щебень, быстро вложил ящичек со взрывчаткой, отбежал...
И вот паровоз-чи-чи-чах, чи-чи-чах... Вагоны один за другим летят - фрицы
на восток спешат за "жизненным пространством"... И вдруг - га-а-ах! Все
сразу к черту. Р-ра-аботка!

   Баклан, охмелевший от вина, от воспоминаний, не говорил, а гремел -
"г-га-ах".
   "р-ра-а-ботка". От волнения он привстал и, выпятив грудь, на которой
блеснули два ордена и три медали, продолжал рассказывать.

   Теперь, когда Баклан снова увидел перед собой командира отряда,
тревожные мысли и неуверенность окончательно оставили его. В их с
Ковалевичем отношениях, ему казалось, ничего не изменилось: командир
отряда был таким же, как и раньше, близким, "своим". К Баклану снова
вернулись привычные приятные мысли о славе, о своей значительности,
которые одна за другой начали было исчезать после партийного собрания.

   Подрывника захватили воспоминания...
   Однако Ковалевич, который бывало сам любил поговорить про "те дни", на
этот раз слушал Баклана равнодушно. Его мысли все время вертелись вокруг
того, что он видел на жнивье, около молотилки, около сруба. Мысли эти не
давали покоя, нетерпеливо просились наружу.

   Гаврильчик, понимая настроение Ковалевича, попробовал переменить
разговор, но Баклан ничего не замечал. Он уже во второй раз рассказывал о
том, как подорвал мост на Турье, по которому проходила немецкая железная
дорога.

   - Довольно уж, Василь, про это... Мы ж знаем псе и сами, -- перебил,
наконец, Иван Саввич Баклана. - Да и чего тем хвалиться столько!

   Он подумал, что так говорить с товарищем, с которым давно нс виделся,
нехорошо, но не хотел кривить душой. Баклан от неожиданных сло1з
К&валевича осекся, не сразу нашелся, что сказать.

   - Новым похвалиться? - обратился он к Ковалевичу. - Чем же хвалиться-то?
   Вот линьков, видите, привез с Припяти...
   Сам наловил, своими руками! - попробовал он свести разговор к шутке.

   Ковалевич от этой шутки помрачнел.

   - Линьков, говоришь, с Припяти привез? Сам, своими руками наловил? Что
ж, линьки вкусные, ничего не скажешь. За линьки, Василь, спасибо!

   Он замолчал. Баклан только теперь заметил, что Ковалевич недоволен им и
взволнован. "Видать, я очень выставлял себя", - объяснил все по-своему
Баклан и решил исправить свою ошибку.

   - Я хочу, Рыгор, сказать еще одно слово. - Он налил стопку. - Это
слово, признаюсь, про нашего Ивана Саввича... Хоть перед нами сейчас сидит
штатский человек, мы не забыли, каким был Иван Саввич в лесу. Помнишь,
Рыгор? Знаю, что помнишь. И все мы помним, кем был для всех нас в ту пору
Иван Саввич. Он был и батькой и командиром. Он нас с тобой сделал
солдатами... Одним словом, выпьем за нашего командира!

   - Не хочу, - Ковалевич отодвинул от себя стопку. - Не хочу. Хватит об
этом!..

   Может, в другой раз он и не возражал бы против того, чтобы помянуть
добрым словом свою командирскую славу, но теперь этот гост ему не
понравился. Ему казалось, что сейчас воспоминания Баклана его унижают.

   Баклан опустил стопку, в недоумении посмотрел на Ковалевича. Наступило
неловкое молчание. Первым заговорил, чтобы загладить неловкость положения,
Иван Саввич. Он поднял тост;
   - За нашу жизнь, кипучую, стремительную, полную труда и борьбы!
   Все выпили.

   Однако разговор уже не ладился. Баклан, который был до этого таким
разговорчивым, теперь, чувствуя холодок неприязни Ковалевича, не находил
слов. Он вдруг утратил всю свою самоуверенность.

   "Как нехорошо получилось. Нехорошо как получилось", - думал он с
тоскою. Он всегда очень дорожил дружбой командира, а теперь ему особенно
дорог был Иван Саввич, потому что Баклан отдалился от всех своих друзей.
Внешне как будто ничего не изменилось: шутили, разговаривали, но близости
прежней не было, и Баклан чувствовал себя все более одиноким и растерянным.

