ые подвиги
покаяния  привлекли  к  себе  внимание,  и  во  всяком   случае
появление  чужого  и не совсем обыкновенного человека неизбежно
должно было породить легенду  у  пылких  римлян  с  их  богатым
воображением;  ничего  не  подозревая,  я  стал  у  них  героем
какой-то благочестивой небылицы. Робкие вздохи и  шепот  молитв
часто  нарушали  состояние  глубокого  молитвенного  экстаза, в
который я погружался, лежа на  ступенях  алтаря,  и  я  замечал
тогда,  что вокруг меня стояли на коленях верующие и, казалось,
испрашивали моего предстательства за них. А  позади  я  слышал,
как  это  было  уже  в монастыре капуцинов, возглас "Il santo"/
Святой (ит.)/, и словно удары кинжала  пронзали  мне  грудь!  Я
хотел   было  покинуть  Рим,  но  как  же  я  испугался,  когда
настоятель монастыря,  где  я  пребывал,  возвестил,  что  папа
повелевает  мне  явиться  к нему. Мрачные предчувствия овладели
мной, опасения, уж не пытается ли злой дух снова  опутать  меня
своими  вражескими сетями, но, пересилив себя, я к назначенному
часу отправился в Ватикан.
     Папа, широко образованный человек в расцвете  сил,  принял
меня,  сидя  в  богато  изукрашенном кресле. Два дивной красоты
мальчика в церковных одеяниях подавали  ему  воду  со  льдом  и
помахивали   огромными   опахалами  из  перьев  цапли,  навевая
прохладу, ибо день был очень жаркий. Я смиренно подошел к  нему
и,  как положено, преклонил колена. Он зорко всмотрелся в меня,
но во взгляде его  светилось  благодушие,  и  не  было  обычной
строгости  в  выражении  лица,  озаренного  на этот раз кроткой
улыбкой. Он спросил меня, откуда я и что меня привело в  Рим...
словом,  задавал  самые  обыкновенные  вопросы  о моей жизни, а
затем встал и промолвил:
     -- Я просил вызвать вас по той причине, что мне рассказали
о вашем  редкостном  благочестии...  Почему  ты,  инок  Медард,
избрал  местом своих покаянных деяний и молитв самые посещаемые
церкви?.. Уж не хочешь ли ты сойти за святого,  дабы  суеверная
чернь  молилась  на  тебя?  Загляни-ка  в  свое  сердце  и  сам
разберись в том глубоко затаившемся умысле,  какому  ты,  может
быть  безотчетно,  следуешь,  так поступая... И если ты не чист
перед господом Богом и передо мною, его наместником  на  земле,
то скоро, скоро ты дождешься постыдного конца, инок Медард!
     Слова  эти папа произнес голосом громким и проникновенным,
глаза его  метали  молнии.  Впервые  после  долгого  времени  я
почувствовал  себя невиновным в грехе, в котором меня обвиняли;
вот почему  я  не  только  не  потерял  присутствия  духа,  но,
поддерживаемый сознанием, что покаяние мое -- это плод искренне
сокрушенного сердца, с воодушевлением заговорил:
     -- Вам, святейший наместник Христа, свойствен, разумеется,
дар, который  позволяет  вам  видеть  насквозь  мою душу; и вам
нетрудно будет убедиться в том, что  невообразимое  бремя  моих
грехов  придавило  меня к земле; но ясно вам станет и то, сколь
правдиво мое раскаяние. Далека  от  меня  и  отвратительна  мне
мысль  о  лицемерии,  далеко  от  меня  честолюбивое  намерение
нечестивыми путями обманывать народ... Но  да  будет  позволено
мне,   окаянному   иноку,  в  немногих  словах  открыть  вашему
святейшеству как свою злодейскую жизнь, так и то, что совершено
мною в глубочайшем покаянии, с истерзанным сердцем...
     Начав таким образом, я поведал,  не  называя  имен  и  как
можно  более  сжато, о своем жизненном пути. Все внимательней и
внимательней слушал меня папа.  Он  уселся  в  кресло,  склонил
голову  на  руки и сидел, потупив глаза, а затем вдруг вскочил;
скрестив  руки  на  груди,  он  выставил  вперед  правую  ногу,
устремил на меня горящие глаза и, казалось, готов был броситься
на меня. Когда я окончил, он снова сел.
     -- История  вашей  жизни, инок Медард, -- промолвил он, --
самая удивительная из всех, какие  мне  когда-либо  приходилось
слышать...  Верите  ли  вы в открытое, зримое действие той злой
силы, которую церковь называет дьяволом?
