если б узнал, но он  не
знает, а Кристофу достаточно их подмазать.  Впрочем,  он  подкупает  обоих
деньгами, которые у них же и выигрывает в белот или даму.
 Стены камеры блестящие, выкрашены  в  жемчужно-серый  цвет  -  выглядит
недурно, - а на стене напротив кровати прикноплены фотографии актрис Нормы
Ширер, Жизель Паскаль, Джин Тирни, других,  мне  незнакомых,  и,  конечно,
Фру-Фру в картине "Губы", где  она  приоткрывает  свой  пухлый  рот,  и  в
"Ногах", где  она  демонстрирует  безукоризненные  бедра,  -  эти  картины
принесли ей двух "Оскаров".
 - Вырезал как смог, - говорит Кристоф,  -  мне  не  дают  ни  ножа,  ни
ножниц.
 - А правда, что Фру-Фру увезла тебя на яхте в начале войны?
 Его лицо омрачилось:
 - Мне не хочется об этом говорить.
 Я  пока  не  настаиваю,  к  тому  же  дверь  открывается  и  Красавчик,
переваливаясь с ноги на ногу, изрекает:
 - Прошу прощения, но уже четыре, и  если  дама  сейчас  не  уйдет,  мне
придется зазвонить в колокол.
 - Возвращайся скорее, - говорит на прощание Кристоф.



МАРИ-МАРТИНА (3)

 Вернувшись из Крысоловки, я встретилась со  своей  помощницей  Эвелиной
Андреи - она на моей машине приехала в порт Сен-Жюльена.
 Она присоединилась ко мне накануне. Мы допоздна сидели  с  ней  над  ее
записями, обсуждая наши шансы.
 Это сорокалетняя женщина с щедрой душой и с такими же щедрыми  формами,
пожалуй, чуточку злоупотребляющая светлым  пивом  и  крепким  табаком,  но
глаза ее искрятся лукавством, и она деятельнее муравья.
 Пока я была у Кристофа, она  объездила  весь  полуостров  и  насобирала
разных сведений, которыми делится со мной по пути в гостиницу.
 Мадам, бывшая хозяйка "Червонной дамы", заведует теперь матримониальной
конторой в Бурже. Эвелина связалась с ней по телефону. На  все  увещевания
та упрямо отвечала:
 - Для содержательницы публичного дома профессиональные  секреты  значат
не меньше, чем для адвоката. Так что сожалею.
 Доктор Лозе, который долгое время  пользовал  женщин  из  этого  самого
заведения, почиет на кладбище  в  своем  родном  селении  в  Дордони.  Его
горничная, несмотря на глухоту и  старческое  слабоумие,  утверждает,  что
помнит, "как если бы это было вчера", некоего Тони или Франсиса,  высокого
голенастого парня. Он жил, по ее словам,  с  двумя  девушками-двойняшками,
торговавшими на пляжах мороженым. Доктор будто бы  дважды  выковыривал  из
него дробь в разное время - до мобилизации и после. Надо взять на заметку.
 Госпожа Боннифе, парикмахерша, потеряла  во  время  оккупации  мужа,  а
после капитуляции немцев - волосы. Потом эмигрировала в Германию  и  вышла
замуж вторым браком за того из солдат гарнизона, с кем коллаборация у  нее
была наиболее тесная.
 Умер и Северен, незадачливый супруг  Эммы,  разведенец,  при  немцах  -
милицейский: выпал из окна в состоянии сильного опьянения. Перед  тем  как
отдать Богу душу, он успел заклеймить позором родного брата  и  заявить  о
своей правоте в старой и весьма запутанной ссоре из-за лошади.
 Бывшая повариха "Пансиона  Святого  Августина"  теперь  хозяйничает  за
плитой богадельни на острове Олерон, где  ее  восьмидесятитрехлетняя  мать
спокойно доживает свой век. Если я сочту нужным, Эвелина съездит к ней.
 Я вижу, что Эвелина хорошо  поработала  за  тот  час  с  небольшим,  на
который я ее оставила в порту, особенно если учесть жару и, в связи с нею,
необходимость пропустить стаканчик-другой пивка на террасах порта,  однако
самую  главную  новость  мой  муравей  приберег  напоследок.  Ошеломляющее
открытие, которое она доводит до  моего  сведения,  когда  мы  въезжаем  в
гостиничный  парк,  заключается  в  том,  что  этот  ужасный  Красавчик  и
чудаковатый солдат по имени Джитсу, с которыми я имела дело в крепости,  -
свидетели бурного прошлого Кристофа. Если верить  владельцу  рыболовецкого
судна из Сен-Жюльена, который за стопкой водки не делает  тайны  из  того,
что был завсегдатаем "Червонной дамы" и перепробовал всех  сменявших  друг
друга тамошних девиц, первый был сутенером  рослой  Белинды,  а  второй  -
чем-то вроде мальчика на побегушках в самом заведении.