   - Знаю, Василь, что тебе теперь нечем похвалиться, кроме линьков, -
проговорил Ковалевич сдержанно. - На отдых, на спокойную жизнь, сказали
мне, тебя потянуло...

   Ковалевич встал, взволнованно прошелся по комнате, немного сутуловатый,
но повоенному подтянутый.

   - Неужели твои заслуги закрыли перед тобой весь свет? - сказал он,
глядя внимательным, испытующим взглядом на Баклана. Тот обеспокоенно
шевельнулся, выпрямился, отвел глаза в сторону. - Один человек сказал мне
про тебя, что ты каким был в отряде, таким и остался... Ничего,, одним
словом, нс изменилось. Как будто и правда - все в тебе прежнее,
партизанское... Но мне кажется, тот человек ошибся в тебе. Ты переменился,
Василь, очень переменился! Душа у тебя стала другой.

   - Ты ошибаешься, Саввич, - обиженно перебил Баклан.

   - Ошибаюсь? Нет, не ошибаюсь. Ты оторвался от всех нас и даже, я скажу
тебе, отстал от нас, от жизни. Покою хочешь, словно инвалид. Ты глядишь
только в свою душу, о себе одном заботишься...

   "Почему он так изменился? А может быть... - Ковалевич взглянул на
Баклана пристально и недоверчиво, - может, он и не менялся?" Неужели
Ковалевич просто не видел, не замечал этого?

   - Скажи, ты и воевал только для того, чтобы... иметь заслуги?

   Лицо Баклана побледнело, лиловатый шрам па подбородке потемнел. Василь
резко поднялся.

   - Не шути этим, Саввич. Прошу, как товарища. Ты хорошо знаешь, за что я
кровь проливал...

   Ковалевич, услышав этот тихий, напряженный голос, успокоился.

   - Я так и думал, что не для заслуг, Василь... Ты, кажется мне, сейчас
просто с дороги сбился, зрение у тебя испортилось от блеска славы. А
может, голова закружилась от хвалебного шума...

   Он сел рядом с Бакланом н заговорил мягко, с дружеским сочувствием;
   - Послушай, Василь, и хорошо подумай, пока не поздно. Я скажу тебе
вешь, которую, возможно. мне и не следовало бы при других обстоятельствах
говорить. Но сегодня я скажу... Я, когда ехал сюда, заходил в райком. Там
был разговор и о тебе. Есть на тебя жалобы от колхозников...
   Скажу правду: в райкоме была такая мысль - собрать колхозное собрание и
решить, не настало ли время тебе освободить место для другого
председателя.Я заступился, сказал, что надо подождать, попробовать
выправить дела в колхозе при твоем участии... Теперь - твое слово. Помни,
что сказать его еще не поздно, но скоро может стать поздно...

   Было еще довольно рано, когда Ковалевич и Гаврильчик поднялись. Иван
Саввпч снял с крючка свое поношенное драповое пальто, надел его, взял в
руки кепку. Баклан, стоя посреди хаты, понуро следил за товарищами.

   - Ты не обижайся, Василь, что испортил тебе вечер. Характер у меня
такой - не люблю кривить душой...

   Ковалевич подошел к Баклану, пожал на прощание руку.

   - Не думал я, что увижу тебя таким...
   Как же это ты, Василь?..

   Баклан молчал. Не одеваясь, он проводил их "на крыльцо. Ковалевич и
Гаврильчик быстро сошли по ступенькам, вышли на улицу. Василь, опершись
плечом о столб ча крыльце, бездумно следил, как постепенно темнота
поглощает две фигуры. Откуда-то с поля ветер доносил однообразное
тарахтенье трактора.

   "Ушли... Ушли..." Два года он ждал этой встречи...

   Вот уже черные фигуры исчезли в темноте. Сердце Василя тоскливо сжалось.

   Внезапно поблизости звонко и задорно запел девичий голос:

   Полюбила тракториста,
   Он красивый и простой.

   Называет меня милой,
   Говорит, что холостой.

   Ветер хлестал порывистыми ударами, холод забирался все глубже,,
пронизывал насквозь. Ночь была холодная, а Василь даже шинели не накинул
на плечи. Но возвращаться в хату не хотелось - там его ждало одиночество.

   Ковалевич и Гаврильчик, вернувшись от Баклана, еще долго не ложились
спать.
   Оба после встречи с Бакланом были возбуждены и остро чувствовали
взаимную близость. "Словно и не расставались никогда", - подумал Иван
Саввич, видя, что Гаврильчик понимает его с полуслова.