     Я хотел было ответить, но папа продолжал:
     -- Верите ли вы, что именно то вино, которое вы украли  из
зала  реликвий  и  выпили,  толкнуло вас на злодеяния, кои были
вами совершены?
     -- Да, подобно воде, насыщенной ядовитыми испарениями, оно
дало силы таившемуся во мне ростку зла развиться и разрастись.
     Выслушав этот ответ,  папа  помолчал,  затем  произнес  со
строгим, сосредоточенным взглядом:
     -- Что,   если  природа  распространила  законы,  присущие
человеческому телу, и на духовную жизнь человека, так что и тут
подобное порождает лишь подобное?.. И как заключенная  в  зерне
сила  непременно  окрасит  листья развившегося из него дерева в
зеленый цвет...  так  склонности  и  стремления  передаются  от
поколения    к    поколению,   исключая   возможность   всякого
произвола?.. Ведь бывают целые семьи убийц, разбойников!..  Вот
вам   наследственный   грех,   вечное,   недоступное   никакому
искуплению, неистребимое проклятие над преступным родом!..
     -- Но если сын грешника должен грешить лишь потому, что он
унаследовал греховный организм... тогда и  греха  тут  нет,  --
прервал я папу.
     -- Но  все  же,  --  молвил  он,  -- предвечный дух создал
исполина,  который  в  силах  подавлять  и   держать   в   узде
беснующегося   в   человеке  слепого  зверя.  Исполин  этот  --
сознание, и в  его  борьбе  с  животными  побуждениями  крепнет
самопроизвольность   человеческого  духа.  Победа  исполина  --
добродетель, победа зверя -- грех.
     Папа замолк, но  уже  спустя  несколько  мгновений  весело
улыбнулся и ласково спросил:
     -- А  как  вы  полагаете,  инок  Медард,  приличествует ли
наместнику Христа так умничать с вами о добродетели и грехе?..
     -- Ваше святейшество, -- возразил я, -- вы удостоили слугу
вашего  выслушать  глубокие  мысли  о  сущности   человеческого
естества,  и  вам,  разумеется, вполне пристало высказываться о
борьбе,  какую  сами  вы  уже  давно  завершили  блистательной,
исполненной славы победой.
     --Э,  да ты, я вижу, хорошего мнения обо мне, брат Медард,
-- сказал папа, -- или ты, быть может, полагаешь, что тиара  --
это   лавровый   венец,   возвещающий   миру,  что  я  герой  и
триумфатор?..
     -- Неизреченно  велико  предназначение,  --  заговорил   я
вновь,  --  быть государем и царствовать над народом. Кто столь
высоко вознесен,  тот  все  окружающее  объемлет  во  всей  его
совокупности  и  в надлежащей соразмерности. Благодаря высокому
положению в государстве развивается чудесный дар окидывать  все
орлиным взглядом, и у прирожденных государей -- это дар свыше.
     -- Ты   думаешь,  --  подхватил  папа,  --  что  даже  тем
государям, кто недалек умом и слаб волей, присуща некая  дивная
проницательность,  которая легко может сойти за мудрость, и это
как раз и производит огромное впечатление на толпу. Но  к  чему
ты клонишь?
     --Я  хотел,--продолжал я,--высказаться сначала о помазании
государей, царство которых здесь, на земле, а затем  перейти  к
святому  боговдохновенному  помазанию  наместника  Христа.  Дух
господен таинственно нисходит на высших священнослужителей,  из
коих  составляется конклав. Разобщенные, они в отдельных покоях
предаются благочестивому созерцанию, и  луч  небес  озаряет  их
взалкавший     божественного     откровения    дух,    и    вот
одно-единственное  имя  срывается  с   вдохновенных   уст   как
хвалебный  гимн  Предвечному... Так возвещается на земном языке
глагол Предвечного, избравшего себе  достойного  наместника  на
земле,  и,  следовательно, ваше святейшество, тиара ваша, тремя
кругами  своими  возвещающая   миру   троичную   тайну   творца
вселенной,  в  действительности  и есть лавр, победно венчающий
вас как героя и победителя... Царство ваше не от мира сего,  и,
однако,  вы  призваны править всеми царствами земли как членами
незримой церкви, сплотившимися  под  хоругвью  Христа!..  А  то
господство,  которое  вам  дано как светскому государю, для вас
только цветущий пресветлым благолепием престол.
