но пошел домой. Он думал о том, что прошло уже семь лег,
как он не работал в колхозе, да не каких-нибудь лет, три войны
отгрохотало, и вот он снова идет по улице, как ходил когда-то хлопцем
после свидания с Настей. И Мартин тут ходит. Раненый, искалеченный... "Эх,
жалко, что нет его Ганны..." Многих не стало в Кореневке. Андрея нет...
Андрея Гаркуши, его товарища... А Алена похудела, постарела. Сколько
Андрей бывало говорил ему о ней, чуть не каждый день по два письма
посылал, пока возможность была...
   И Кореневка теперь не та. Половина ее - с того края, который строился в
последние перед войной годы, - пошла огнем, там, где теперь пепелище и
непокрытые крышами новые срубы, стояли раньше просторные, светлые хаты,
цвели под окнами акации и каштаны. Возле хаты Андрея на лавочке собирались
бывало каждый вечер девчата и хлопцы, - пели, разговаривали, потом
расходились парами кто куда... Только Андрей с Аленой оставались возле
хаты на скамейке, шептались о чем-то до самого рассвета...

   Подойдя к своей хате, Павел остановился, раздумывая, войти ли в дом
или, может, податься в поле, на шум молотилки, куда манило его сердце.
Постояв минуту, медленно пошел дальше.

   "Придет следом, найдет. Обязательно найдет, красивая моя", - подумал с
нежностью о Насте.

   Почему не хочется спать? Он ведь уже третьи сутки почти не смыкает
глаз, вконец измотался от дороги и от бессонницы.
   Почему хочется смотреть на эти поля и хаты, слушать бессонное
бормотание молотилки?..

   В конце улицы Павел встретил старика в военной, с выцветшим малиновым
околышем, шапке. Старик шел медленно, опустив голову, сгорбившись, в
правой руке его был топор с длинным, словно отполированным от долгого
употребления топорищем. Человек был погружен в свои мысли и, видно,
рассуждал сам с собой. "Старый Коржик",- узнал Павел.

   - Дядька Коржик, куда вы так рано?

   - А-а? Кто это? - сощурил блеклые подслеповатые глаза старик,
вглядываясь в лицо военного. - Павлик Обухович! - догадался он, наконец, и
желтые его брови слабо дрогнули. - Мне говорили, что приехал вчера... Иду
вот на работу... Мартин сказал, что пора кончать амбар.

   - Вы в плотницкой бригаде?

   - Плотником, Павел... Вот я и иду...

   - Рано же еще, дядька Коржик. Кто ж в такую рань начинает работу?

   - Э, чего там рано. Дотащусь помалу, возьму топор, буду тюкать
потихоньку...

   "Сколько ж ему теперь лет?" - подумал удивленно Павел, поглядывая вслед
старику, который медленно брел по улице. Еще когда Павел уходил в армию,
Коржику было около семидесяти, уже тогда он был чуть ли не самым старым
человеком в Кореневке. Его однолетки либо спали в земле, либо сидели на
печи. А старый Коржик был еще крепок и почти ежедневно выходил со своим
топором на колхозные стройки...

   Солнце еще не взошло, но кругом все посветлело. На траве лежали
крупные, тяжелые капли росы. Павел повернул с улицы на дорогу, которая
через колхозный двор вела в поле. На дворе, как и на улице, было еще
пустынно, только к коровнику прошли две женщины с ведрами, наверно доярки.
До слуха Павла дошло спокойное протяжное "му-у-у", "му-у-у", потянуло
сладким, теплым запахом парного молока.

   Он окинул серыми, покрасневшими от недосыпания глазами приземистое
длинное здание коровника, бревна которого еще не успели потемнеть, потом
конюшню, что тянулась напротив, на другом конце двора. За конюшней торчал
еще один длинный сруб, недостроенный; плоский его верх, без стропил,
напомнил Павлу дома, которые он видел, когда .воевал на Кавказе.

   Павлу вспомнились слова Мартина:

   "Горько было поначалу. Ни коня, ни коровы. Только вол, да и тот гол,
как в поговорке... Мешки с семенами тащили аж на "Круги" на собственном
горбу. Землю, так ту лопатами колупали".

   За колхозным двором, на выходе в поле, его догнала Настя.

