молотилке колхозников с
давно забытым интересом, чувствуя, как напряженный темп работы
захватывает, покоряет его. Василю захотелось тоже подняться на пахнущую
сухой соломой скирду, стать рядом с этими ловкими людьми.

   Он скинул с плеч шинель. Минутой позже Василь стоял уже на скирде,
подавая снопы, и кричал что-то шутливое женщинесоседке.

   Молотилка не останавливалась, она требовала все новых и новых снопов. И
Василь охотно подавал.

   Потом его видели около весов, где он проверял записи весовщика, около
возов, отвозивших полные, тяжелые мешки к гумну, около машиниста...

   Был он еще на ржище у Черного леса - проверял, как тракторы пашут ночью.

   Небо на востоке незаметно налилось пунцовой краснотой, и вокруг широко
раскрылись тихие, по-утреннему чистые дали. Воздух стал прозрачным и
морозным. Василь почувствовал, что очень устал, - он давно не работал так.

   Нарождался день. Он приносил Баклану новые хлопоты. Нужно было итти на
колхозный двор-направить на ссыпной пункт повозки с картошкой. Нужно
было... Председатель еще как следует, и не представлял себе, что именно
придется сделать ему за этот день, потому что не знал, что делали в
колхозе вчера.

   Из-за далекого поля выглянуло солнце.
   На жнивье от первых лучей заблистала роса, переливаясь веселыми цветами
радуги.
   Баклан задумчиво шел через поле, подминая сапогами мокрое жнивье. В
перепутанных волосах его торчали соломинки.. Шинель на нем, как всегда,
была внакидку.

   При входе в село, около колхозного двора, председатель увидел
знакомую,, слегка сутуловатую фигуру Ковалевича, который вместе с
Гаврильчиком шел в поле. Баклан заволновался, невольно прикрыл шинелью
ордена.

   - Как это ты успел нас опередить? - удивился Гаврнльчпк. - Давно встал?
   "Встал",-внутренне усмехнулся Баклан.

   - Да нет, недавно... можно сказать, только что...

   Они поздоровались.

   Ковалекич кивнул головой в сторону села.

   - Ну и хлопцы у вас! - У него с партизанских времен осталась привычка
называть всех мужчин "хлопцами".

   Баклан взглянул туда и за поникшими голыми яблонями, около высокой
березы, что задумчиво склонила свою вершину, увидел сруб Катерининой хаты.
Наверху уже стояли все стропила и до половины, до поперечин, прибитые
рядами жерди. Когда Козалевич и Гаврильчик ушли, Василь еще раз бросил
взгляд в сторону сруба. Свежеотесанные бревна, как бронзовые, блестеди в
лучах солнца... "Как же это я? - с горечью-подумал он. - Как я искуплю
свою вину?"



Иван Мележ

                          НЕЗНАКОМЫЙ ПАПА


   В комнате был один Славка - шестилетний живой вихрастый мальчик с
блестящими черными глазами. Он с молотком и клещами в руках озабоченно
ползал около небольшого грузовичка, подражая, очевидно, движениям взрослых
шоферов, когда им случалось ремонтировать машину на улице. Грузовичок
стоял посреди комнаты, на полдороге до конечного пункта - печки-голландки.
В кузове машины лежало несколько щепок и женская калоша.

   Занятый возней около автомобиля, Славка не заметил, что в кухню кто-то
вошел.
   Вошедший порывисто открыл дверь, увидел мальчика и рванулся к нему. Тут
только Славка взглянул на него. Человек был незнакомый, в военной шинели с
погонами, с кожаной сумкой на боку. Крикнув: "Славка!", он схватил
мальчика, поднял на сильных руках и крепко прижал к груди, потом посмотрел
на лицо Славки и начал жадно целовать его. Мальчик от неожиданности и
стремительности происходящего не сопротивлялся.

   - Славка, сыночек... - с нежностью повторял военный.

   Малыш понемногу опомнился. Он руками уперся в незнакомое небритое лицо
и попробовал вырваться.

   - Пусти! - приказал Славка, с неприязнью поглядывая черными выпуклыми
глазами на военного.

   Но тот не послушался, не разомкнул рук,
   - Я ведь твой папа, --- сказал военный, улыбаясь.

   Слава помолчал, недоверчиво покосился на него ("Так я тебе и поверю!")
и ответил:

   - Ты - не папа. - Потом прибавил: - Мой папа служит в Красной Армии.
   А раньше, когда война еще не кончилась, воевал на фронте.

