девятого  -
мой муж, хоть и босой и в пижаме, должно  быть,  уже  давным-давно  поднял
тревогу.  Проследить  путь  такого  фургона,  как  наш,  размалеванного  в
"художественно желтый" цвет и разукрашенного тюлем, как праздничный торт -
кремом,  не  составляло  особого  труда.  Я   была   уверена,   что   наше
местонахождение с точностью до нескольких километров уже  установлено.  На
ноги подняты жандармы всей округи. Кто знает, может, они  уже  прочесывают
окрестные леса и появятся тут с минуты на минуту. Мне остается лишь дышать
носом, что весьма полезно для здоровья, и спокойно ждать.
 Правда, во мне шевелилось сомнение  -  одно-единственное,  оно  тем  не
менее не переставало меня точить. Мой  муж  не  видел,  как  в  "гнездышко
любви" пробрался мужчина. Он присутствовал лишь при необъяснимом, ни с чем
не сообразном отъезде  фургона,  за  рулем  которого  сидела  я.  Что  мог
заключить из  происшедшего  своим  ограниченным  умишком  этот  редкостный
болван? Я достаточно хорошо знала его, чтобы ответить: он  просто-напросто
решил, что я удрала, потому что не люблю его - он достаточно  хорошо  меня
знал, чтобы это понять, - и  страшусь  брачной  ночи.  А  в  таком  случае
продолжение виделось мне так ясно, как если бы я все это время  находилась
рядом с ним. Будучи чересчур спесив  и  слишком  кичась  своей  должностью
какого-никакого начальника, чтобы поведать о своем  злоключении  у  дверей
первого же дома, где светились бы окна, он  протопал  по  обочине  дороги,
высоко вскидывая босые ступни, до самого Сен-Жюльена-де-л'Осеан  добрался
до дома, крадучись вдоль стен, грязный, с разбитыми в кровь  ногами,  и  в
три часа утра улегся  спать,  вынашивая  планы  мести,  которые  собирался
привести в исполнение, как только я вернусь, поскольку был убежден, что  у
такой курицы, как я, не хватит духу бежать куда глаза глядят - разве что к
своей тетушке на денек-другой уснул и спит поныне, равно как и жандармы.
 От этих мыслей я вновь пришла в отчаяние  и  тут  вдруг  услышала,  как
поблизости треснул сучок. Донеслись и другие звуки -  я  прислушивалась  к
ним трепеща и затаив дыхание. Кто-то пробирался сквозь чащу. С  кляпом  во
рту я могла лишь хрюкать, но никогда еще ни один поросенок не вкладывал  в
хрюканье столько пыла. Свободны у меня были только ноги,  и  я  с  яростью
сучила ими, разбрасывая их во все  стороны.  На  глаза  навернулись  слезы
возбуждения и надежды.
 Спустя мгновение на поляне появился лесник, настоящий лесник с усами, в
фуражке, сапогах и с  двустволкой  в  руках.  Завидев  меня,  он  замер  с
разинутым  ртом.  Потом  размеренным  шагом  приблизился  ко  мне,  хрустя
валежником, и, словно не веря своим глазам, воскликнул:
 - Бедняжка!
 Я захрюкала в кляп, чтобы он поспешил меня развязать. Он положил  ружье
стволами на упавшее дерево, вытащил из кармана большой клетчатый платок  и
утер себе лоб. И только водрузив на  голову  фуражку,  склонился  ко  мне.
Сперва он поискал глазами, с какого узла начать, чтобы освободить меня  от
пут, и за этим занятием он - как бы это  сказать?  -  увидел  меня  такой,
какой я была: двадцатилетней девушкой, полуголой,  растрепанной,  которая,
не имея возможности ни кричать, ни отбиваться,  лишь  устремляла  на  него
молящий взгляд.
