - Обещают прислать с фронта самолет...
   Как там Зайцев?

   Туровец рассказал. Ермаков, слушая, беспокойно ходил взад и вперед.
Шагал он тяжело, широко и ровно, словно мерил шагами землю; пройдя
несколько шагов, резко на каблуках поворачивался и по своим же следам шел
обратно. Ермаков был мрачным и встревоженным. Невдалеке от штаба
раздавалась почти не прекращающаяся пулеметная стрельба.

   - Ковалевнч воюет, - перебил комиссара Ермаков. - Продолжай, продолжай,
- кивнул он Туровцу и снова зашагал, старательно приминая каблуками траву.

   Туровец кончил рассказывать, а комбриг все ходил и ходил. Ермаков
никогда не умел скрывать своего настроения, все, что он переживал,
отражалось на его подвижном, выразительном лице. Думал он, очевидно, о
чем-то неутешительном, уголки его губ недовольно кривились.

   - Как это могло произойти? - ни к кому не обращаясь, проговорил
Туровец. - Недооценили, может быть, силу врага?
   Ошиблись в чем-то?

   Ермаков резко остановился, живыми зеленоватыми глазами посмотрел на
комиссара, удивленный тем, что тог отгадал его мысли.

   - Ясно - как, - сказал он неохотно. - Прошляпили - вот как! - И зашагал
снова.

   - Прошляпили? В чем? Место выбрали неудачно? Не может быть, чтобы всюду
столько фрицев сидело.

   - На рожон сами полезли!

   Габдулин сообщил, что после того как партизаны разведали участок,
гитлеровцы уже вечером подбросили туда в подкрепление пехоту с минометами
и несколько танков - они укрепили свои ненадежные позиции, в том числе и
эту.

   Ермаков озабоченно остановился и, очевидно, приняв решение, бросил:

   - Я поеду к Ковалевичу, потом к Лосю заскочу. Вернусь через два часа.

   Легко повернувшись на каблуках, он крикнул на ходу ординарца и скрылся
за дересьягуш. Послышалось нетерпеливое норовистое пофыркивание коня.

   - Вот тебе и Первомай! - невесело усмехнулся Габдулин. - Не повезло,
можно сказать. Праздничный вечер и всякие там торжества отменяются... или
переносятся на следующий год. То же, что было в позапрошлом... Л солнце
майское, праздничное! - вздохнул он, с завистью оглядываясь вокруг. - И
такая красота повсюду, черт побери, что о смерти и думать не хочется.

   Туровец посмотрел на часы.

   - Скоро должны передавать приказ Сталина. Если б ты знал, как мне не
терпится услышать его слово, Рашид! Я пойду к рации.

   - Я тоже иду, комиссар! Будем вместе слушать Сталина - значит, все-таки
и у нас будет первомайский праздник!

   - Будет, Рашид!

   Туровец и Габдулин пересекли полянку н подошли к согнувшейся немолодой
березке, под которой примостился со своей рацией радист Земляков.

   "Что Сталин скажет?" - с надеждой и волнением думал комиссар.

   В батареях рации кончались последние остатки энергии, и рацией
пользовались теперь только при выполнении самых важных боевых операций.

   Радист, светловолосый, небольшого роста хлопец, стоя па коленях,
копался во зле своей коробки.

   Туровец еще издали крикнул:

   - Настрой, земляк, ца Москву! Товарища Сталина будем слушать.

   Узнав о том, что сейчас будут передавать приказ, возле рации собрались
все, кто был в это время при штабе. Под березой, около Туровца, Габдулина
и Зс;,;лякова, образовался круг. Радист поудобнее уселся перед ящиком,
положил на него- листок чистой бумаги, отточил три карандаша.

   Туровец то и дело вынимал из кармана часы Кировского завода с толстым
стеклом из слюды над пожелтевшим циферблатом.
   Эти часы сохранились у комиссара еще с довоенного времени и верно
служили всю войну. Ему предлагали разные трофейные "редкости", один раз
подарили замысловатые флотские часы, но комиссар не расстался со своими, а
подарок отдал одному разведчику.

   Минутная стрелка медленно приближалась к двенадцати. Когда до
двенадцати оставалось три минуты, Туровец дал знак радисту - время
включать. Он взял один наушник, второй протянул Землякову. Радист повернул
рычаг. В наушниках сначала послышались беспорядочный треск и шипенье,
потом, постепенно проясняясь, раздались первые слова:

   "...Керчи и Никополя, плодородные земли между Днепром и Прутом. Из
фашистского рабства вызволены десятки миллионов советских людей".

   "Что это? Приказ Сталина? Неужели опоздали? - тревожно мелькнуло в
голове. - Как же это? Неужели часы подвели?"

   "Выполняя великое дело освобождения родной земли от фашистских
захватчиков, Красная Армия вышла к нашим государственным границам с
Румынией и Чехословакией и продолжает теперь громить вражеские войска на
территории Румынри..."

   Да, это приказ Сталина! В этом невозможно было ошибиться, хотя Туровец
и не слышал начала передачи. Приказ написан по-сталински просто и ясно и
пронизан верой вождя в победу. Не дыша, вслушивался он в голос диктора,
стараясь все запомнить, боясь пропустить хотя бы одно слово.

   Вместе с иим замерли все, кто находился у рации, хотя они и не слышали
слов приказа. Они жадно следили глазами за Туровцем и радистом и по их
лицам старались угадать содержание приказа. И когда черные цыганские глаза
комиссара заискрились радостью, люди вокруг заулыбались; когда же лицо его
стало серьезным и крутой смуглый лоб от виска к виску перерезали бороздки
морщин, люди невольно насторожились. Несколько партизан старались
заглянуть из-за плеча радиста на белый разлинованный лист бумаги из
какого-то немецкого "гроссбуха", который Земляков быстро заполнял
неразборчивыми завитушками.

   Туровец, слушая, казалось, забыл обо всем.

   "Отечественная война показала, - звучало в наушнике, - что советский
народ способен творить чудеса и выходить победителем из самых тяжелых
испытаний".

   Комиссару показалось, что это сказано специально для них, как будто
Сталин мог знать об их положении. Пораженный этой мыслью, комиссар
пропустил несколько слов.

   Он сразу спохватился и еще напряженней стал вслушиваться в
торжественный голос диктора. В эти минуты он забыл об усталости, которая
еще недавно валила его с ног, о непереносимой, казалось, тяжести,
угнетавшей его после неудачной попытки вырваться из блокады.

   - Что передают? - не выдержал широкоплечий русобородый партизан с
марлевой повязкой на большой стриженой голове.

   Комиссар нетерпеливо мотнул головой: не мешай. А далекий голос из
Москвы продолжал:

   "Дело состоит теперь в том, чтобы очистить от фашистских захватчиков
всю,- диктор сделал ударение на слове всю, - нашу землю и восстановить
государственные границы Советского Союза по всей линии, - диктор выделил
последние слова, - от Черного до Баренцева моря".

   "Пришла наша очередь! Наш праздник наступает!" - пело в сердце Туровца.
   И хотя это была еще только задача, которую вождь ставил перед армией и
народом, Туровец принял ее так, словно она уже стала действительностью,
совершившейся реальностью. Давно не знал он такой радости. Первый день мая
принес ее как вознаграждение за все тревожные ночи и дни.

   Когда он услышал: "Да здравствуют советские партизаны и партизанки",
ему показалось, что это вся необъятная свободная родина, что лежала по ту
сторону фронта, приветствует их и желает им успеха в тяжелой борьбе.

   - Можете надеяться на нас, Иосиф Виссарионович! - прошептал
взволнованный Туровец.

   Диктор