     -- Так ты считаешь, -- перебил меня папа, -- ты  считаешь,
брат   Медард,   что   у  меня  все  основания  быть  довольным
доставшимся мне престолом? Действительно, мой блистательный Рим
украшен  с  неземным  великолепием,  и  ты   это,   разумеется,
почувствуешь,  если  взор  твой  еще  не  вовсе  отвратился  от
земного... однако я этого не  думаю...  Ты  дельный  оратор,  и
говорил  ты,  вполне сообразуясь с моими мыслями... Вижу я, что
мы сойдемся с тобой во взглядах!..  Оставайся  здесь!..  Спустя
несколько  дней  ты,  быть  может,  станешь приором, а затем я,
пожалуй, изберу тебя своим духовником... Ступай... Но  поменьше
кривляйся в церквах, ибо в святые ты уже не попадешь, календарь
переполнен ими. Ступай.
     Последние  слова  папы  изумили  меня, равно как и все его
поведение,  резко  противоречившее  тому  представлению,  какое
сложилось  у  меня  о высшем пастыре христианской общины, коему
дана власть связывать и разрешать.  Я  не  сомневался,  что  он
принял  все мною сказанное о высокой божественности его сана за
пустую, лукавую лесть. У него, по-видимому, составилось мнение,
что я метил попасть  в  святые,  а  так  как  ему  по  каким-то
соображениям  пришлось  закрыть  мне  этот  путь, то я будто бы
задумал достигнуть почестей и  влияния  совсем  иным  способом.
Здесь-то  он,  тоже  по  каким-то  особым и непонятным для меня
причинам, и собирался мне помочь.
     Я решил продолжать свои покаянные моления и думать позабыл
о том, что еще до вызова к папе намеревался было покинуть  Рим.
Но  слишком  взволнована  была у меня душа, чтобы я мог всецело
обратить ее к небесному. Даже во время молитвы я невольно думал
о моей прежней жизни; память о грехах померкла,  и  пред  моими
духовными  очами красовались только блистательные картины моего
поприща,  которое  я  начал  фаворитом  владетельного  герцога,
продолжу  духовником  папы,  а  закончу бог знает как высоко. И
вышло так, что я не по запрещению папы,  а  невольно  прекратил
подвиги покаяния и бесцельно бродил по Риму.
     Однажды  на  Испанской площади я увидел толпу, обступившую
балаган  кукольного  театра.  До   меня   доносились   потешные
взвизгивания  Пульчинеллы  и  ржание  простонародья. Только что
окончилось первое действие,  вот-вот  начнется  второе.  Крышка
балагана  приподнялась,  показался юный Давид со своей пращой и
мешочком с камешками. Потешно размахивая руками, он бахвалился,
что нынче-то уж наверняка этот нечестивый великан Голиаф  будет
повержен  во  прах  и  Израиль  спасется.  Но вот что-то смутно
зашуршало, забормотало, и  медленно  стал  подниматься  Голиаф,
огромный,  с чудовищной головой... Я был поражен, ибо с первого
же взгляда на голову  Голиафа  узнал  сумасброда  Белькампо.  С
помощью  особого  приспособления он прикрепил прямо под головой
маленькую фигурку с ножками и ручками,  а  свои  плечи  и  руки
скрыл  в  широчайших  складках  драпировки,  которой придал вид
плаща Голиафа. Голиаф начал, строя  страшные  рожи  и  шутовски
подергиваясь  всем своим карликовым туловищем, хвастливую речь,
которую  Давид  порой  прерывал  пискливым  хихиканьем.   Народ
безудержно   хохотал,   да   и   я  сам,  заинтригованный  этим
неожиданным появлением Белькампо на сцене, незаметно увлекся  и
стал  смеяться давно позабытым непринужденным детским смехом...
Ах, до чего же часто смех мой бывал лишь судорожным проявлением
душераздирающей  муки!   Поединок   с   исполином   предварялся
продолжительным  диспутом,  в  котором Давид витиевато и не без
ученого педантизма доказывал, почему он должен-таки убить --  и
убьет!  --  грозного  противника.  Белькампо так проворно играл
всеми мускулами своего лица, что сдавалось, это  батарея  ведет
беглый  огонь  по  врагу,  и  при  этом маленькие ручки Голиафа
замахивались на совсем уже  крохотного  Давида,  который  ловко
увертывался, а потом поспешно выглядывал то в одном месте, то в
другом,  даже  из складок плаща великана. Наконец камень угодил
Голиафу в голову, он грянулся об пол, и крышка захлопнулась.  Я
смеялся  все громче, возбужденный безумным гением Белькампо, но
тут  кто-то  тихонько  похлопал  меня  по  плечу.  Возле  стоял
какой-то аббат.