 Я сидела за рулем и от удивления чуть не  врезалась  в  пальму.  В  эту
ночь, как и в предыдущую, мы  почти  не  смыкаем  глаз.  В  наших  смежных
комнатах в гостинице "Великий Ришелье"  на  ковре  в  беспорядке  валяются
листы  из  досье,  переданного  мне  судьей,  остатки  ужина,  который  мы
попросили принести наверх, полные пепельницы, пустые пивные бутылки. Обе в
неглиже, мы терпеливо, стоя на коленях, восстанавливаем  маршрут  Кристофа
после его побега в августе 1939 года. Скрупулезно  сопоставляя  факты,  мы
стараемся определить, где могут обитать сегодня  женщины,  которые  давали
ему приют, любили, ненавидели и зачастую губили его.
 Вопреки кажущемуся на первый взгляд, добраться до тех, кто живет дальше
других, проще, а не труднее. Прямо в досье мы  обнаруживаем  адреса  Йоко,
Эсмеральды, девицы по кличке Орлом-и-Решкой. Парижский импресарио сообщает
нам по  телефону  адрес  Фру-Фру  в  Лос-Анджелесе.  Затем  мы  определяем
местонахождение почти всех остальных. К тому  времени  когда  первые  лучи
солнца проникли в наши открытые окна, Эвелина уже отпечатала и  вложила  в
конверт мои призывы о помощи всем, кого я перечислила, и еще Эмме, Зозо  и
Толедо. Днем настает очередь Белинды, а назавтра мы можем отослать  письмо
и Каролине благодаря помощи ее бывшей кухарки.
 Вероятно, ни я, ни кто другой так и не узнаем, что стало с  Ванессой  и
Савенной, двумя сестрами-близнецами из "Червонной дамы". Я  очень  сожалею
об этом, поскольку сведения из досье косвенно подтверждают болтовню старой
горничной доктора Лозе. Бросив промышлять проституцией, они,  по-видимому,
целый год прятали у себя Кристофа - с того момента как он, раненный, бежал
из осажденного "Пансиона Святого Августина", и до того как он, находясь  в
столь пиковом положении, бежал на борту "Пандоры". Так как Кристоф был  не
в состоянии различить их даже в постели, он так и не мог сказать,  которая
из двух выстрелила в свою сестру из ружья в лачуге на берегу моря, где они
делали ванильное и фисташковое мороженое,  -  к  несчастью,  в  тот  самый
момент, когда его надоумило встать между ними.
 Не узнать мне, что стало  с  Саломеей,  Малюткой  Лю,  Ясминой,  некоей
Гертрудой,  которую  он  встретил  в  Вене  и  которая  донесла  на   него
англичанам, - о ней он упорно хранил молчание, сказав лишь:
 - Бывает, нас предают и женщины, если они слишком долго  прожили  среди
мужчин.
 Я вспоминаю этот июль и этот август как время жесточайших контрастов  -
прохладной тени и палящего зноя.
 Благотворная тень - это  камера  Кристофа.  Кровать,  одеяло  защитного
цвета. Стол, прикрепленный к стене,  занятый  целиком  макетом  "Пандоры",
который Кристоф клеил из спичек, чтобы как-то  развлечься.  Давно  забытый
запах  школьного  клея.  Высоко  под  потолком  -  зарешеченная  отдушина,
глядевшая  во   двор,   куда   Кристофа   выводили   на   прогулку.   Стул
один-единственный, но великолепный и страшно  нелепый,  типичный  стул  из
борделя, сохранившийся от веселых времен. Его из "Червонной дамы" приволок
один сентиментальный артиллерист-немец, выменяв на ящик маргарина.
 Фотографии  на  стене  менялись  почти  так  же   часто,   как   состав
правительства, однако Кристоф оставался неизменным в своих  привязанностях
- актрисы фигурировали одни и те же: Норма  Ширер,  Жизель  Паскаль,  Джин
Тирни, Фру-Фру  и  Мартина  Кэрол,  еще  только  возносившаяся  в  небеса,
усеянные юными звездами.