   - Правда, я был на фронте и в армии,- согласился военный. - А теперь
меня отпустили, чтобы я снова работал учителем. Понимаешь? Вот я и приехал
домой.
   Говорила тебе мама, что скоро папа приедет?

   - Говорила, - кивнул головой мальчик и на минуту затих, не зная, как
себя вести дальше. Потом мягко оттолкнул человека и угрюмо попросил: -
Пусти.

   Отец осторожно поставил его на пол.
   Славка для безопасности отодвинулся подальше, потом, после некоторого
размышления, подошел к столу, снял с него фотографическую карточку и, с
беспокойством приблизившись к военному, протянул ее.

   - Вот! Это мой папа... А это мама моя. А это я.

   Отец, волнуясь, взял карточку в руки.

   - Я тогда, когда снимали, был ма-аленькнй. Мама говорит, что я тогда
даже ходить не умел.

   - Ну, так ведь это я и есть на карточке.

   - Нет, это не ты, - упрямо возражал Славка. - Это папа.

   - Так это ж я был до войны таким, когда работал учителем.

   - А я до войны был маленьким. И ничего не помню. Только помню, как мы с
папой ходили на Турью купаться.

   - Ты и этого не можешь помнить, выдумщик ты этакий. Я ж тогда тебя на
руках носил. Ты тогда только мог ходить от печки до порога...

   Отец засмеялся,хотел было снова подхватить Славку, но мальчик живо
отскочил и поспешил укрыться от военного в углу.
   Оттуда он следил за ним настороженно, с видом, который говорил, что он
приготовился ко всякой опасности и не пожалеет ничего, чтобы отстоять свою
независимость.

   - Ты ждал папу, Славка?

   - Ждал.

   - А почему ж ты такой неприветливый?
   Славка не отвечал. Ждал ли он папу?
   Ждал, еще как ждал! Но... тот папа был не таким. Про того мама
говорила, что он всегда где-то далеки. И он видел его на карточке. А этот
- был рядом, непривычный, чужой, этого Славка видел впервые.

   Отец с волнением осматривался. Все в этой комнате казалось новым,
незнакомым, не таким, каким сохранялось в памяти все годы войны.

   - А где мама? На занятиях еще? - спросил он.

   - Пошла к Насте Обухович. Там дядя Павел приехал. А бабка Анисья пошла
к тете Маланье за перцем.

   - А скоро мама придет?

   В эту минуту в кухне хлопнули двери, раздались быстрые шаги. Не успел
Славка объяснить приезжему, что это мама, как она влетела в комнату,
посмотрела на военного и остолбенела. Мама раскрыла рот, наверно для того,
чтобы что-то сказать, но не произнесла ни слова.

   Военный, ничего не говоря, бросился к ней. Он схватил маму в объятия и
поцеловал в губы. Косынка с ее головы сдвинулась на шею, черные блестящие
волосы растрепались, но мама не пробовала пригладить их. Она прижалась
головой к груди военного, а он то нежно гладил ее рукой по голове, то
целовал ее волосы. Славка следил за всем с удивлением и беспокойством. Ему
впервые пришлось видеть, чтобы мама целовала не его, а какого-то
незнакомого человека.

   - Сергей, - наконец тихо произнесла она, подняв голову и посмотрев на
мужа серыми сияющими глазами.

   Они снова поцеловались. Вдруг она неожиданно засмеялась, потом
заплакала, но Сергей не успокаивал, а только смотрел на нее и радостно
улыбался.

   - Сергейка... так долго... Глаза проглядела, - сказала Мария со слезами
на глазах. - Ой, как я долго жду тебя! Иду откуда-нибудь домой и каждый
раз сердце замирает,.- а может, ты уже давно дома сидишь. Услышу стук,
думаю - это ты стучишься...

   Она вытерла слезы, отошла от мужа и обняла сына.

   - Видишь, как Ростислав вырос! Он тоже ждал. Каждый день спрашивал,
скоро ли папа вернется.

   - А пришел отец, так он его из дому выгоняет, - улыбнулся отец. - "Нет,
говорит, ты не мой папа, ты - чужой..."

   - Шофер ты мой дорогой! Подойди к папке. Это твой папа. Он теперь
всегда будет с нами.

   Видя, как радуется мама. Славка стал глядеть на отца более приветливо.
Он подошел к отцу, позволил взять себя на руки и даже подставил щечку для
поцелуя. Отцова борода больно кололась, и Славка поморщился. Он не
понимал, почему мама так охотно целует такую колючую бороду, и был
доволен, когда отец отпустил его.