   - Спасибо тебе; Рыгор. Поводил ты меня сегодня, порадовал. Много вы
сделали.
   Радостно мне было видеть это... Так радостно, как... в Лапотовке, когда
отряд впервые принимал самолет с Большой земли.
   Помнишь?

   - Ну, как же, помню... Вы тогда опоздали на аэродром... Нам три раза
присылали телеграммы - встречайте. И мы три раза выходили встречать, а
самолета все не было... Он прилетел, когда мы уже мало верили.

   - Помнишь... Сегодня у меня такой же радостный день. Много вы сделали.

   - Не зря жили это время, - горячо ответил Рыгор.

   - Это ты хорошо сказал: не зря. жили.
   Не придется краснеть за эти два года. Как и за те, за партизанские... -
Ковалевич откинулся на спинку кресла, отвел рукой прядь густых волос, что
упала на высокий.
   крутой лоб; около рта легла строгая глубокая складка. - Да, киснуть у
нас может только тот, кто оторвался от жизни, так как жизнь наша ни минуты
не стоит на месте...

   - Она не даст остановиться....
   Помолчав, Рыгор сказал с уважением:

   - А вы за эти два года, Иван Саввич, здорово поседели. Гляжу на вас -
уже иолголовы побелело, виски будто инеем прихватило...

   - Заботы, брат... Такие заботы. - Иван Саввич пошутил: - Не годы
молодца гнут, а заботы...

   Все время после войны Ковалевич жил беспокойной, стремительной жизнью.

   Он работал в обкоме партии заведующим промышленным отделом. Работы было
немало: до войны эта область была в Белоруссии одной из первых по развитию
промышленности. Во время оккупации почти все заводы были разрушены, их
нужно было возможно скорей восстанавливать. Успех мог быть достигнут
только очень хорошей организацией дела, умелой расстановкой людей и
правильным, хозяйским использованием материалов - в ту пору часто еще не
хватало нужных специалистов, строительных материалов.

   Ковалевич работал с самого раннего утра до поздней ночи. По утрам
вызывал руководителей предприятий, вечером принимал посетителей, а день
обычно проводил на каком-нибудь заводе. Только поздно ночью ему удавалось
вырвать час-другой для своей учебы. Однако сколько бы он ни работал, у
него не выходила из головы одна и та же мысль, что делает он все же мало,
не столько, сколько нужно, и он спешил...

   ...Значит, ти, во что ему не хотелось верить, - правда: Баклан свернул
с прямой дороги. Успокоился. Забыл обо всем - о товарищах, с которыми
воевал, о людях, которые ему верили. Беспокойные мысли о Баклане долго не
давали Ковалевичу уснуть.

   Баклан тоже не спал. Он сидел за с голом, подперев голову руками, и
безучастно смотрел передсобой. На столе стояли тарелки с недоеденной
закуской и три граненые стопки с недопитой водкой.

   На душе у Василя было тревожно. Вечер, закончившийся так неожиданно,
оставил неприятный осадок. В голове - ни одной мысли. Пусто. Только
беспорядочными отрывками воспоминания - подробности встречи с Ковалевичем,
слова бывшего командира.

   "Линьков, говоришь, с Припяти привез?
   Линьки вкусные, ничего не скажешь..."
   И зачем только дернуло его про эти линьки так не во-время сболтнуть?
   "Не думал я, что увижу тебя таким..."
   "Нс думал? Ну и пусть!" - Василь внезапно вскочил, сорвал с крюка
шинель и, на ходу накинув ее на плечи, порывисто хлопнул дверью.

   Мать, встревоженная, выбежала следом за ним в сени.
   - Куда ты, Вася?
   Он не отозвался.
   На дворе в лицо Василя ударил холодный ночной ветер. Он бросал волосы
на лоб, на глаза.

   "Когда шел под пули, тогда хорош был, - думал Василь, - а теперь - "на
Припять ездишь".

   Ветер порывами налетал сбоку и то намеревался сорвать шинель с плеч, то
длинной полой бил по сапогам, мешал итти.

   Баклан шагал, не разбирая дороги. Куда шел - не думал. Не все ли равно
ему теперь - куда итти? Оскорбленный, покинутый друзьями, одинокий...