 Он еще раз лицемерно  повторил:  "Бедняжка!"  -  но  я-то  видела,  что
намерения его изменились раньше, чем он успел сменить пластинку. Не мешкая
долее, он запустил свою грубую лапу мне между  ног,  высоко  оголенных  от
моего верчения ужом, и гнусно проблеял:
 - Мяконько-то как - ну чисто перепелочка!
 Я изо всех сил пыталась защищаться ногами,  и  фуражка  слетела  с  его
головы, но мерзавцу было наплевать и на фуражку, и на мое брыканье,  и  на
мои придушенные вопли - он водил по мне повсюду своими скотскими лапищами,
и они отодвигали шелк, с каждым моим дерганьем забирались все дальше, пока
я, вконец выбившись из сил, не оставила попыток отстоять то, чего  он  так
домогался. Уже на грани обморока я увидела, как он  спокойно  расстегивает
на себе ремень. Я поняла, что моя песенка спета, и закрыла глаза.
 В тот же миг я услышала  удар  и  почувствовала,  что  освободилась  от
тяжести молодчика.
 Передо мной стоял беглый узник, держа за стволы ружье  лесника,  а  сам
лесник скорчился на земле, обхватив голову руками и испуская стоны.
 Остальное заняло не более минуты.
 Беглец двинул лежавшему ногой по ребрам и скомандовал:
 - Вставай, падаль!
 Тот поднялся на колени,  по-прежнему  держась  за  голову  и  стеная  с
закрытыми глазами - видно, досталось ему здорово.
 Наконец ему удалось выпрямиться, но он был бледен как  полотно,  и  при
виде того, как он поддерживает рукой подбородок, я подумала,  что  у  него
сломана шея или еще того хуже.
 Беглец нацелил на него ружье и безжалостно отчеканил:
 - А теперь считаю до трех. По счету "три" стреляю! - И тут же  добавил:
- Раз!
 Обезумевший от ужаса лесник опрометью бросился  в  чащу,  спотыкаясь  и
охая от боли и не отнимая рук от головы. Когда треск ломаемых веток  затих
вдалеке, беглец поддал ногой его валявшуюся на земле фуражку, и та улетела
прочь.
 Вновь безмятежно защебетали птицы. Беглец  отложил  ружье  и  склонился
надо мной. Впервые с тех пор как он привел себя в порядок,  я  видела  его
так близко и даже нашла бы красивым, если б мы только встретились при иных
обстоятельствах и мне не пришлось пережить  стольких  ужасов.  Он  вытащил
кляп, и я вполне искренне сказала:
 - Благодарю вас, мсье.
 Я забыла - или почти забыла - о плачевном состоянии своего туалета и  о
том, что оголена еще больше прежнего. Мне напомнили  об  этом  его  глаза.
Вместо того чтобы освободить меня, он смотрел на меня так, что во мне вмиг
всколыхнулось беспокойство. Я почувствовала,  что  он  видит  меня  такой,
какой я была - двадцатилетней девушкой и  т.д.  и  т.п.,  -  и  я  упавшим
голосом пролепетала:
 - Мсье, что у вас на уме?
 Вместо ответа он вернул кляп на место.
 Медленно, очень медленно  он  погладил  мою  грудь,  которую  выпростал
лесник, и произнес:
 - А и правда мяконько - ну чисто перепелочка.
 Однако это не было похоже на  насмешку.  Он  был  словно  зачарован.  Я
поняла, что моя песенка спета, и закрыла глаза.
 Но дальше этого дело не пошло. Он  распутал  веревки,  причем  поначалу
делал это молча, с хмурым видом, потом сказал:
 - У меня не было женщины шесть долгих лет, но я не из  тех,  кто  берет
что-то силой.
 Освободив меня, он помог мне подняться. Все тело у  меня  болело,  и  я
думала лишь о том, как бы удержать на  себе  комбинацию,  у  которой  одна
бретелька была оборвана. Смотреть на него я уже не решалась.  Он  подобрал
мои туфли и вернул их мне.