   Вскоре прибежала бабка Анисья. Она, увидев Сергея, начала охать и ахать
на радостях. Потом спохватилась:

   - Надо ж попотчевать гостика-сиколика, - И торопливо засеменила на
кухни.

   Длинная бабкина юбка волочилась за ней по полу.

   Отец разделся, снял гимнастерку, побрил бороду. Мария принесла на кухню
корыто, начала мыть ему голову.

   Скоро отец вышел из кухни; вытирая голову полотенцем, он ходил в одной
сорочке по комнате, разглядывая карточки на стене, тетради на столе,
книги. Все ему хотелось потрогать своими пальцами, подержать в своих
руках. Повесив полотенце, он подошел к Славке.

   - Ну, так как, теперь-то признаешь меня? Воздерживаешься? Вот видишь,
мать, не хочет признавать. Ну что же, будем нейтралитет сохранять.
Все-таки нейтралитет лучше вражды.

   Он взял Славку на руки.

   - Какой же ты большой вырос, сынок, за эти четыре года. И сколько же ты
перенес!

   - Да, уж хватило... За два года, что я в партизанах была, чего не
натерпелся:

   и холода, и голода, и блокаду пережил. Всего испытал. Только вот ласки
отцовской не знает...

   - А за что тебе орден дали? - нетерпеливо перебил мать Славка,
показывая рукой на лежавшую на кровати гимнастерку отца с орденом на
красной ленточке. - За смелость?

   - За смелость, - ответил отец.

   - И Васькин папа за смелость получил медаль. Только она называется "За
отвагу". Ты тоже танк гранатой подбил?

   Отец объяснил, что он командовал артиллерийской батареей и что его
батарея подбила пятнадцать танков.

   - Ого! Пятнадцать танков! - мотнул головой Славка. - "Тигров"?

   - И "тигров" и "пантер".

   - И "пантер"! Ты, значит, еще смелей Васиного папы!

   Он с уважением посмотрел на отца; теперь Славкэ его уже не сторонился.
Недоверие и настороженность уходили...

   - А сколько раз ты был ранен?

   - Два.

   - А Васин шесть раз, - с откровенной детской завистью проговорил Слава.

   ...Вечером в их дом начали приходить гости. Никогда еще за всю Славкину
жизнь не сходилось в этой комнате столько людей. Пришли учителя,
партизаны, с которыми вместе воевала мать. Пришел дядька Мартин, тетка
Маланья, Алена, Павел с Настей... Все они очень шумно радовались, что
Сергей Антонович вернулся в родной угол, поздравляли его, обнимали.
   Чуткое сердце мальчика при этих знаках уважения переполнилось чувством
гордости за своего отца.

   Гостей усадили за стол. Мать встала, подняла полную рюмку и потянулась
к отцу.

   - Первую - за встречу, Сергунька...
   Чтоб жить без разлук долго и счастливо...
   Чтоб не расставаться никогда!

   - Спасибо, Марийка. Хорошо сказала, - дрогнувшим голосом произнес
Сергей, чокнулся с ней, потом с гостями.

   "Как хорошо, что вернулся папа!" - подумал Славка. Он впервые посмотрел
на отца сияющими, восторженными глазами.

   Вдруг он потянул мать за рукав и тихо, тоном заговорщика, спросил:

   - Ма-ам! Это правда наш папа? Честное слово?

   - Честное слово, твой!

   - Хороший у нас папа! Правда?

   - Очень хороший, - сказала она, засмеялась и поцеловала сына в лоб. -
Правда!




Иван Мележ

                              НОЧЬЮ


   Маша вошла в хату, положила топор под лавку и начала молча раздеваться.
Развязала платок, на котором еще блестели снежинки, сняла ватник. Делала
она это медленно, как будто неохотно - от усталости, которая ноющей
тяжестью налила все тело.

   - От Семена ничего не было? - взглянув на свекровь большими, с косым
разрезом глазами, спросила она, хоть по лицу ее видела, что не было.

   - Ничего... - ответила свекровь.
   Тоска снова болью сдавила Машино сердце. Сейчас было даже тяжелей, чем
в лесу. Там, в работе, среди веселых товарок тревога за судьбу Семена
оставляла ее хоть на короткие мгновения.

