ружей.  Выбор  прост:  лишние
килограммы или самоубийство.
 - Итак, - говорит он, - мы остановились на том, что ваш клиент бросил в
Бирме, посреди виноградника, в одной рубашке, медсестру Военно-морских сил
США. Это само по себе предосудительно.
 Голос у него громкий, слащавый, как  у  комедианта.  Я  в  новом  синем
платье сижу, выпрямив спину, в кресле  времен  Второй  империи  и  отважно
возражаю:
 - Он поступил так из милосердия! Не хотел вмешивать невинную девушку  в
свою безумную затею!
 - Да что вы такое говорите! - возмущенно восклицает самый  невозмутимый
судья на процессах, которые велись после Освобождения. - Он  ведь  увез  с
собой восемнадцать тысяч пар чулок! Первоклассных, из нейлона,  по  десять
денье!
 Я замолкаю и отвожу взгляд в сторону.
 - Никто не знает, - продолжает судья, - что он делал  последующие  пять
месяцев.  Он  об  этом  либо  совсем  не  распространяется,  либо  говорит
уклончиво. Похоже, однако, что в Куньмине, в  Китае,  он  снова  встречает
молодую метиску, которую, если верить его словам, он выиграл в карты.
 - Раз он говорит, значит, правда. Кристоф никогда не врет.
 - Он говорит лишь ту правду, которая ему выгодна, - поправляет судья. -
Он хорошо усвоил уроки отцов иезуитов.
 - Не станем же мы ставить ему в упрек еще и школу, где он учился.
 Судья смеется и берет конфету. Он развертывает ее  с  той  же  ревнивой
тщательностью, с какой в недавнем прошлом разворачивал сигару.
 - Я прошу вас, детка, - вздыхает он, - не пытайтесь меня уверить, будто
вы глупее, чем на самом деле. И не перечьте мне на каждом слове.
 Он уже предлагал мне отведать своих конфет для  ожирения  и  больше  не
настаивает. Какое-то время, меряя шагами комнату, он сосет и жует конфету.
Вдруг останавливается и не совсем прилично сует мне под  нос  указательный
палец.
 - В феврале этого года мы обнаруживаем его где?
 Я понятия не имею. Если верить записям Констанс, после Китая Кристоф по
воздуху, воде и суше следовал примерно по  тропику  Рака.  Почти  все  это
время его сопровождает преданная подруга, которую он называет Малюткой Лю,
но, когда Кристоф добирается до Каира, он уже снова в одиночестве.
 - В Австрии, в Вене, -  торжественно  восклицает  судья,  -  Мекке  для
спекулянтов всех мастей в послевоенной Европе.
 Несколько месяцев назад я была в Вене. Помню руины, занесенные  снегом,
колесо обозрения на ярмарке, Воллебенгассе, 16, где живет моя подруга Рея,
слышу звуки цитры.
 - Этот негодяй сплавляет там втридорога  нейлоновые  чулки  и  наживает
целое состояние. Его ищет полиция всех союзных стран.
 Поммери наклоняется ко мне - его большие  глаза  утопают  в  моих  -  и
переходит на театральный шепот, подбираясь к самому главному.
 - Однажды ночью англичанам у себя  в  секторе  удается  завлечь  его  в
ловушку.  Он  мечется  по  канализационной  системе,  его  должны  вот-вот
схватить, и знаете, кто вдруг появляется на сцене?
 Разинув рот, я с дурацким видом трясу головой, сердце у меня под  звуки
цитры разрывается на части. Судья возвышает голос:
 - Его  бабушка!  Его  родная  бабушка,  которая,  вопя  во  все  горло,
размахивает  зонтом  и  оттесняет  преследователей  в  сторону.  Пока   ее
урезонивают, вашему подопечному удается улизнуть.
 Тут я взрываюсь и ударяю по подлокотнику кресла.
 - Послушайте! Но  это  бред  какой-то!  Бабушка  Кристофа  давным-давно
умерла!