 Я покорно поплелась за ним к санитарному  фургону.  В  правой  руке  он
держал  лесникову  двустволку,  а  под  мышкой  -  свою  импровизированную
веревку. Наполненный бензином бидон стоял у фургона.  По-видимому,  беглец
вернулся к началу схватки - раз услышал мерзкую фразу моего обидчика -  и,
прежде чем вмешаться, бесшумно подкрался к ружью. Интересно, а как  бы  он
поступил, если б вернулся чуть позже: ринулся бы спасать меня, пренебрегая
опасностью, или же хладнокровно наблюдал за тем, как меня насилуют,  думая
только о том,  чтобы  завладеть  ружьем?  Я  помнила  слова  унтер-офицера
Котиньяка: человек этот - сам насильник и убийца.
 Наполняя горючим бак, он бросил через плечо:
 - Переодевайтесь. Мы уезжаем.
 Я поднялась в разоренное "гнездышко любви". Там  мне  удалось  отыскать
чистые трусики, но надеть на  себя  было  нечего,  разве  что  подвенечное
платье - единственную вещь, которую он не тронул, когда мастерил  веревку.
Слезы вновь навернулись мне на глаза, но  я  сумела  взять  себя  в  руки.
Слишком многое я вытерпела, чтобы продолжать блеять овечкой,  -  я  решила
отныне быть хладнокровной и расчетливой. Так или иначе, но я найду  способ
повернуть ситуацию в свою пользу, и уж тогда он заплатит мне за все.
 Я кое-как умылась с помощью рукавички и одеколона. В бачке воды уже  не
было, ведь это в нем  мой  предусмотрительный  муженек  (который  опасался
испанских воров  пуще  всех  прочих,  не  считая  итальянских)  спрятал  в
герметично закупоренной склянке деньги на путешествие.
 Я уже облачилась в свадебное  платье,  когда  в  фургон  вошел  беглец.
Ударом ноги он вышвырнул за  дверь  все,  что  валялось  на  полу.  Потом,
руками, - все, что лежало на  матрасах.  Несмотря  на  данный  себе  зарок
больше ничему не удивляться, я воскликнула:
 - Но ведь вас разыскивают, все это найдут!
 Он ответил:
 - Очень на это надеюсь.
 С этими словами он закрыл створки двери. Мне пришлось в  очередной  раз
подобрать подол, чтобы перешагнуть через спинку сиденья.
 Еще раз мы залили бак бензином доверху  на  деревенской  заправке,  где
орудовала ручной помпой бабка лет под сто. Она перечислила нам, хотя мы ни
о чем ее не  спрашивали,  всех  местных  жителей,  которых  подозревала  в
принадлежности к "пятой колонне", и о каждом присовокупляла: "Ну  этого-то
я насквозь вижу". Когда мы отъезжали, она сказала:
 - Мужем надо пользоваться, пока он молоденький, а не то  потом  загонят
его в окопы, и прощай любовь.
 Затем беглец умял еще одну банку, приготовленную моей  матушкой,  -  на
этот раз ложкой  -  и  полкруга  колбасы,  отхватив  его  бритвой.  Вторую
половину съела я, прямо за рулем. Пить было нечего, и  мы  остановились  у
водоразборной колонки при въезде в какую-то деревню, которая дала  о  себе
знать лишь трезвоном церковных колоколов, возвещавшим полдень.  Вокруг  не
было ни души. Утолив жажду  и  наполнив  водой  бачок,  мы  содрали  тюль,
украшавший фургон,  и  беглец  скомандовал  мне  поворачивать  обратно.  В
качестве объяснения он заявил:
 - И так слишком далеко заехали.
 Я пустилась в обратный путь и не стала ломать  себе  голову,  когда  на
первом же перекрестке он заставил меня повернуть к океану, от которого  мы
до сих пор бежали. С довольным видом откинувшись  на  спинку  сиденья,  он
сказал:
 - Меня зовут Венсан. Когда мы вернемся на полуостров, я вас отпущу.