   Маша, растирая руками пунцовые от мороза щеки, подошла к столу. Была
она невысокая, медлительная и видно, сильная.
   Шерстяной свитер плотно обтягивал грудь и крепкие плечи. За столом
сидел сын и читал. Он не обратил внимания на приход матери. Маша нежно
по-.гладила сютлыс волосы. "Совсем как у Семена", - подумала она. Микола,
не отрываясь от книжки, нетерпеливо мотнул головой. Он считал себя едва ли
не совсем взрослым мужчиной и не любил, когда мать ласкала его. Шел ему
десятый год.

   - Какая книга, Микола?

   - "Русский характер".

   - Интересная?

   - Угу, - ответил сын, не отрьзвая глаз от книжки.

   Маша снова погладила его белую головку, отошла и присела у
противоположного конца стола. Свекровь - сухонькая, с худыми, острыми
плечами старуха - поставила на стол ужин, подала всем ложки.

   - Кинь книгу, Микола. Бери ложку и начинай вечерять.

   - Не хочу.

   - Кинь, говорю, - строго приказала бабка.

   Микола ничего не ответил и упрямо продолжал читать. Мать и бабка сели
за ужин.

   - Что это ты такая скучная, невестка?
   Замучилась? Известно, разве ж это женское дело дрова возить? Это и
мужчине не всякому под силу... Вес - бабы... Ох, лихо...

   Маша молчала. От ласкового, сочувственного слова сердце сжалось еще
больней.
   Слова не шли на язык, мысли словно застыли, заволоклись туманом.

   - За Семена ты не бойся, - мягким голосом говорила свекровь. - Будет
живой, Марьюшка. Вернется. Я уж знаю... Чего только себя изводить, в
чахотку вгонять?..

   - Не могу я. Так боюсь, чтоб с ним чего, оборони боже, не сталось.

   - Оно и правда, не тот болен, кто лежит, а тот, кто над болью сидит. Ты
поплачь, Марьюшка, поплачь. Женская слеза что вода, а поплачешь - и легче.
Поплачь.

   - Не могу. Разве слезами поможешь чему-нибудь?

   Микола дочитал главу до конца, посмотрел для памяти номер страницы,
закрыл книгу и принялся за крупеник. Ел он молча, задумавшись, очевидно,
под впечатлением прочитанного.

   - Мам, - вдруг заговорил он. - Васькин батька вчера приехал с фронта.
Пришел вечером, а Васька не узнал его.
   Наш, говорит, на фронте. А я .бы своего батьку сразу узнал, если б
только пришел... Сегодня Васькин батька был у нас в классе. В шинели и с
погонами. А на погоне две звездочки и одна полоска. Я сам видел. Он
лейтенант, а Васька говорит, что он скоро будет капитаном. А я сказал, что
он сначала должен быть старшим лейтенантом, а после капитаном. Правда,
мама?

   - Не знаю.

   - От и всегда ты не знаешь! А учительница наша, Лидия Ивановна, все
знает.

   - На то она и учительница.

   - Мама, а почему от нашего таты нет Писем? Я так соскучился. Всем
приносят, а нам нету. Он ранен, мам? А?

   - Что ты несешь, дурной! - строго взглянула на него бабка. - Вот сейчас
как стукну ложкой по голове. Скажи только еще раз.

   - Я ж правду говорю, - упрямо возразил Микола. - Если б не был раненый,
то писал бы.

   - Поговори у меня еще!

   - Не грозись. Я тебя ни капли не боюсь, - смело посмотрел на бабку
Микола, но на всякий случай подвинулся ближе к матери.

   Та сидела грустная, с покрасневшими глазами, крепко сжав пересохшие
губы.

   - Мама, не обижайтесь на Миколу. Что он понимает?

   - Я все понимаю. Ты всегда говоришь, что я малой, а Васькин батька
сказал, что я уже большой.

   Никто не возразил ему, и конец ужина прошел в молчании. Маша постелила
постель и легла. Рядом, положив голову на ее руку, примостился Микола. Он
тут же уснул, а она долго еще лежала без сна, боясь шевельнуться, чтобы не
разбудить сына. Перед глазами, когда она закрыла их, поплыли длинные
шеренги тонких оснеженных берез. Под ударами топоров деревца падали,
осыпая с ветвей снег-пушок, цеплялись за ветви своих подружек, словно
пробуя удержаться; плыла сверкающая санная колея, скрипели сани, звенели
женские голоса, гюдгоняишпе лошадей. ПотоМ все куда-то исчезло, и она
увидела Семена.
   Он был такой же, как и прежде: рослый, широкоплечий, с крепкой шеей, с
льняным непокорным чубом. Он тихо затворил дверь, неслышно подошел к ней,
щекой прикоснулся к ее щеке - щека его колется. "Давно не брился, работы
много: председатель колхоза, - думает Маша. - Как хорошо и радостно с
ним!" Маша чувствует волнующе-знакомое тепло его лица, и в груди
поднимается ощущение счастья. Она лежит и не дышит, не шевелится, - так ей
легко и хорошо!