   - Лег бы,, подремал хоть сколько! Будто не успеешь увидать все завтра.
А то глаза как медяки, - упрекнула она Павла и, лукаво улыбнувшись,
добавила: - Когда я хоть часок побуду с тобой одна? То жатва, то гости -
нацеловаться всласть некогда.

   Павел засмеялся. Хорошо ему было от Настиной задорной нежности.


                                   * * *

   - Что это вас ни свет ни заря принесло сюда? - встретила их Алена,
когда они пришли на ток.

   - А ты вот его спроси, - Настя кивнула головой па Павла. - Разве ж его,
упрямого, удержишь?.. А пускай, не перервется. Выспится еще...

   Алена вчера побыла в гостях недолго.
   Павел, для которого она была очень дорогим гостем, в самом начале
вечера заметал, что ей не легко среди этого веселого гама и разговоров. Он
незаметно для нее старался ее развеселить. Алена то смеялась вместе со
всеми, то грустнела., и Павлу казалось, что она вот-вот зарыдает. Когда
она поднялась из-за стола и начала было прощаться, Настя уговорила ее
остаться.
   Алена неохотно согласилась, но не прошло и получаса, как она встала
снова.

   ...На мостике молотилки стоит Ольга.
   Заметив Павла, бросила все, соскочила на землю. Широко улыбаясь,
поправляя рукой выбившиеся из-под платка запыленные белокурые волосы,
подошла к нему.

   - День добрый, Павел! Поглядеть на нас пришел? Шумно здесь, пыльно, -
видишь, я какая черная! Неудобно даже такой гостю показываться.

   - Что ты, Оленька., самый хороший вид.
   Позавидовать можно. Правда, правда, от души говорю.

   Скоро вокруг Павла собралась толпа.

   О том, что он вернулся из армии, знало все село, но видеть его мало
кому довелось - люди весь день были в поле. От скирды, от трактора, от
возов, на которых возили снопы и мешки с зерном, подходили женщины,
мужчины, подростки. Здоровались с земляком.

   Многих Павел не узнавал - когда он уходил в армию, они были еще детьми.

   "Чей же это?" - не раз спрашивал он, подавая руку рослому загорелому
подростку.

   Люди ловили каждое слово Павла. Они все ждали, что он начнет
рассказывать о боях, в которых принимал участие, о загранице. А Павел
ничего не рассказывал, а все расспрашивал про их заботы, про молотьбу, про
жатву.

   Молодежь с любопытством поглядывала на погоны Павла с тремя звездочками
и маленькими серебряными танками, на три ордена и медали, что блестели у
него на груди.
   Они смотрели на земляка с гордостью, и, наверно, не один из них
позавидовал
   Павлу... А старикам прежде всего бросилось в глаза, как Павел изменился
за эти годы: по углам большого добродушного рта глубоко въелись две
бороздки, на щеках и на большом, с выступающими надбровными дугами лбу
белело несколько пятен от ожога - памятки боя, в котором танк Павла сгорел
от немецкого снаряда.

   - Пустите ж меня хоть одним глазом глянуть... - услышал Павел сердитый
женский голос. - За этой мелюзгой никогда ничего не посмотришь! Отойдите ж
вы вбок!

   Сквозь живую густую изгородь людей к Павлу пробралась худощавая женщина
с сухим землистым лицом.

   - Может, уже и не признаешь меня? - нарочито неласково проворчала она.

   - Как это не узнаю, тетка Маланья!

   - То-то же! Помнишь, значит!
   Под добродушные насмешки колхозников она сурово оглядела всю его
широкоплечую,, коренастую фигуру, сухой рукой взяла кружок медали и,
приблизив к нему лицо, медленно, по складам прочла: "За взятие Берлина".

   - Берлин, значится, брал. Добро... Вот, выходит, какие у нас
кореневцы!.. Это уж год, должно быть, минул. Так ты там все время и жил?
Что ж ты делал там - после войны? - И неожиданно приказала: - А ну,
покажи, рыбка, руки. Небось, беленькие, мягонькие, отвыкли от мужицкой
работы?

   - Что вы, тетка! - упрекнула из толпы Лизавета.- Человек же не с
курортов приехал...

   - Не подсказывай, - беззлобно бросила она в сторону Лнзазеты, - сама
знаю, что делать...

   Старуха пощупала большие, сильные, с пятнами ожогов руки Павла и ничего
больше не сказала.