 Судья вздыхает и  снова  меряет  шагами  ковер.  Всплеснув  руками,  он
говорит:
 - Спустя полтора месяца полиции благодаря доносу опять удается  напасть
на его след. Ни за что не догадаетесь где!
 По счастливой случайности я это знаю. Констанс делает кое-какие  намеки
в своих записях. Розоватые, как бы  выгоревшие  на  солнце  крыши.  Старый
порт, холм Нотр-Дам-де-ла-Гард. Я отвечаю, еле шевеля губами:
 - В его родном Марселе.
 Палец, которым он непристойно тыкал мне в лицо,  опускается.  Судья  не
может скрыть своего разочарования.
 - Теперь он извлекает барыш иным способом. У него что-то вроде  склада,
куда женщины стоят в очереди, как к зубному врачу. Потом  одна  за  другой
они лезут на стол и задирают юбки, а ваш  Кристоф  с  помощью  кисточки  и
специального состава собственного изготовления рисует им до середины  ноги
чулки с прямым швом - от настоящих не отличишь.
 Судья прыскает со смеху, я тоже. Он усаживается за стол, утирая  глаза,
его тело сотрясается.
 - О Господи! - восклицает он. - Прямой шов,  а  сверху  кружева  -  так
черным по белому написано в полицейском донесении.
 Тут в комнату входит секретарша, и судья вынужден настроиться на  более
серьезный лад. Секретарша сама очень серьезная  и  очень  юная,  с  пышной
грудью под наглухо застегнутой блузкой. Она принесла документы на подпись.
Подписывая, судья, ничуть меня не стесняясь, бессознательно, по  привычке,
обнимает ее за талию.
 Выходя, секретарша встречается со мной  взглядом  и  с  невинным  видом
улыбается.  Я  решаю,  что   ей   семнадцать.   Потом   оказывается,   что
девятнадцать.
 - Изабель, - бросил судья, когда та была уже  в  дверях.  -  Приготовь,
будь добра, пропуск для госпожи Лепаж... Мари-Мартина, если не ошибаюсь?
 Я киваю в ответ. Когда дверь за секретаршей закрывается, судья говорит,
что во время оккупации видел фильм "Мари-Мартина" с  Рене  Сир  в  главной
роли.
 -  Как  она  была  очаровательна,  как  трогательно  играла!  А   какой
мелодичный голос! Какое мастерство!
 Несколько секунд он  будто  грезит  наяву,  потом,  все  так  же  глядя
расширенными глазами в пустоту и не меняя тона, сообщает:
 - Вот и на этот раз ваш подопечный ускользнул от наказания  и  исчез...
Знаете, чем он меня восхищает? - Судья глубокомысленно смотрит на меня.  -
Упорством и отвагой, благодаря которым он всегда выходит сухим из  воды  и
устремляется дальше... - Следует вздох. - Чтобы в конце концов прибежать -
куда? Знаете, где его поймали? В  одном  из  тех  заведений,  где  он  уже
однажды нашел приют и которые  распорядилась  закрыть  Марта  Ришар.  Круг
замкнулся, его погубила женщина.
 Судья перебирает листки в раскрытой папке, вытаскивает один и, пробежав
глазами, говорит:
 - В одно сумрачное  воскресенье,  сумрачное  прежде  всего  для  вашего
клиента, в "Червонной даме"...
 Блуждающий по моим коленям взгляд судьи наполняется такой тоской, что я
опасаюсь потока признаний, которые поставили  бы  меня  в  затруднительное
положение,  -  о  студенческих  кутежах,  первых  подвигах  молодости,   -
выслушивать все это я не в состоянии. Однако Поммери бормочет:
 - Редкий экземпляр этот ваш Кристоф! Солдаты, выставлявшие девиц  с  их
чемоданами и птичьими клетками, нашли наверху  за  раскрашенной  холстиной
чулан и запертого в нем парня. Вот послушайте, что пишет  капрал,  который
его обнаружил: "Он забился в угол, как испуганный ребенок..."