 Зной - это мои ночи, мое одиночество, моя борьба  с  временем.  Эвелина
Андреи отправилась в Париж. Для поездок в Крысоловку и  обратно  я  наняла
скутер. По примеру Белинды, проделывавшей то же самое ради  Красавчика,  я
поднималась на маяки созерцала высокие стены, за  которыми  держали  моего
возлюбленного.
 Красавчика я бы с радостью убила. Я решила, что так и сделаю, когда все
будет позади и Кристоф окажется на свободе. Я буду поджаривать  Красавчика
на медленном огне, как апачи в вестернах, и  упиваться  его  нескончаемыми
мучениями. Не помню, чтобы я кого-нибудь так ненавидела,  но  ненависть  к
такой мрази не может быть грехом.
 После первого посещения тюрьмы и унижений, которым он меня  подверг,  -
не говоря уже о том, что он лицезрел меня во всей моей наготе и страсти, -
я хотела пожаловаться судье Поммери. Но по зрелом  размышлении  отказалась
от этого намерения. Чтобы я выиграла, сознавшись,  что  доставляла  своему
клиенту в камере те удовольствия, которых он был лишен?  В  лучшем  случае
они отвели бы нам для бесед  специальную  комнату,  где  нам  с  Кристофом
пришлось бы вести разговор в присутствии вооруженных до зубов  охранников.
И потом, Красавчик, полновластный владыка пятачка, где содержался Кристоф,
обладал в наших глазах неоценимым достоинством, которого  мог  быть  лишен
другой тюремщик: его легко было подкупить. Зачастую людям и  невдомек,  до
какой степени услужливости доходит подкупленный человек.
 Короче, я раздумала - по крайней мере до процесса  -  строить  из  себя
недотрогу,  чтобы  не  оказаться  в  смешном  положении   перед   судебным
ведомством. Что же до глазка в  двери,  в  который  пялился  этот  тип,  я
последовала совету Кристофа и во второе свое посещение  -  как  и  во  все
прочие - принесла  американскую  жвачку  "Дентин",  предохранявшую,  кроме
всего прочего, зубы от кариеса. Стоило  мне,  войдя  в  камеру,  разжевать
кусочек и заткнуть глазок, ситуация менялась  на  противоположную:  теперь
уже Красавчик не мог на нас жаловаться, не обвинив самого себя в том,  что
он покушался на тайны защиты. Судебное  решение,  бывало,  отменяли  и  по
менее серьезному поводу.
 Я  обязала  себя,  разговаривая  с  этим  гнусным   типом,   изображать
приветливость, дабы привлечь его на нашу сторону Даже  без  чулок  -  жара
стояла невыносимая, и я одевалась  легко  -  я,  направляясь  в  крепость,
натягивала на  правую  ногу  резинку,  к  которой  прицепляла  новехонькую
тщательно сложенную банкноту. Оставаясь  наедине  со  мной  в  предбаннике
перед камерами, он еще не  успевал  высказать  свое  пожелание,  как  я  с
готовностью приподнимала юбку, но не слишком высоко -  дальше  ему  нечего
было  соваться.  Красавчик  сам  нагибался  за  деньгами,  из-за  которых,
собственно, и держал  язык  за  зубами.  В  первый  раз  он  был  если  не
шокирован, то, во всяком случае, изрядно удивлен. Но потом привык. Однажды
он осмелел до того, что сделал мне своеобразный комплимент:
 - Знаете, если когда-нибудь  ваши  дела  пойдут  плохо  и  вы  захотите
освоить новую профессию, обращайтесь ко мне. Можем скооперироваться.
 Мне даже не захотелось давать ему пощечину. Я  лишь  пожала  плечами  и
сказала, что там будет видно.
 Мир, в котором мы живем, обезумел. Что же странного, если я тоже  сошла
с  ума?  Осмысленным  в  какой-то  степени  оставалось   во   мне   только
воспоминание о сухом щелканье запоров в недрах острова посреди  океана,  о
двери, которая, отворяясь, дает доступ к лучшей поре моей жизни,  к  лицу,
голосу, телу любимого человека, к тому, что как раз  и  принято  называть,
Бог знает почему, безумством.
 Первой, против всякого ожидания, откликнулась на мой призыв Эсмеральда.
Она прислала из Нью-Йорка телеграмму, написанную по-французски:

 "Если Фредерик и Кристоф - действительно одно и то же  лицо,  я  считаю
его  способным  на  все  преступления,  в  которых  его  обвиняют,  кроме,
разумеется, первого. Свидетельствую как на дулу,  что  вступила  с  ним  в
половую связь из простой заботы о своем душевном равновесии, -  о  насилии
ни с той, ни с другой стороны не могло быть и  речи.  Если  он  утверждает
обратное под тем предлогом, что поначалу я держала его связанным по  рукам
и ногам, то пусть ему отрубят голову. Обязуюсь открыть специальный счет  в
Национальном банке, чтобы его могилу два раза в неделю  украшали  цветами.