   Молотилка замолчала всего только несколько минут тому назад, а Алена
уже забеспокоилась. Пора начинать. Посмотрели на Павла - хватит, время не
ждет. Вот придет дневная смена, тогда по дороге в село и поговорим и
послушаем. Пусть Павел не обижается, что встреча вышла такой короткой. Он
же знает, что Алена отрывает от него людей совсем не потому, что не
считает его дорогим гостем...

   Она приказала всем встать на места.
   Тракторист подошел к трактору, упершись левой рукой о блестящий обод
колеса, раз, другой повернул ручку. Трактор залопотал - сначала тихо, с
перебоями,, как человек, которого душит кашель, потом все быстрей, пока
лопотанье не слилось в ровный, мерный гул. Тронулся и пополз приводной
ремень. Ольга подала в барабан развязанный сноп, барабан перестал лязгать,
загудел басом - напряженно и трудно.

   Павел, как зачарованный, смотрел на ловкие, быстрые руки Ольги, на ее
покатые плечи, которыми она время от времени поводит туда-сюда, помогая
рукам. "Ладно работает, - думает Павел с одобрением,- а ведь до войны,
помнится, она ни разу не становилась на мостик!"

   - Э-эх! Хлебной пылью пахнет... - вдыхает Павел забытые запахи свежей
соломы, сухой ржи - такие дорогие и знакомые, что у него начинает
пощипывать в горле. - Давно я не испытывал такого...

   Из-за шума молотилки Алена почти ничего не услышала из того, что
говорил ей Павел, но, и не слыша его слов, она поняла их смысл. Чутким
сердцем угадала настроение Павла, поняла, что зажгло солдата.

   - А Ольга - молодчина! Куда мне теперь до нее! Или, может, попробовать?

   Павел не спеша начал расстегивать китель, снял его и, аккуратно сложив,
подал Насте.

   Теперь, без кителя, без орденов, в белой полотняной сорочке, он вдруг
стал похож на всех тех, кто работал на молотилке. Направляясь к Ольге, он
на ходу засучил рукава.

   - Э-эх, давно не держал я снопа!
   Одним махом вскочил на мостик, взял из рук Ольги развязанный сноп и
пустил в барабан, Колхозники, подававшие снопы, увидев на мостике
широкоплечую, крепкую фигуру Павла, зашевелились быстрей. Хотя и был Павел
тут своим человеком н не раз бывало стаивал на этом мостике, хотя сейчас,
в сорочке с засученными рукавами, он ничем внешне и не отличался от других
колхозников, люди настороженно и внимательно следили за движениями его
сильных рук, как будто проверяли, не отвык ли Павел от работы, - уж очень
давно не видели они его тут.

   Руки Павла двигаются спокойно и уверенно, словно не знали ничего иного,
кроме колхозной работы, словно не танками управлял он эти семь лет, а
расстилал вот так снопы перед барабаном или косил сено.

   По всему видно: не отвык Павел. И сердце его переполняется радостью
оттого, что он снова стоит за мостиком, что он снова вдыхает запахи сухого
жнта.

   Быстрая Маланья без остановки развязывает сноп за снопом и подсовывает
их Павлу. Тот подает их в барабан. Мелькающие отполированные билы
захватывают тугие стебли, жадно втягивают в пасть молотилки. Барабан
натужно ревет, как танк, что взбирается на гору.

   Ни на минуту нельзя остановиться, снопы все подходят и подходят. Едва
только опоздаешь подать сноп, как барабан начинает недовольно лязгать.

   Вокруг суетятся люди - одни подают или развязывают снопы, другие
граблями откидывают пухлые легкие охапки измятой соломы, третьи на лошадях
отвозят в стог упругие копны. Как будто что-то отсчитывая, ритмично
постукивает соломотряс. Все
   Шевелится, двигается, спешит, словно части одной большой машины. Над
молотилкой в утреннем августовском покое подымается рыжеватое облачко пыли.


                                   * * *

   Пришла дневная смена. Над полем, над синим поясом далекого леса засияло
солнце. Молотилку остановили.

   Соскочив с мостика, Павел увидел возле незавязанного полного мешка
Мартина.
   Председатель стоял, опираясь на палку. Он зачерпнул из мешка полную
горсть, поднял ладонь, изучающе рассматривает зерно.
   Рядом с Мартином - хрупкая фигура Алены. Лица ее не видно, она стоит
спиной к Павлу.