 Я подумала, что ослышалась. А может, он сошел с ума. Я спросила:
 - На полуостров? Вы хотите вернуться на полуостров?
 - Это единственное, место, где меня уже не ищут, - ответил он.
 Должна отметить, что начиная с этой  минуты,  несмотря  на  невероятную
замысловатость маршрута ("Я родился в  июле,  -  объяснил  он,  -  поэтому
передвигаюсь по-крабьи") и на все случившееся впоследствии, мы  все  время
неуклонно приближались к Атлантическому океану.
 Я вела фургон под палящим солнцем, вынудившим нас  опустить  стекла,  и
беспрестанно откидывала со лба лезшие в глаза волосы. Мы не разговаривали.
Иногда я поглядывала на него в надежде, что он уснет. Он уже не внушал мне
такого страха. От него перестало дурно  пахнуть.  Он  смотрел  на  дорогу,
вольготно развалившись на сиденье локоть в окне, ноги вытянуты - ни  дать
ни взять отпускник. Некоторое время спустя он спросил:
 - Вы что-нибудь слышали о крепости?
 Речь шла о крохотном безымянном островке  вблизи  Сен-Жюльена,  целиком
занятом укреплениями, возведенными при Ришелье. В эпоху  религиозных  войн
он подвергся осаде, и в проспектах  для  туристов,  которые  мне  поручали
оформлять, утверждалось,  что  именно  там  воевал  подлинный  д'Артаньян,
оставив на поле сражения руку. Долгое время я искренне верила этому,  пока
не занялась подсчетом  конечностей,  потерянных  несчастным  по  сведениям
проспектов Бруажа, Ла-Рошели, Ре  и  других,  -  страшно  было  даже  себе
представить, как он в своем, так  сказать,  окончательном  виде  ходит  по
улицам и встречает, к примеру, собаку.
 Во времена менее легендарные крепость стала тюрьмой для  моряков,  а  с
войны - военной каторжной тюрьмой. Когда я была маленькой и о ней говорили
при  мне,  забывая  о  моем  малозначительном  присутствии,  ее   называли
Бессрочкой, а иногда и Крысоловкой, потому что даже крысам не удавалось из
нее улизнуть. Ну а крабам?
 Я ответила беглецу:
 - Агентство, в котором я работаю,  находится  в  порту  Сен-Жюльена.  Я
часто видела корабль, доставляющий заключенным провизию.
 Он долго молчал, потом сказал:
 - Самое лучшее, что было в крепости, - это кино раз в месяц и два  раза
на Рождество.
 Спустя какое-то время он решил остановиться.  Мы  находились  в  чистом
поле, вокруг не было видно ни одного дома. Пока он вылезал из кабины, я не
глушила мотор, и сердце у меня забилось. Он сказал:
 - Давайте и вы.
 Я ответила, что не хочу. Выходя, он прихватил с собой  ружье  и  теперь
просто навел на меня стволы. Я вышла.
 После, когда мы катили вдогонку  за  солнцем,  он  сказал  мне,  словно
прочитав мои мысли:
 - Какой вам смысл убегать? На полуостров мы  въедем,  дождавшись  ночи,
так что нас никто не видит. И оставлю я вас там же, где захватил.
 Я ответила, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно искренней:
 - Обещаю вам, что не буду пытаться убежать. Но вы прекрасно знаете, что
меня будут допрашивать. А значит, кто может поручиться,  что  вы  меня  не
убьете?
 Он пожал плечами:
 - Плевать мне на то, что вас будут допрашивать.
 И замкнулся в молчании.



ЭММА (3)

 Час спустя, на покрытых виноградниками холмах Шаранты, я не вписалась в
крутой поворот. Нарочно.