Поверьте, я очень огорчена случившимся.
 Примите мои уверения в совершеннейшем почтении.
 Эсмеральда".

 Когда  я  показала  это  послание  Кристофу,  он  расхохотался,  а   на
последовавшие вопросы по своему обыкновению ответил:
 - Прошу тебя, это было так давно, что мне не хочется об этом говорить.
 Второй пришла телеграмма от Йоко. Она обещала прислать длинное  письмо,
в  телеграмме  же  сообщала,  что  выходит  замуж  за  очень  обаятельного
инженера-агронома  -  именно  через  него  Фредерик-Кристоф  передал  Йоко
весточку о себе, - тот был "пленным  японским  солдатом  в  Бирме,  и  эти
славные люди, француз и медсестра, накормили его".
 На этот раз Кристоф был несколько красноречивей обычного, но до конца я
все для себя прояснила, лишь дождавшись рассказа Толедо.
 Затем мы получили бредовое письмо от девицы по  кличке  Орлом-и-Решкой.
Эвелина Андреи, давясь от смеха, перевела мне его  по  телефону,  так  как
английский знала много лучше меня. Если вкратце - а это нелишне  отметить,
- то во время кораблекрушения моя корреспондентка испытала такой ужас, что
у нее, бедняжки, полностью  нарушился  обмен  веществ,  теперь  она  весит
больше двухсот фунтов, это позволило ей сделать успешную карьеру в женском
кетче, очень популярном в США, но стоило ей привязанности двух  мужей,  на
которых она подала в суд: на одного (Стокаммера), настоящего, законного ее
мужа, - за то, что он страдал жестоким  психическим  недугом,  на  другого
(Матье, актера) - потому что он убежал из дома в "Беверли-Хиллз" вместе  с
цветной служанкой и полотном Таможенника Руссо, принадлежавшим ему лишь на
треть. Еще она обвинила их в том, что они  принуждали  ее  к  неумеренному
потреблению алкогольных напитков и половым извращениям, как-то:  оральному
возбуждению полового члена, бичеванию и содомии. В качестве возмещения она
требовала  миллион  долларов,  возврата  трети  картины  и  целиком   всей
служанки, а также кое-чего по мелочи, например замены фильтра в  бассейне,
охотничью фуражку, которую в 1943 году подарил  ей  на  Рождество  генерал
Паттон или, может, его  ординарец,  а  также  полной  оплаты  еженедельных
визитов к психиатру, лечившему ее от провалов памяти.  Именно  в  один  из
таких  провалов  и  угодил  Фредерик-Кристоф,  а  также  все  пассажиры  и
пассажирки "Пандоры" и сами ее  обломки  после  кораблекрушения.  Но  если
когда-нибудь кто-либо или что-либо связанное с  этой  ужасной  катастрофой
всплывет в ее памяти, бесплатно я эти сведения не получу. Ведь она до  сих
пор  остается  единственной  их  владелицей   и,   если   меня   угораздит
воспользоваться ее именем, подаст в суд и на меня.
 Я попросила Эвелину выбросить опус этой психопатки в корзину.
 Когда я пересказала основные пассажи ее письма Кристофу, он  насупился.
Признаться, на мгновение у меня мелькнула мысль, уж не заговорила ли в нем
мужская  гордость  из-за  того,  что  женщина,  некогда  им   завоеванная,
оказалась способна его забыть, пусть даже после кораблекрушения. Однако он
объяснил свою реакцию следующим образом:
 - Картину, о которой она ведет речь, я видел на  борту  "Пандоры",  она
изображала деревенскую свадьбу, там  было  множество  зелени  и  маленькие
желтые цветы. Ее нарисовал один художник с киностудии для фильма "Глаза" о
глухонемой с Фру-Фру в главной роли. Похоже, у бедняжки не все в порядке с
головой, если только Таможенник Руссо не работал художником в Голливуде.
 Потом, выйдя из затянувшегося  состояния  задумчивости,  он  хмыкнул  и
сказал:
 - Кетчистка! Она и вела себя как кетчистка, когда запиралась со мной  в
своей каюте.
 Я дала ему хорошего тумака, но во мне не  было  и  половины  веса  этой
девицы, и он быстро со мной сладил.
 В начале августа я стала  получать  свидетельские  показания,  которые,
если мой план удастся, будут предшествовать моим.