   Отряхивая пыль, что темным пластом покрыла сорочку, Павел подошел к ним.

   - Что вы тут ворожите?

   - Да вот, гляжу, не намолол ли ты мне, молотя, и муки заодно? Может,
так постарался, что и на мельницу не надо везти...

   - Ну, как, не побил зерна?

   - Нет, если говорить правду, то покамест даже и круп не видно.

   - А солома чистая? - спросил Павел у Алены.

   - Чистая.

   Павел взял горсть сухих продолговатых, с продольными бороздками, зерен
и положил в рот. Раздавив зерно зубами, он почувствовал пресный вкус
свежей муки. На его лице следы ожога и мутные полосы пыли смешались.
Кажется, что все эти пятна сразу сойдут, едва только брызнешь на него
водой.
   Мартвн засмеялся:

   - Ты что ж это, товарищ танковый начальник, не сдержал своего слова про
отпуск?

   - Не утерпел, брат, - захотелось попробовать. И, кажется, не пло^о
получается... Сам же видел. А? Как ты думаешь? Получается? Вот и ладно...
А насчет отпуска я пошутил тогда - мне семь дней заглаза хватит... Так что
ты, брат, имей меня в виду...



Иван Мележ

                                 ТОВАРИЩИ


   - Больше никто не хочет выступить?
   Никто... Тогда будем голосовать. Есть одно предложение - объявить
кандидату партии Баклану выговор. Кто за это, поднимите руки.

   Председатель партийного собрания Гаврильчик, парень лет двадцати двух,
в черном суконном пиджаке и вышитой рубашке, обвел карими глазами пятерых
человек, сидевших в комнате.

   - Все. Опустите руки. Единогласно.
   Объявляем выговор.

   Минуту стояла напряженная тишина.
   Кто-то тяжело повернулся, резко заскрипел стул.

   Гаврильчик взял со стола листок, на котором был записан порядок дня, и
объявил второй вопрос.

   Баклан, широкоплечий, крепко сколоченный человек, в военной
гимнастерке, на когорой поблескивали два ордена, медленно поднялся и
направился к дверям.

   - Ты куда, председатель? - спросил его Зубец, парторг.

   - Покурить, - не глядя на парторга, бросил неохотно Баклан.

   Он старался сохранить вид спокойного и уверенного человека, знающего
себе цену и не обращающего внимания на то, что о нем говорят. Его военные
хромовые сапоги постукивали твердо и громко. Все, кто сидел на собрании,
повернулись на этот стук и следили за Бакланом, пока тот, резко хлопнув
дверьми, не очутился в темном коридоре.

   Здесь Баклан остановился, прикурил папиросу. Затянувшись всего
несколько раз, он бросил папиросу на пол и со злостью растер ее носком
сапога. Было досадно, что он хоть и старался на собрании казаться
спокойным, все-таки волновался, переживал, как мальчишка. Неприятно было
думать, что другие заметили это, и он мысленно выругал себя.

   Из комнаты доносился спокойный хрипловатый, как будто простуженный
голос Зубца.

   Баклан безучастно прислушался - Зубец говорил о зимней заготовке леса
для шахт Донбасса.

   Вспомнились последние слова Гаврильчнка, которыми тот заключил
обсуждение отчета Баклана: "Объявить выговор".

   "Объявить выговор..." - Баклан с иронией хмыкнул: такими странными и
нелепыми показались ему эти слова в применении к нему.

   "Выговор - мне?"

   Он помедлил немного, задумавшись, потом решительно вышел во двор.

   Желтый свет из окна падал, на смятую мокрую траву, которая темновато,
масляно лоснилась. Проходя через двор, Баклан бросил мимолетный взгляд в
окно и увидел в нем рослую, с узкими покатыми плечами фигуру Зубца.

   Конечно, этим выговором он обязан главным образом Зубцу. Тот давно уже
настаивал на самоотчете Баклана и теперь, выступая первым на собрании,
бросал ему колючие слова: "оторвался от жизни", "зазнался", "успокоился"...