   Был у него один друг - самый любимый, самый справедливый - Ковалевич.
   Теперь и тот покинул. А он, Василь, на него так надеялся, верил ему.
Обманул Иван Сасвич! Что ж, Василь переживет и это разочарование.
Переживет! Хоть не легко, видно, будет, но он выдержит и на этот раз. Он
ведь не хлюпик какойнибудь.

   Неприятная вещь одиночество, но, коли так случилось, и оно не испугает
его...

   Он считал себя несправедливо обиженным, и это вначале, пока обида была
острой, давало ему силу и уверенность. Но обида начала постепенно гаснуть.
Некоторое время Василь шел, ни о чем не думая, с удовольствием подставляя
голову освежающим порывам ветра. Ему было приятно спорить с ветром -
поправлять волосы, удерживать на плечах шинель, которая вотвот готова была
сорваться... Понемногу он успокаивался. Когда на душе стало легче, а в
голове яснее, он вспомнил слова Ковалевича: "Как же это ты?"

   Ему так отчетливо припомнились эти слова, что он услышал даже голос
Ковалевича - строгий, но искренний, доброжелательный. Боль и обида за
товарища слышались в нем. Этот голос и эти слова опалили сердце. Василь
увидел глаза командира - суровые, требовательные - и остановился...
Впервые ему стало стыдно за себя.
   Теперь уже чувство обиды на Ковалевича боролось в нем с пониманием
беспощадной правды его слов.

   Задумавшись, он брел по улице. В хатах кое-где светились огни. В одном
окне занавеска была отодвинута, и с улицы можно было увидеть, как мальчик
читает книгу матери и двум девочкам. Баклан прошел мимо окна, ничего не
замечая.

   "Как же это я?"

   Впервые за многие месяцы он оглянулся назад, на то, как жил эти годы.
Летом сорок четвертого года вместе с отрядом он вернулся в освобожденный
район. Тогда его выбрали председателем сельсовета: он почти ничего не
делал но сельсовету, только выступал с докладами и воспоминаниями.
Сельсовет был отсталый, но председателя это не тревожило. В райисполкоме,
ценя его заслуги, также избегали говорить на эту неприятную тему. Потом,
чтобы поставить председателем работящего человека, Баклана послали на
курсы.

   Он сначала обиделся, но, приехав на курсы, скоро забыл обиду. На курсах
было даже лучше - много легче: он считался выдающимся человеком и при этом
не имел никаких особенных обязанностей. То, что он плохо учился, объясняли
плохими способностями. Об этом, правда, ему не говорили.
   Его всегда выбирали в президиум, из музея приходили люди, которые
записывали его воспоминания; однажды к нему пришел художник писать портрет.

   И, наконец, последнее - три месяца тому назад его прислали сюда, в этот
колхоз.
   Баклану повезло - ему попался хороший заместитель, и он по привычке
продолжал жить своими заслугами, часто уезжал в город или на Припять
ловить рыбу.

   Тяжело и горько было ему в эту осеннюю ночь, когда он начал обдумывать
свою жизнь за последние два года! Он удивился, что не замечал всего этого
раньше...

   С улицы Василь повернул на выгон, оттуда через колхозный сад снова
пришел в село - уже с противоположной стороны.
   Он и сам не знал, как очутился около хаты Гаврильчика, - может его
привлек огонек;
   этот огонек светился теперь один на все село: была полночь, хаты стояли
черные и молчаливые.

   В комнате сидели Ковалевич и Рыгор.
   Баклана потянуло к ним, он ступил на крыльцо, но остановился. В первый
раз за все годы знакомства с ними Василь задумался, как будет вести себя в
их присутствии, что говорить. Ему казалось, что теперь, после того
разговора, он стал чужим для них...

   Однако ему очень хотелось побыть с друзьями, послушать их. Почему они
еще не спят? Он сошел с крыльца и подошел к окну. Свет, падавший из окна,
освещал его до пояса. Зимних рам еще не вставили, и Баклан отчетливо
слышал немного приглушенные голоса товарищей.

   Ковалевич и Гаврильчпк говорили о нем.

   - Он и перед нами не мог промолчать о своих заслугах! - говорил
Ковалевич. - Думает, что заслуги дают право человеку ничего не делать...
Заслуги - будто справка об инвалидности! Вы, товарищи, работайте,
старайтесь, сколько можете, вы люди обыкновенные, а я - с чистой совестью
буду наблюдать. Я не кто-нибудь тебе, - я человек выдающийся, заслуженный!

