святым, с тем чтобы потом поступить в другой
монастырь моего ордена.  Меня  приветливо  встретили,  как  это
принято  у итальянских монахов, щедро угостили, а приор сказал,
что если я не дал обета совершить более далекое  паломничество,
то  могу  оставаться  в  монастыре столько времени, сколько мне
заблагорассудится. Подошла пора вечерни, монахи отправились  на
хоры,  а  я вошел в храм. Великолепный, смелый взлет церковного
нефа поразил меня, но мой до земли согбенный дух не в силах был
подняться и воспарить над нею, как некогда  в  те  младенческие
годы,  когда  я  впервые  увидел церковь монастыря Святой Липы.
Сотворив  молитву  пред  главным  алтарем,  я  обошел  приделы,
рассматривая   запрестольные   образа:  на  них,  как  водится,
изображались сцены мучений тех святых, коим  эти  приделы  были
посвящены.  Наконец, я дошел до боковой капеллы, алтарь которой
был  дивно  освещен  врывавшимися  сквозь  разноцветный  витраж
лучами  солнца.  Я  захотел  поближе  рассмотреть  образ  и  по
ступенькам поднялся к нему...  Святая  Розалия...  роковая  для
меня  икона  нашего монастыря... Ах!.. это сама Аврелия явилась
передо мной! Вся  жизнь  моя...  тысячекратные  преступления...
злодеяния  мои...  убийство Гермогена, Аврелии... все... все...
слилось в одну ужасную мысль, и она пронзила мне  мозг  подобно
раскаленному  железному острию... Грудь мою... все жилы и фибры
терзала неистовая боль, словно меня  жестоко  пытали!..  Тщетно
молил  я  смерть избавить меня от мук!.. Я бросился ниц... рвал
на себе в безумном  отчаянии  сутану...  завывал  в  безутешном
горе, так что по всей церкви разносились мои вопли.
     -- Проклят  я,  проклят!.. Нет мне милосердия... не на что
уповать ни в этой, ни в грядущей жизни!.. Одна дорога, в ад,  в
ад... Ты обречен на вечную погибель, окаянный грешник!
     Меня подняли... капелла наполнилась монахами... предо мной
стоял  приор,  высокий, почтенного вида старец. Глядя на меня с
неописуемым выражением суровой нежности,  он  схватил  меня  за
руку, и, казалось, что это преисполненный небесного сострадания
святой  удерживает  над огненной бездной отчаявшегося грешника,
готового ринуться в нее.
     -- Ты болен, брат мой! -- сказал приор. -- Мы отведем тебя
в келью, ты поправишься у нас.
     Я целовал его руку, сутану  его,  я  не  в  состоянии  был
говорить,  и  лишь  тревожные вздохи выдавали ужасное состояние
моей истерзанной души... Меня  отвели  в  трапезную,  по  знаку
приора монахи удалились, и я остался с ним один на один.
     -- Кажется, брат мой, -- начал он, -- на тебе лежит тяжкий
грех,  ибо  так  может  проявляться  только глубокое и лишенное
малейшей надежды раскаяние  в  страшном  злодеянии.  Но  велико
долготерпение  Божье,  велико  и  могущественно  заступничество
святых, уповай на милость  небес...  А  сперва  исповедуй  свои
грехи;  если  ты искренне покаешься в них, ты обретешь утешение
церкви.
     В это миг мне почудилось, что приор --  это  давний-давний
Пилигрим  из  Святой  Липы  и  что  именно  он  -- единственное
существо на всем белом свете, пред  которым  я  теперь  мог  бы
раскрыть свою жизнь, полную злодеяний и грехов. Но я не в силах
был  выговорить  ни  слова и только пал перед приором ниц. -- Я
буду в монастырской  часовне,  --  промолвил  он  торжественным
тоном и ушел...
     Собравшись  с  духом,  я  поспешил  за  ним:  он  сидел  в
исповедальне, и я, не колеблясь ни  на  мгновенье,  исповедался
ему во всем, во всем!
     Ужасная  была  наложена  на меня приором епитимья. Церковь
отталкивала меня прочь, я был изгнан из собраний братии, брошен
в  монастырский  склеп  и  прозябал  там,  питаясь  безвкусными
травами, сваренными на одной воде, бичуя себя и терзая орудиями
пыток,  до  каких только могла додуматься самая изобретательная
жестокость; возвышать голос я смел лишь для самообвинений, и  я
молил  со  скрежетом зубовным спасти меня от ада, чье пламя уже
бушевало  у  меня  в  душе.  Но  когда   кровь   струилась   из
бесчисленных  ран,  когда  боль  разгоралась несчетными укусами
скорпионов и когда, наконец,  я  падал  в  изнеможении,  а  сон
милостиво   осенял   меня  своими  объятиями,  будто  немощного
ребенка, -- о, тогда отовсюду вставали  кошмары,  предуготовляя
мне новые смертные муки.