   Но в эту невыразимо счастливую минуту Маша просыпается, и сразу ее
охватывает гнетущая тоска. Семена нет! На печке, как всегда, не спит,
охает бабуля. Микола чтото горячо шепчет во сне.

   В окно смотрит белая лунная ночь. Полоса .мертвого света лежит на
кушетке, на столе, полотенцем спадает на пол. Ночь застыла. Не слышно ни
шагов, ни голосов.
   Через стекла окон виден кусочек синего неба в холодном, равнодушном
блеске многочисленных звезд. Неподвижная бескрайная ночь...

   Тяжело Маше ночью. Сколько горьких дум передумано в длинные зимние
ночные часы. Все вспомнила, обо всем перемечтала, осталось только одно :
тоска - давящая, тягучая. И ничего нет тяжелее ее.
   Днем можно забыться, убежать от нее, а ночью она камнем ложится на
грудь.

   "Если б одно только слово от Семена.
   Только одно слово, что жив, ну и здоров - и больше ничего. Тогда все
станет другим.
   Два месяца и четыре дня нет писем. Писал, что бои были сильные. Может,
ранили? Или заболел? "Поплачь, поплачь, легче будет", - говорит свекровь.
А где те слезы взять? Нет слез -- все высохли... С той поры, как ушел
Семен, не заплакала ни разу..."

   Долго и медленно плывут невеселые думы.

   ...Видит она: человек идет по полю. Шинель его распахнута, ветер
поднимает полы. Это Семен. Он возвращается домой...
   Ну да, домой, на побывку... Подходит к хате. Поднимает руку и
стучится... Переждал немного, послушал и снова стучится... Маша
прислушалась - тоненько дребезжит окно. Семен стучится, а Маша лежит и не
может шелохнуться. Что это с ней делается?

   - И ночью нету от него покоя, - ворчит на печи бабуля.

   "Почему она- такая неласковая? Она, наверно, но знает, что это Семен?"

   - Это ж Семен! - слышит Маша сквозь дремоту свой голос и вскакивает.
Дрожащими от волнения руками она ищет платье и не может найти.

   - Какой тебе Семен? Это ж твой бригадир, чтоб его лихоманка взяла,
бессонного.

   Свекровь, кряхтя, сползает с печи, долго в темноте, возле нечи, шарит
по полу, одевает валенки, зажигает лампу и, наконец, топает в сени. Гремит
засов.

   - Нет на тебя угомону, бессонный, - неласково встречает она вошедшего.

   - Тихо, тихо. Я только на минутку.

   - И ночью покоя не даешь...

   - А я не до вас. Спите, будьте ласковы, на здоровье. Маша, извини уж,
что потревожил поздно, - завтра опять поедешь в лес. И все, кто сегодня
был. Что с тобой?
   Не простудилась? Ты больная?

   - Ничего, - с трудом выжала из себя Маша. - Ничего. Сон приснился
беспокойный... Не бойся, я поеду.

   Бригадир, молодой рослый хлопец, без руки, в поношенной фронтовой
шинели с выцветшими петлицами, обеспокоенно посмотрел на Машу. Она выше
натянула одеяло.

   - Ты не заболела? - во второй раз с тревогой спросил он.

   - Нет, Максим.

   - Ну, тогда бывайте... Подожди, от лихо! Чуть не забыл! Тут тебе, Маша,
письмо - взял на почте.

   - Письмо?

   Он достал помятый конвертик. Маша нетерпеливо выхватила его и глазами
пробежала надпись. Почерк был незнакомый, хотя обратный адрес стоял
прежний. "Письмо из части", - догадалась она. С минуту она смотрела^а
конверт, не отваживаясь открыть его, потом торопливо разорвала, не говоря
ни слова, впилась глазами в письмо. Но прочесть его от волнения она не
могла.

   Маша обессилешю протянула письмо Максиму и попросила прочесть... Он
взял письмо, удивляясь, что она так, как ему казалось, равнодушна, - не
радуется и не грустит.

   Письмо было напечатано на машинке.
   Внизу стояли печать и подпись. Максим стал читать:

   "За мужество и отвагу, проявл