 Еще раз вздохнув, судья поднимается  и  тяжелым  шагом  расхаживает  по
кабинету.
 - Поздно вы пришли, любезная. Он схвачен в  апреле,  в  мае  приговорен
военным трибуналом к расстрелу,  в  последнюю  минуту  помилован  решением
правительства и благодаря хлопотам супруги затребован  гражданским  судом.
Однако военные его не выпускают. В  результате  образовался  целый  клубок
юридических проблем.
 - Вот именно, удивительно то...
 Он вяло машет рукой.
 - Прежде всего прошу меня не перебивать. Мне и самому крайне  неприятно
быть причастным к этому делу. Суд, которому предоставлены все  полномочия,
собирается  через  пять   недель   в   Сен-Жюльене-де-л'Осеан   под   моим
председательством и при закрытых дверях - семеро присяжных  будут  выбраны
жребием из жителей полуострова. Предполагается,  что  решение  этого  суда
обжалованию подлежать не будет.
 - Но послушайте, как может...
 - Так и может, - сухо отрезает Поммери и машинально ударяет ладонью  по
столу. - Поверьте, я предпочел бы остаться  без  глаза,  чем  прибегать  к
процедуре, которая до такой степени противоречит тому, чему меня всю жизнь
учили. Иногда я думаю, не сон ли это.
 Отвернувшись, он  умолкает  и  отдергивает  на  окне  занавеску,  чтобы
немного прийти в себя.
 - Конечно, сейчас такое время, - говорит  он  наконец.  -  Кроме  того,
существует прецедент. В тысяча девятьсот девятнадцатом году в Мартиге, что
в Буш-дю-Рон, чрезвычайным судом  был  приговорен  к  расстрелу  Жорж-Мари
Дюме. В тысяча девятьсот восьмом он был призывником-матросом и его осудили
за убийство девочки-подростка. Дюме бежал с каторги, его  схватили  спустя
одиннадцать лет после совершения  преступления  и  расстреляли.  Будь  моя
воля, я бы вынес вашему клиенту самый суровый приговор, и ему,  как  Дюме,
пришлось бы выбирать между расстрелом и гильотиной.
 Щеки мои горят, и в страхе я могу выдавить из себя только одно:
 - Но Кристоф невиновен.
 - Невиновен в чем, детка? За то время, что вам осталось, вы не  сможете
распутать и шестой доли обвинений против него!  Одно  только  перечисление
вменяемых ему преступлений занимает двадцать три страницы! Самые мелкие из
них  -  дезертирство,  взятие  в   заложники,   покушение   на   убийство,
изнасилование, пытки, спекуляция оружием, сношения с врагом, шпионаж...
 - Что?
 - Шпионаж! Военные жаждут его крови! И,  к  несчастью  для  вас,  вашим
самым ожесточенным противником будет герой войны, весь увешанный орденами,
бригадный генерал Котиньяк. Кому присяжные больше поверят?
 Голос у меня перехватывает, я еле сдерживаю гнев. Ухожу  я  с  огромным
досье, которое он отложил для меня, - три скрепленных  ремнями  "кирпича".
Прощаясь, он с сокрушенным видом треплет меня по щеке.
 - Я найду всех женщин, с которыми имел дело Кристоф. Им они поверят,  -
обещаю я.
 Судья  молчит.  Он  запирается  в  своем  кабинете  вместе   со   своим
скептицизмом и конфетами.
 В вестибюле я сталкиваюсь с Изабель, секретаршей. Она  протягивает  мне
пропуск в тюрьму для свиданий с Кристофом:  свиданий  в  течение  часа  по
вторникам и пятницам вплоть до суда - между тремя и шестью вечера.