     -- Меня радует, -- так начал он, -- что вы, достопочтенный
отец, еще не разучились безудержно предаваться земному веселью.
Мне памятны ваши подвиги покаяния, и я ни за что не поверил бы,
что вы можете так хохотать над балаганными дурачествами.
     И  только аббат промолвил это, как мне показалось, что я и
впрямь должен  был  устыдиться  своего  смеха,  но  я  невольно
ответил  ему,  хотя  мне тотчас же пришлось горько раскаяться в
своих словах:
     -- Поверьте, господин аббат, -- сказал я, -- что  у  того,
кто  был  отважным  пловцом по бурному океану жизни, никогда не
иссякнут силы; он вынырнет  из  беспросветной  пучины  и  снова
мужественно поднимет голову.
     Аббат взглянул на меня засверкавшими глазами.
     -- Ах,  как  ловко  вы  подыскали сравнение и развили его!
Теперь-то я вполне разобрался  в  вас  и  восторгаюсь  вами  до
глубины души.
     -- Не понимаю, сударь, каким образом бедный кающийся монах
мог возбудить восторг вашей милости.
     -- Отлично,   почтеннейший!..  Возвращайтесь  же  к  своей
роли!.. Ведь вы папский фаворит?
     -- Его  святейшество,  наместник  Христа,  удостоил   меня
воочию  лицезреть  его...  И  я почтительно склонился ниц перед
ним, как подобало  склониться  перед  саном  того,  кто  избран
Предвечным  за  небесную чистоту добродетелей, сияющих у него в
душе.
     -- Что ж, ты достойный вассал у престола того, кто увенчан
тройной тиарой, и ты, вижу, будешь отважно  исполнять  при  нем
свои  обязанности!..  Но,  поверь, нынешний наместник Христа --
это сокровище добродетелей по сравнению с Александром Борджа, и
ты можешь обмануться в  своих  расчетах!..  А  впрочем,  играй,
играй   свою  роль...  каков  еще  будет  твой  конец!..  Желаю
здравствовать, почтеннейший!
     Презрительно и резко расхохотавшись, аббат  скрылся,  а  я
остолбенел.  Когда  я  сопоставил  его  последний намек с моими
собственными наблюдениями,  то  мне  стало  ясно,  что  папа  в
схватке  с животным началом вовсе не был тем победителем, каким
я его считал; но я пришел в  ужас,  когда  сообразил,  что  мое
покаяние,  по  крайней мере для тех, кто возвышался над толпой,
казалось явным лицемерием, стремлением во что бы  то  ни  стало
выплыть  наверх.  До  глубины  души уязвленный, я возвратился в
монастырь и начал истово молиться в безлюдной церкви.  И  точно
пелена  спала  у  меня  с  глаз  --  я увидал, что сатана вновь
искушает меня и расставляет свои сети, а я падок на грех и  уже
близок  час  кары  Божьей...  Только  стремительное бегство еще
может меня спасти -- и я решил бежать чуть свет. Уже  наступала
ночь,  когда кто-то громко позвонил у ворот монастыря. А вскоре
ко мне в келью вошел брат-привратник  и  сказал,  что  какой-то
странно  одетый человек настоятельно желает со мной поговорить.
Я поспешил в приемную, и вдруг  Белькампо,  как  всегда  словно
полоумный, подскочил ко мне и стремительно увлек меня в дальний
угол.
     -- Медард,--начал  он торопливым шепотом,-- Медард, как бы
ты ни поступал, навлекая на себя  гибель,  глупость  мчится  за
тобой  на  крыльях  западного,  южного,  юго-юго-западного  или
какого-то там еще ветра и, если у самого края пропасти мелькнет
хоть уголок твоей  сутаны,  хватается  за  него  и  тащит  тебя
наверх.  О  Медард,  узнай все, узнай, что такое дружба, узнай,
как могущественна любовь, припомни Давида и  Ионафана,  дорогой
ты мой капуцин!..
     -- Я  в  восторге  от  вашей  роли  Голиафа,  -- перебил я
болтуна, -- но говорите поскорей, в чем дело... что вас привело
сюда?
     --Что привело?--удивился  Белькампо.--как  что  привело?..
Безумная  любовь  к  тому  капуцину, которому я как-то привел в
порядок прическу, к тому,  кто  швырялся  червонцами  с  эдаким
кровавым  отблеском...  и  кто  общался  со всякой нежитью... к
тому,  кто,  отправив  кое-кого  на  тот  свет,  вздумал  вдруг
жениться  на  прекраснейшей в мире девушке, жениться в качестве
мещанина, дворянина или как там еще...