   Ковалевич встал, взволнованно прошелся по комнате, скрывшись на
мгновенье за простенком. Не прошло и минуты, как он снова вернулся к
столу, загородив спиной свет. От света лампы кончики волос на его голове
казались золотистыми.

   Баклан отошел от окна.

   Он побрел по улице - неторопливо и как будто совсем спокойно. Куда ему
было спешить? Он чувствовал, что лицо его горело. Ветер, казалось, стал
жарким, словно в июльский день.

   И все же хата Гаврильчика притягивала его к себе. Он невольно думал о
товарищах, что сидели там, думал о них с тяжелым сознанием своей вины,
желая быть с ними вместе.

   Чем дальше отходил Баклан от хаты Гаврильчика, тем медленней делались
его шаги.

   Наконец он остановился совсем. Решил вернуться, сказать Ковалевичу, что
он понял... что ошибся... что... и в ту же минуту остыл.

   "Нет, я не могу говорить об этом. Он навряд ли поверит слову... Обещала
синица..."

   Василь стал около какой-то загородки, прислонившись спиной к жерди. Со
стороны могло показаться, что он спит.

   Вблизи послышался девичий смех. Потом веселый женский голос беззаботно
запел:

   Я девчонка молодая,
   Мне всего семнадцать лет.

   Полюбила бригадира
   За его авторитет...

   "Чего ей так весело?" - неприязненно подумал он.

   Потом вдруг встрепенулся, почувствовав, что замерз, пошевелил плечами,
посмотрел на небо. Там были видны темные, едва приметные очертания
облаков. Только на самом горизонте одиноко светилась звезда, но от ее
блеска Василю стало еще холоднее.

   "Ошибся... Разве это ошибка?"

   Надо было куда-то итти. Он с усилием оттолкнулся от шершавых,
пропитанных сыростью жердей и побрел привычной дорогой к хате.

   До его слуха ветер донес приглушенный расстоянием гул трактора. Баклан
остановился, немного постоял, раздумывая. Потом внезапно решительно
повернул назад и по узкой улочке широким шагом пошел в поле на гул, что
будил и будоражил тишину.

   Он еще не думал, не знал, зачем туда идет... Село осталось позади, в
неглубокой лощине. Справа, неподалеку, похожие на каких-то необычных
животных, чернели деревья - это был сад. В поле по окутанному мраком
жнивью ходил пронизывающий тревожный ветер. Тарахтенье трактора
приближалось. Вот уже видно, как в ярком зареве света торопливо
передвигаются фигуры людей.

   Василю сразу сделалось легче. В сердце засветилось что-то ясное,
радостное. Так бывает с человеком, когда он нетерпеливо ищет вещь, которую
потерял, и, наконец, находит ее.

   Когда Баклан подошел близко, молотилка остановилась. "Что там?" -
забеспокоился Василь и ускорил шаги.

   Молотилка стояла. Машинист, в шерстяном свитере с закатанными рукавами,
чтото вытягивал шилом из разорванного ремня. Увидев Баклана, колхозники
расступились, дали ему дорогу.

   - Сшивка от ремня порвалась, - сказал машинист,, словно оправдываясь.

   - Ну, а запасной разве нет?

   - Нету.

   Баклан заметил на себе несколько удивленных взглядов - нс привыкли тут
видеть его.

   - Почему нету? Ты что - не, знал, что ремень может порваться?

   - Думал, что...

   - Он уже второй раз у него рвется, - сердито заметил кто-то.

   Посылать за сшивкой в село - значило потерять дорогое время. Но что
делать?

   Баклан расстегнул свой партизанский ремень, протянул машинисту. Тот,
ничего не понимая, вопросительно посмотрел на председателя.

   - Делай сшивку.

   Машинист поглядел на пояс, покрутил его в руках, любуясь хорошей
глянцевитоблестящей кожей, сверкающей офицерской пряжкой. Не шутит ли
старшина, отдавая на порчу такую хорошую вещь? Но по выражению лица
Баклана было видно, что он не шутит и что нужно спешить...

   Скоро ремень был сшит. Люди разошлись, стали на места. Тракторист
включил приводное колесо своего "ХТЗ".

   Приводной ремень двинулся сначала лениво, медленно, слегка покачиваясь,
потом все быстрей и быстрей. Подавальщик подал в барабан развязанный сноп.
Барабан перестал постукивать, загудел басом, старательно, тяжело. Баклан
следил за быстрыми умелыми руками работавших на