 - Я видела, как  вы  защищали  клиента  в  парижском  суде,  -  говорит
девушка. - У меня в комнате на стене ваши  фотографии,  я  их  вырезаю  из
журналов. Вы лучше всех и самая красивая. Я уверена, вы выиграете процесс.
 Конечно, девица немного не в себе, но от ее слов я готова разреветься.
 Я шагаю по набережной с  гордым  видом,  словно  современная  Матильда,
прижимающая к груди голову своего возлюбленного. Я  бросаю  ее  на  заднее
сиденье своей легковушки, черной, как мои мысли. Напрасно  я  твержу,  что
через несколько часов увижу, обниму, въяве прикоснусь к человеку,  который
навсегда остался в моей душе, - добрую минуту я плачу, склонив  голову  на
руль.
 Спустя год после окончания войны  на  косе  Двух  Америк  было  не  так
оживленно, как было в летние сезоны. Здесь, как в Дюнкерке, немцы  сдались
лишь на следующий день после общей капитуляции 9 мая  1945  года.  Повсюду
валялись снаряды, некоторые, застряв в дюнах, так и не взорвались.
 Об этом мне поведал ворчливый рыбак, который подрядился довезти меня до
крепости. Черт меня дернул в это первое посещение вырядиться как на  парад
- строгий темно-синий костюм, плотно облегающий фигуру, и туфли на высоком
каблуке - идеальная  одежда  для  плавания  в  протекающей  и  к  тому  же
провонявшей рыбой моторной лодке Слава Богу, переправа занимает не  больше
десяти минут, и плывем мы по спокойному морю под голубыми небесами.
 Тюрьма, где содержится Кристоф, - это крепость, построенная при Ришелье
и лишь во время оккупации как-то обустроенная. Мы причаливаем  к  пристани
на ржавых сваях  под  высокой  отвесной  стеной.  Меня  поджидает  солдат,
заприметивший нас еще издали. Он очень сожалеет, но я не могу  ступить  на
остров раньше трех.
 Мне приходится четыре  минуты  просидеть  в  лодке,  обдуваемой  теплым
ветерком.
 - В армии как делали все через задницу, так  и  продолжают.  Болван  на
болване, - говорит рыбак, обращаясь к солдату.
 - Вот уж не думаю. Когда ты служил, болванов в ней было куда больше, ты
один стоил десятка, - парирует тот.
 Наконец, поддерживая - один сверху, другой снизу, - они втащили меня на
понтон. Можно  себе  представить,  как  мне  было  удобно  в  узкой  юбке,
задравшейся выше подвязок. И туфлю я чуть было не потеряла -  хорошо,  что
рыбак успел ее подхватить, прежде чем она шлепнулась в воду.
 Не знаю, был ли солдат предупрежден о моем визите, но пропуск он у меня
потребовал. Я предъявила. Он крикнул: "Эй, там!"  Со  скрежетом  открылась
тяжелая дверь. Меня перепоручили другому солдату. Всего, как я слышала, их
тут тридцать - из них два санитара, трое работают на кухне, - и все заняты
одним-единственным узником.
 Пересекаю двор, вымощенный во время онО булыжником, теперь  он  весь  в
колдобинах и порос травой. Со стен крепости на меня глазеют часовые, я их,
разумеется, забавляю, но посмеиваются они молча.
 Перед строением, на вид не  самым  заброшенным,  мой  провожатый  снова
кричит: "Эй!"  Нам  открывает  сержант,  который  тоже  хочет  видеть  мой
пропуск. Он надевает очки и, шевеля губами, читает  каждое  слово  по  два
раза. Потом заучивает наизусть мое удостоверение личности. Смотрит на часы
и сообщает:
 - Вы должны уйти ровно в четыре.
 Я вхожу в коридор, пропахший хлоркой. Сержант подводит  меня  к  двери,
зарешеченной толстыми прутьями, отпирает ее привязанным к  поясному  ремню
ключом, мы входим, и он запирает ее  за  нами.  Дальше  мы  спускаемся  по
винтовой лестнице с железными ступеньками - грохот от нас, как  от  целого
батальона.