     Вереницей  ужасающих картин развертывалась передо мной вся
моя жизнь. Я видел приближающуюся ко мне  соблазнительно-пышную
Евфимию и громко кричал:
     -- Чего  тебе надо от меня, окаянная? Не властен надо мной
ад! -- Тогда она распахнула передо мной  свою  одежду,  и  ужас
вечного проклятия обуял меня. Тело ее превратилось в скелет, но
в  скелете  шевелилось и извивалось несметное число змей, и они
вытягивали ко мне свои головы с  багрово-красными  языками.  --
Прочь  от  меня!..  Змеи  твои  жалят мою изъязвленную грудь...
алчут насытиться кровью моего сердца... Что ж, пусть я  умру...
умру... смерть избавит меня от твоей мести! -- Так восклицал я,
а привидение отвечало воплем:
     -- Змеи  мои могут упиваться кровью твоего сердца... но ты
этого не почувствуешь, ибо не в этом твоя мука... мука  твоя  в
тебе  самом, и она тебя не умертвит, ибо ты беспрестанно живешь
в ней. Мука твоя в сознании  совершенного  тобой  злодеяния,  и
несть ей конца!..
     Потом  вставал весь залитый кровью Гермоген, и Евфимия при
виде его бежала прочь, а он  шумно  проносился  мимо,  указывая
рану на шее, зиявшую в виде креста. Я хотел молиться, но чей-то
шепот и шорох, отвлекая меня, искажали смысл моих молитв. Люди,
с   которыми   я  прежде  встречался,  являлись  мне  теперь  с
уродливыми личинами... Вокруг меня, злорадно  хихикая,  ползали
живые  головы  на  выросших  из  их  ушей  ножках кузнечиков...
Странные птицы... какие-то вороны с человечьими лицами, с шумом
проносились в воздухе... Вот регент из Б. со своей сестрой, она
кружилась  в  каком-то  неистовом  вальсе  под  музыку   брата,
водившего  смычком  по своей груди, превратившейся в скрипку...
Белькампо, с отвратительным  лицом  ящерицы,  мчался  прямо  на
меня,  сидя  верхом  на  каком-то мерзком крылатом насекомом, и
ловчился завить мне бороду калеными железными щипцами,--это ему
не  удалось!..  Хоровод  становился   все   исступленнее,   все
неистовей,  призраки  все  чудней,  все  диковинней, начиная от
крохотного муравья с пляшущими  человечьими  ножками  и  кончая
длинным-длинным остовом лошади с горящими глазами и чепраком из
ее  же  шкуры, на котором восседал всадник со светящейся свиной
головой... Кубок без дна -- его панцирь... опрокинутая  воронка
-- его  шлем!.. Вся потеха преисподней выплеснулась наружу. Мне
послышалось, будто я рассмеялся, но смех этот потряс мне грудь,
еще  более  жгучими  стали  мои  страдания,  и   еще   обильнее
кровоточили  раны...  Но  вот  впереди  замерцал  лик  женщины,
мерзкий сброд рассыпался в стороны... она все ближе!.. Ах!,  да
это Аврелия!
     -- Я  жива и отныне всецело твоя! -- говорит она... Во мне
мгновенно оживает злодей... В приступе  бешеного  вожделения  я
хватаю  ее  в свои объятия... силы вмиг возвращаются ко мне, но
тут словно раскаленное железо ложится мне  на  грудь...  грубая
щетина колет мне глаза, и слышатся раскаты сатанинского хохота:
     -- А, теперь ты весь, весь мой!..
     Я  просыпаюсь  с  криком  ужаса  и  вот  уже в безысходном
отчаянии полосуя себя бичом  с  острыми  шипами  --  и  с  меня
потоками  льется  кровь.  Ведь  даже греховные сновидения, даже
преступные  мысли  требуют  возмездия   --   удвоенного   числа
ударов...  Наконец прошло время строжайшей епитимьи, наложенной
на меня приором, я поднялся наверх из обиталища мертвых, с  тем
чтобы в самом монастыре, в стоящей поодаль келье и в стороне от
братии  продолжить  труды  покаяния. А затем, по мере смягчения
епитимьи, мне дозволили посещение церкви  и  допустили  меня  в
круг  братии.  Но  я  никак не мог удовлетвориться одной только
низшей степенью покаяния -- ежедневным самобичеванием. Я упорно
отказывался от лучшей пищи, которую  мне  стали  предлагать,  и
целыми  днями  лежал,  простершись  на холодном мраморном полу,
пред образом святой Розалии, а не то  жестоко  истязал  себя  в
своей  одинокой  келье, дабы телесными муками заглушить ужасные
душевные терзания. Все было тщетно, все те же призраки посещали
меня вновь и вновь, порождение тех же мыслей; я свыше выдан был
сатане, чтобы он, злобно насмехаясь, пытал меня и соблазнял  ко
греху.  Строгость  моего  покаяния  и  невиданное  упорство,  с
которым я предавался ему, бросились  в  глаза  монахам.  Они  с
почтительной  робостью взирали на меня, и я слышал, как иные из
них шептали: "Да ведь это святой!" Слово это приводило  меня  в
трепет,   ибо   я  живо  вспоминал  то  ужасающее  мгновение  в
капуцинской церкви близ Б., когда я в дерзком  безумии  крикнул
неотступно глядевшему на меня Художнику: "Я святой Антоний!"