     --Замолчи,--воскликнул я,--замолчи, седовласый  глупец!  Я
горько поплатился за то, в чем ты упрекаешь меня, так злодейски
вышучивая все, что произошло со мной.
     -- Ах,  вот  оно  что,  сударь, -- продолжал Белькампо, --
значит, еще не вовсе утихла боль  от  ран,  какие  нанесла  вам
нечистая  сила?..  Значит,  вы еще не вполне исцелились?.. Если
так, то я становлюсь кроток и тих,  как  благонравное  дитя,  я
решительно  обуздываю себя, не потерплю больше прыжков телесных
и духовных и только скажу вам, дорогой мой капуцин, что  я  вас
так   нежно   люблю   главным   образом   за  ваше  возвышенное
сумасбродство;  и   вообще   нахожу   полезным,   чтобы   любой
сумасбродный  принцип  жил  и процветал на земле так долго, как
это только возможно, -- оттого я  спасаю  тебя  от  смертельной
опасности  всякий  раз,  как  ты  на  нее беспечно нарвешься. Я
подслушал в своем кукольном балагане касающийся тебя  разговор.
Папа   вознамерился  вознести  тебя,  сделав  приором  здешнего
монастыря капуцинов, а затем своим духовником. Беги же  скорее,
скорей беги из Рима, где кинжалы подстерегают тебя. Я даже знаю
того  браво,  которому поручено спровадить тебя на тот свет. Ты
встал поперек пути доминиканцу, нынешнему папскому духовнику, и
всем, кто заодно с ним...  Беги,  завтра  тебя  тут  не  должно
быть...
     Это новое предостережение как нельзя лучше согласовывалось
с намеками  незнакомца-аббата;  я  был так встревожен, что и не
замечал, как сумасбродный Белькампо  все  прижимал  и  прижимал
меня  к  своей  груди,  а  под  конец,  строя забавные рожицы и
подпрыгивая, распрощался со мной...
     Было  уже,  должно  быть,  за  полночь,  когда   загремели
наружные  ворота монастыря и по булыжному двору глухо застучали
колеса  экипажа.  Вскоре  кто-то  стал  подниматься  наверх   и
постучался  ко  мне,  я  отпер дверь и увидел отца-настоятеля в
сопровождении человека в маске, с пылающим факелом в руке.
     -- Брат  Медард,  --  обратился  ко  мне  настоятель,   --
умирающий  ждет  от  вас  последнего  напутствия и соборования.
Исполните свой пастырский долг, следуйте за этим человеком,  он
доставит вас туда, где вы нужны!
     Ледяная   дрожь   пробежала  у  меня  по  телу,  в  голове
промелькнула мысль, что это меня самого ведут на смерть;  но  я
не  смел  отказаться  и  последовал за человеком в маске, а тот
распахнул  дверцу  экипажа  и  втолкнул   меня   внутрь.   Двое
находившихся  там  мужчин посадили меня между собой. Я спросил,
куда меня повезут и  кто  именно  от  меня  ждет  напутствия  и
последнего   помазания...   Никакого  ответа.  Так  в  глубоком
молчании проехали мы несколько улиц. Мне  показалось  по  стуку
колес  кареты,  будто  мы уже за городом, но вскоре я отчетливо
услыхал, что мы  въехали  в  какие-то  ворота,  а  потом  снова
покатили  по  мостовой.  Наконец экипаж остановился, мне быстро
связали руки и накинули на голову непроницаемый капюшон.
     -- Вам не причинят  ничего  дурного,  --  произнес  чей-то
хриплый  голос,  --  но  вы  должны молчать обо всем, что здесь
увидите и услышите, иначе вас  ожидает  верная  смерть...  Меня
вывели  из  кареты;  загремели  замки,  и  ворота  застонали на
тяжелых, неповоротливых  петлях.  Сначала  мы  шли  по  длинным
коридорам, потом стали спускаться по лестнице, глубже и глубже.
По  звуку  шагов  я  догадался, что мы в подземелье, назначение
которого нетрудно было определить по  одному  трупному  запаху.
Наконец, мы остановились, мне развязали руки и стащили с головы
капюшон.  Я  находился  в  просторном, слабо освещенном висячей
лампой помещении. Человек в черной маске, как  видно  тот,  что
доставил  меня  сюда,  стоял  подле