 Внизу опять такая же решетка, и за ней -  новый  часовой.  Вид  у  него
странный: на нем лишь старые штаны, обрезанные по  колено,  и  вылинявшая,
без рукавов рубаха, а в качестве знака отличия - латунный гном из сказки о
Белоснежке - Чихун, кажется, - пришпиленный на отворот нагрудного кармана.
Солдату, довольному, что появился какой-то народ, лет  двадцать  пять,  он
босой, и вокруг головы у него повязка с красным солнцем, как  на  японском
флаге.
 Не говоря ни слова, сержант  уходит,  а  я  следом  за  своим  занятным
проводником углубляюсь  в  нескончаемые  коридоры.  Я  уже  теряю  надежду
куда-нибудь дойти, как вдруг отворяется новая бронированная дверь, запоров
на которой больше, чем в банке,  и  капрал  в  летней  форме,  в  галстуке
защитного цвета впускает меня в помещение, куда, как я подозреваю, выходят
тюремные камеры.
 - Мое почтение, сударыня, - приветствует он меня,  потом  обращается  к
моему провожатому. - Спасибо, Джитсу, ты свободен.
 Дверь вновь запирается на все засовы, и капрал оборачивается ко  мне  -
рот у него до ушей, но улыбка кажется кривой, потому что уши у него - одно
выше, другое ниже. Роста он небольшого, коренастый, голова к сорока  годам
полысела, а глаза-пуговки, как и уши, на разной высоте.
 - Меня прозвали Красавчиком, - говорит он. - Вот увидите, мы поладим.
 Капрал не спрашивает у меня пропуска, зато требует показать, что в моем
кожаном портфеле. Я взрываюсь. С каких это пор адвокат обязан...
 - С каких пор, не знаю, -  перебивает  он  меня.  -  Приказ  я  получил
сегодня утром. Я должен убедиться, что  вы  без  моего  ведома  ничего  не
передадите заключенному.
 Я  пожимаю  плечами  и  отдаю  ему  портфель.  Он  заглядывает  внутрь,
закрывает и кладет на стол из неструганного дерева, который вкупе с низким
стенным шкафчиком и двумя стульями составляет всю обстановку комнаты.
 - Несказанно сожалею, - продолжает он, - но я вынужден вас обыскать.
 - Меня что?..
 - Я тут ни при чем. Наверное, там думали, что будет адвокат-мужчина.
 - В таком случае пошлите за женщиной.
 - Я не против, - притворно вздыхает он, - но  на  это  уйдет  несколько
дней.
 Я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему грубость:  пусть-де  лапает
самого себя и все такое.
 - Хорошо, - выговариваю я холодно, - обыскивайте, но быстро!
 - Подымите, пожалуйста, руки.
 Он ощупывает меня снизу доверху и сверху донизу.  Сначала  спереди,  не
слишком при этом торопясь, потом сзади, поворачивая меня, как куклу.  Меня
уже обыскивали несколько раз во время войны, при  переходе  демаркационной
линии на реке Шер, но ни одна сволочь не проделывала это с таким усердием.
 Выпрямляясь, он одаривает меня самой поганой из своих гримас:
 - Ну вот видите,  было  из-за  чего  волноваться.  А  теперь  я  должен
посмотреть, не прячете ли вы чего-нибудь в чулках.
 Покраснев  не  столько  от  стыда,  сколько  от  негодования,   я   еле
сдерживаюсь, чтобы не влепить ему пощечину, но ему спешить некуда, спешить
надо мне, и я покоряюсь. Потом быстро опускаю юбку и спрашиваю:
 - Извольте теперь сказать, где мой клиент!
 В глубине коридора сбоку расположены три стальных двери. Ухмыляясь,  он
семенит к средней из них. Пока я привожу себя в порядок и  беру  портфель,
он отодвигает засовы.