 Помню, как я улепетывала босиком, путаясь в  своем  подвенечном  платье
(которое мне пришлось подобрать повыше, чтобы  не  мешало)  посреди  густо
заплетенных виноградных лоз, обагренных пурпуром предзакатного солнца.
 Я перескакивала из одного ряда в  другой,  смахивая  с  лица  прилипшие
пряди, прислушиваясь и не слыша  ничего,  кроме  собственного  дыхания,  и
забиралась все глубже и глубже в зеленый лабиринт, убеждая себя в том, что
мой спутник остался лежать без сознания посреди грохота бьющегося стекла и
сминаемого железа и меня уже не срежет на бегу ружейный  выстрел,  который
мне даже не суждено будет услышать.
 Не знаю, сколько времени продолжалось мое бегство.
 Потом я, выбившись из сил, брела наугад  с  поникшей  головой,  поэтому
почувствовала едва ли не облегчение, когда меня схватили за  лодыжку  и  я
повалилась навзничь на комья земли. Оказавшись на мне, он удерживал меня в
неподвижности,  взбешенный,  тоже  запыхавшийся,  и  сверлил   ненавидящим
взглядом, но меня это не трогало: он мог избить меня,  даже  убить  -  мне
было все равно, я смертельно устала.
 Сдавленным, клокочущим от ярости голосом он сказал мне:
 - Вы ничего не поняли! Ничего!
 Еще долго  мы  лежали  вот  так  один  на  другом,  молча  отдуваясь  и
мстительно глядя друг другу в глаза.
 Когда мы вернулись к фургону, я поняла, что ехать дальше мы не  сможем.
Машина стояла поперек канавы, зарывшись в податливый грунт,  и  ее  заднее
левое колесо оторвалось от земли.  Дверца  со  стороны  пассажира  свисала
искореженная,  ветровое  стекло  разбилось  вдребезги,  сиденье   вылетело
наружу.
 О "происшествии" я не помнила ничего, кроме того, как вцепилась в руль,
когда нас  начало  заносить,  и  как  все  загрохотало.  Каким  образом  я
выбралась из кабины, осталось для меня загадкой.
 У моего спутника, Венсана, был порезан лоб, у меня  болел  палец,  наша
одежда была перепачкана землей - вот и все последствия моего подвига.  Мне
даже удалось отыскать туфли - одну под рулем, другую на  дороге,  -  а  он
подобрал в канаве оставшееся целехоньким ружье.
 До наступления  ночи  мы  прятались  в  винограднике  на  случай,  если
пожалуют любопытные, -  и  по  дороге  в  самом  деле  проехал  кто-то  на
скрипучем велосипеде, но велосипедист оказался то ли  нелюбопытен,  то  ли
близорук - во всяком случае, он проследовал мимо не останавливаясь.
 Когда взошла полная луна,  мы  с  предосторожностями  забрались  внутрь
фургона, предварительно покачав его общими усилиями, чтобы убедиться в его
устойчивости. Внутри все крепилось к полу, так что повреждений мы почти не
обнаружили, но вот стоять на наклонном полу было трудно.
 Уложив на место матрасы, Венсан сел. Я села  напротив.  Злость  у  него
давно прошла, но мне он не хотел  этого  показывать.  Сварливым  тоном  он
буркнул:
 - Завтра найдем кого-нибудь в помощь, чтобы поставить эту  колымагу  на
колеса.
 Я не проронила ни слова с тех пор, как он меня поймал, но  сейчас  тоже
испытывала потребность говорить, чтобы не так остро ощущать свое бессилие.