 Первым делом я ознакомилась с историей Каролины, которую та поведала  в
длинном письме, написанном от  руки  на  листках  из  ученической  тетради
изысканным, хотя и несколько угловатым почерком, который выдавал  привычку
пользоваться перьями "Сержан-Мажор". Помарок в письме я обнаружила мало  -
учительница явно редактировала написанное,  прибегнув  сперва  к  плану  и
черновику, как учила этому своих учеников. Я не стану обсуждать ее  стиль,
так как сама не больно в ладах с имперфектом  сослагательного  наклонения,
но, как я уже отмечала в свое время, лицемерие этого ангела добродетели не
раз приводило меня в оторопь.
 Что бы там ни было, теперь она занимается новым  благородным  ремеслом:
стала бортпроводницей. Письмо, судя по штампу, она послала из  Стокгольма.
Вот так война переворачивает все вверх дном.
 Белинду, которая давно уже не живет по адресу, по которому ей написали,
мой муравей нашел в парижском кабаре "Четыре флага" на улице  Гэте.  Между
двумя буги-вуги студенческого квинтета Белинда исполняла номер,  принесший
ей некоторый успех в последние дни существования "Червонной дамы".
 Как-то вечером, в пятницу, после посещения Кристофа, я села  в  Рошфоре
на поезд и поехала ее повидать.  В  черном  смокинге,  галстуке-бабочке  и
складном цилиндре слащавым, монотонным, на удивление детским  голосом  она
пела по-французски попурри из  наиболее  известных  песен  Марлен  Дитрих.
Примерно моя ровесница, она  жила  одна  в  небольшой  квартире  на  улице
Деламбр и из окна могла видеть то место, где в качестве проститутки делала
свои первые шаги.
 Теперь она это занятие бросила - так она сама мне заявила, и  врать  ей
вроде ни к чему.  У  нее  был  безмятежный  вид  человека,  завязавшего  с
прошлым. На Дитрих Белинда не походила, была  женщиной  иного  склада,  но
очень красивой, много красивее, чем я ожидала. Заработанными  деньгами  ей
воспользоваться не пришлось - после расчетов  с  Мадам  у  нее  ничего  не
осталось, - но она и думать об этом не думала. И  все  же  с  прошлым  она
завязала. Каждый вечер в свете юпитеров, а в воскресенье еще и утром,  она
становилась той, кем мечтала быть в семнадцать лет, и даже  "мундштук  был
при ней".
 Я приехала с диктофоном. Она уделила мне три дня, почти  все  свободное
от выступлений время. Я в точности записала рассказ Белинды, сохраняя,  по
возможности, ее манеру  говорить,  как,  впрочем,  поступала  и  в  других
случаях. Следует отметить, что Белинда не очень удивилась,  когда  узнала,
что тот, кого она называла Тони, жив.
 В последний раз мы виделись с ней в пустынном зале  кабаре,  освещенном
одной-единственной лампой. Смокинг она не сняла и была немного навеселе. В
глазах ее стояли слезы усталости. Белинда  хотела,  чтобы  я  передала  ее
слова заключенному, но сама не знала,  что  сказать.  Наконец  она  пожала
плечами и махнула рукой, словно говоря: "Да пошло оно  все!"  На  прощание
она обняла меня, и я ушла.
 На следующий день после  моего  возвращения  в  Сен-Жюльен  меня  ждало
большое письмо от Йоко.
 Сорок пять листов, отпечатанных  на  машинке  через  один  интервал  на
французском  языке,  который  я  не  стала  поправлять,  во-первых,  из-за
недостатка времени, а во-вторых, из-за того, что японочка, вероятно, очень
старалась. И потом, стоит судье лишь взглянуть на ее повесть, и она  лучше
любых  отточенных  фраз  убедит   его   в   искренности   собранных   мною
свидетельских показаний, после чего он уже с легким сердцем приобщит их  к
делу.
 Еще через несколько дней пришло домашнее задание Эммы. Она вновь  вышла
замуж - за врача из Драгиньяна - и  была  теперь  матерью  двух  маленьких
мальчиков. Писала она мелким, но разборчивым почерком  рисовальщицы.  Эмма
выражала надежду, что я не стану просить ее присутствовать на процессе.
 Здесь мне нужно повиниться в оплошности, которую я совершила в ту ночь,
когда обратилась к этим женщинам за помощью. Среди прочего бреда обвинение
упивалось  баснословными  суммами,  которые  Кристоф  якобы  заработал  на
спекуляциях и спрятал за границей. Мне показалось  весьма  существенным  -
или,  если  употребить  здесь  наи