 - Вот увидите, тут все выкрасили заново. С Кристофом обращаются хорошо.
Я ему как брат родной, - говорит он и открывает дверь.
 Посреди камеры в рубашке и брюках защитного цвета стоит высокий  парень
- немного, правда, постаревший, немного  раздавшийся,  но  взгляд,  улыбка
прежние.
 Я приготовила первые слова, предусмотрела жесты,  которые  должны  были
скрыть мое замешательство при встрече. Я помнила о  Констанс.  Я  сочинила
сказочку, в которой останусь верной, преданной подругой и мы  с  Кристофом
коснемся в разговоре только будущего процесса. Но, едва переступив  порог,
я оказываюсь в его объятиях, льну губами к его губам и, слабея,  с  первым
же поцелуем вновь обретаю вкус  и  нежность  моей  единственной  настоящей
любви.
 Красавчик стоит как истукан и пялит на  нас  глаза.  Когда  же  Кристоф
слегка отстраняется и через мое плечо окидывает его ледяным взглядом,  он,
кашлянув, демонстрирует нам свою изумительную деликатность.
 - Удаляюсь на цыпочках, - шепчет он.
 Тяжелая дверь и впрямь захлопывается за ним.  Кристоф  сжимает  меня  в
объятиях, а потом, потом...
 Что толку рассказывать, и так ясно, что  в  оставшиеся  недолгие  сорок
пять минут нам было не до  разговоров.  Лишь  под  самый  конец,  когда  я
одеваюсь и, глядя в зеркало пудреницы, стараюсь хоть как-то привести  себя
в порядок, мы касаемся вопроса защиты. И тут  я  замечаю  в  двери  камеры
небольшое круглое отверстие - меня всю переворачивает  при  мысли,  что  к
нему сейчас припал своим глазом - то ли верхним, то ли  нижним  -  гнусный
капрал.
 В одной комбинации я подбегаю, закрываю ладонью отвратительную  дыру  и
задним числом содрогаюсь.
 - Какой ужас! Неужели он все это время за нами подглядывал?
 Но Кристоф знает не больше меня.
 - Если и подглядывал, - говорит он, -  кому  из  нас  троих  больше  не
повезло? Но в следующий раз принеси жвачку.
 Я надеваю костюм. Когда я вновь оказываюсь в его объятиях на краю узкой
койки, у меня уже не хватает  мужества  расспрашивать  о  событиях,  из-за
которых он попал в тюрьму. Впрочем, он меня упреждает:
 - Я обратился к тебе за помощью  только  для  того,  чтобы  вновь  тебя
увидеть. От этого процесса я ничего хорошего не жду.  Будет  одна  брехня,
как в прошлые разы. Меньше всего я хочу оправдываться перед этими  жалкими
людишками.
 Я умоляю его не отчаиваться. Я буду помогать ему изо всех  сил,  сделаю
все, лишь бы его спасти. Я слыву изобретательным адвокатом. А уж для  него
разобьюсь в лепешку.
 Он кладет мне на губы палец.
 - Я не отчаиваюсь, я уверен, что выкарабкаюсь.
 У  него  прежний  озорной  взгляд,  а  на  лице  неожиданно  проступает
мальчишеское выражение, как бывало, наверно, в детстве.
 Я спрашиваю:
 - Как тебе это удастся?
 - Раньше удавалось. Я ведь уже один раз отсюда выбрался,  у  меня  есть
опыт.
 Я невольно радуюсь его безмятежности, сам он тоже радуется, видя, что я
довольна.
 Скорей бы пятница. Что я могу ему принести, кроме жвачки? Ему ничего не
надо. Еды и сигарет у него завались. Он проглатывает уйму журналов о  кино
и комиксов. Красавчик и Джитсу привозят их ему с материка. Оба они -  люди
генерала Котиньяка, и тот бы их за это расстрелял,