Но я не знала, о чем говорить, и не хотела, чтобы он меня оборвал. В конце
концов мне в голову не пришло ничего, кроме: "С волосами вы мне  нравитесь
больше". Против всякого ожидания он рассмеялся - коротко, но довольно.  Он
объяснил мне, что в крепости, при пособничестве  заключенного-парикмахера,
он носил свою поддельную лысину целых  два  месяца,  чтобы  после  бегства
вернее ввести в заблуждение  своих  преследователей.  Я  поинтересовалась,
каким образом ему удалось осуществить побег, но он нахмурился и ответил:
 - Вам не следует этого знать, Эмма. Это еще может пригодиться  кое-кому
из моих товарищей по несчастью.
 Я порылась в ящиках в поисках еды и нашла кусок хлеба, сыр  и  шоколад.
Пока мы перекусывали, я спросила разрешения задать ему личный и, возможно,
нескромный вопрос.
 - Попробуйте, а там увидим.
 Так вот, утром он сказал, что у него не  было  женщины  шесть  лет.  Но
прежде, когда он был на свободе, была ли в его жизни женщина?
 Он поднялся попить воды из крана в нижней  части  бачка  и  вцепился  в
раковину, чтобы удержать равновесие, и  я  подумала,  что  он  не  захочет
отвечать. Но, усаживаясь на  место  в  проникавшем  через  открытую  дверь
молочном свете, он устремил взгляд вдаль и, сбросив маску,  проникновенным
голосом, в котором звучала ностальгия, поведал мне о сокровенном.



ЭММА (4)

 "Женщиной, которую я любил больше всего на свете, настоящей, первой,  -
говорил этот молодой человек с верным сердцем, - была моя бабушка.
 Маленькая, подвижная, с неукротимо горящими глазами,  она  была  бедна,
как весь итальянский Юг, и всегда ходила только в черном,  потому  что  до
конца жизни носила траур по моему дедушке.  Ни  зимой,  ни  летом  она  не
выходила на улицу без зонта - разумеется,  черного  -  с  наконечником  из
эбенового дерева, инкрустированным перламутром.
 Это она, когда я учился читать и писать, по вечерам  поджидала  меня  у
выхода  из  коммунальной  школы  квартала  Майской  Красавицы  в  Марселе,
неподалеку от Национального бульвара, где я появился на свет.
 Поначалу не проходило и дня, чтобы в толчее по окончании уроков ученики
постарше не окружили меня на тротуаре, норовя порвать книжку и надавать по
шее, но я успел закалиться и встречал их кулаками, не обращая внимания  на
поношения вроде:
 - Макаронник! Дерьмохлеб! Катись в свою страну, грязный итальяшка!
 Рано или поздно наступал миг, когда мне,  схваченному  множеством  рук,
предстояло пасть  под  натиском  численно  превосходящего  противника,  но
именно этот  миг  всегда  выбирала,  к  моему  восторгу,  бабушка,  чтобы,
возникнув  в  лучах  солнца  подобно  ангелу  смерти,  пересечь  улицу   с
блестящими от предвкушения справедливого возмездия  глазами.  Злодеев  она
обращала в бегство  мгновенно  ударами  зонта  по  ногам,  подгоняя  самых
нерасторопных, парализованных ужасом, криками:
 - Фашистское отродье! В следующий раз я разобью  тебе  башку,  так  что
даже мамаша твоих мозгов не соберет!
 Потом она брала меня  за  руку  и  уводила,  вызывающе  меряя  взглядом
случавшихся поблизости женщин, которые почитали за благо не ввязываться, и
приговаривая:
 - Нет, ну надо же!
 И мы вдвоем спускались по залитой солнцем улице гордым шагом  уроженцев
Сан-Аполлинаре, провинция  Фрозиноне.  Я  гордился  своей  бабушкой  и  ее
зонтом, и можете мне  поверить:  еще  до  наступления  ноября  меня  стали
уважать"



ЭММА (5)

 Беглец умолк, упершись локтями в колени, взгляд его погрузился  в  даль
воспоминаний, и я не осмеливалась нарушить тишину. Я боялась  выдать  свое
волнение.
 В лунном свете я видела его почти ка