   У Баклана уже давно нелады с Зубцом, который всегда привязывался к нему
с чемнибудь, не хотел признавать заслуг Баклана и докучал ему частыми
разговорами о делах колхоза. Ему, Зубцу, все одно - заслуженный ты человек
или нет... И откуда у него такое пренебрежение к заслугам?
   Если б у самого Зубца их было много, так ведь нет. Он, правда, тоже
воевал гдето на фронте, но как он там воевал, никто не знает, сам же он
почему-то не любит рассказывать об этом. Впрочем, по правде говоря, не так
трудно догадаться, почему он не любит, - просто, видно, не о чем
рассказывать. Баклан-то уверен, что вояка из него был не ахти какой. Зато
он теперь старается показать свою смелость, даже его, Василия, пробует
учить...

   Баклан довольно далеко ушел от канцелярии и подумал, что пора бы
вернуться на собрание - там его ждут.

   Но возвращаться не хотелось, и он медленно побрел домой.

   Дома его дожидалась мать, старая молчаливая женщина с внимательными
черными глазами и светлыми, едва заметными бровями; она вязала сыну из
белой шерсти носки. Мать сразу заметила, что сын чемто обеспокоен.
   - Что с тобой, Вась?
   Василь, не взглянув на нее, неохотно буркнул что-то в ответ.

   Он подошел к столу и, рассеянно поглядывая на свои фотокарточки, что в
несколько рядов висели на стене, с горечью думал:

   "Короткая у людей память. Давно ли я снял с этого широкого офицерского
пояса трофейный "вальтер", давно ли, кувыркаясь, катились под откос
взорванные мной вагоны последнего немецкого эшелона, а меня уже попрекают
за то, что я ношусь со старыми партизанскими заслугами.
   Нет, не умеют как следует уважать заслуженного человека!"

   Он почувствовал себя обиженным и одиноким и от души пожалел, что рядом
нет товарищей тех незабываемых дней.

   Взгляд Василия невольно остановился на фотокарточке, на которой он был
снят вдво6м с командиром отряда. Ковалевич сидит, прислонившись широкой
спиной к громадному камню, а он, Баклан, на корточках, показывая что-то на
карте, докладывает о результатах операции на "железке".

   Баклан вспомнил, что не виделся с Ковалевичем вот уже два года - о тех
пор, как партизаны разошлись по колхозам, заводам, учреждениям. Облик
командира Ивана Саввича возник перед ним так ясно, словно они вчера только
расстались. Баклану захотелось поделиться с Ковалевичем своими мыслями,
рассказать ему об обиде.
   Кто же, как не старый его командир,, сумеет понять и оценить все по
справедливости?

   Василь достал из полевой сумки, висевшей на стене, как память о былых
днях, тетрадь, сел за стол напротив матери и начал быстро писать ломаным,
неровным почерком: "Письмо от известного тебе подрывника Баклана..."

   Карандаш в твердой его руке нс писал, а выжимал на бумаге угловатые,
отрывистые буквы. Грифель карандаша несколько раз крошился. Василь писал о
тех славных днях, когда они вместе с Ковалевичем били гитлеровцев,
жаловался, что некоторые слишком скоро забыли людей, завоевавших себе
тогда великую славу, что его, командира-подрывника, тут затирают... В этом
месте грифель сломался. Баклан отточил карандаш и продолжал писать дальше.

   Все письмо - четыре странички трофейной немецкой тетради - он написал
одним, как говорят, дыханием. Письмо было взволнованным и бестолковым;
одна мысль перебивала другую.

   Кончив письмо, Баклан почувствовал приятное облегчение, словно строчки
приняли на себя всю тяжесть, что легла на его сердце после собрания.
Выговор? Пусть выговор. Стоит ли ему очень беспокоиться изза этого? Ведь
те, кто вынесли ему взыскание, - люди заурядные, не ровня ему...

   Утром он отнес письмо на почту. А когда вернулся, начал раздумывать -
стоило ли писать обо всем этом Ковалевичу? Вдруг и Ковалевич уже забыл? Он
ведь теперь заведующий промышленным отделом обкома! Новая работа, новые
товарищи... Это было бы очень горько - разочароваться в командире. Баклан
так верил ему!

   День проходил за днем, а ответа на письмо все не было. Баклан с таким
нетерпением ждал весточки от командира, что каждый день после обеда, не
дожидаясь прихода письмоносца, сам ходил на почту.

   - Что-то вы зачастили к нам, Петрович, - заметил однажды начальник
отделения, сухонький старик. - Может, какой важный циркуляр ожидаете?

   - Циркуляр, Моисеевич, - ответил председатель и, таинственно
наклонившись к уху старика, шепнул: - Девчина у