     Миновал установленный приором срок исправительным карам, а
я не переставал  терзать себя, хотя все мое существо изнемогало
от  мук.   Взор   мой   погас,   изъязвленное   тело   казалось
окровавленным  скелетом, и я так ослабел, что, пролежав на полу
больше часа, не в силах был подняться без  посторонней  помощи.
Приор вызвал меня в свою приемную.
     -- Чувствуешь  ли  ты,  брат  мой,  что  суровым покаянием
облегчил свою душу? Небесное утешение снизошло на тебя?
     -- Нет, преподобный отец, -- в отчаянии отвечал я.
     -- Когда я, -- продолжал приор, понижая голос, -- когда я,
брат мой, после того  как  ты  исповедался  мне  в  целом  ряде
ужаснейших  злодеяний,  наложил  на тебя строжайшую епитимью, я
следовал законам церкви,  по  которым  злодей,  не  настигнутый
десницей   правосудия   и  покаявшийся  на  исповеди  служителю
господнему в совершенных им преступлениях,  должен  и  внешними
поступками  засвидетельствовать  чистосердечное  раскаяние.  Он
должен, обратив свои помыслы к небесному, терзать  свою  плоть,
дабы его земные муки перевешивали радость, некогда доставленную
его  злодеяниями  сатане.  Но  я  и  сам полагаю, и нахожу тому
подтверждение у прославленных отцов церкви, что даже ужаснейшие
муки, какие причиняет себе кающийся, ни  на  волос  не  умаляют
тяжести  его  грехов,  если  только  на  этом  зиждется все его
упование и если  он  возомнит,  будто  уже  достоин  милосердия
Предвечного.  Разум  человеческий не может постичь, какою мерою
меряет Предвечный наши  деяния,  и  погибель  ждет  того,  кто,
будучи даже чистым от действительного преступления, дерзновенно
помышляет,  что  можно  внешним  благочестием вымогать небесное
милосердие;  а  тот  кающийся,  который   помышляет,   совершив
наложенную на него епитимью, будто отныне он свободен от греха,
доказывает,  что  его  сокрушение  не  было чистосердечным. Ты,
возлюбленный брат Медард, еще не испытываешь никакого утешения,
и это значит, что твое раскаяние чистосердечно; повелеваю  тебе
прекратить  самобичевания,  вкушать  лучшую  пищу и не избегать
общества брата... Знай,  жизнь  твоя  со  всеми  ее  тайнами  и
прихотливыми  сплетениями  событий известна мне лучше, чем тебе
самому... Неотвратимый Рок дал  сатане  власть  над  тобой,  и,
совершая  преступления,  ты был лишь его орудием. Но не возомни
себя не столь уж греховным в очах господних, -- тебе дана  была
сила  одержать  верх над сатаной в мужественной борьбе. Да есть
ли такое человеческое сердце, которое не было  бы  полем  битвы
добра  и  зла!  Но  без  этой  борьбы  нет  и  добродетели, ибо
добродетель -- это победа доброго начала над злым, и, напротив,
грех--поражение доброго начала... Так  знай  же,  что  в  одном
преступлении  ты  обвиняешь  себя напрасно, ты лишь намеревался
его совершить... Аврелия жива, ты ранил себя самого в  приступе
буйного  помешательства, и на руку тебе брызнула кровь из твоей
же, Медард, раны... Аврелия жива... я это знаю.
     Я бросился на колени и в безмолвной молитве воздел к  небу
руки,  глубокие  вздохи потрясли мою грудь, слезы заструились у
меня из глаз!
     -- А далее знай, -- продолжал приор, -- что  тот  странный
престарелый  Художник,  о  котором  ты  говорил на исповеди, по
временам посещает наш монастырь, с  тех  пор  как  я  себя  тут
помню,  и,  быть  может,  он  вскоре  вновь  побывает у нас. Он
оставил  мне  на  сохранение  рукописную  книгу  с   различными
рисунками, а главное, с повествованием, к которому, появляясь у
нас, он всякий раз прибавляет по нескольку строк.
     Он  не  запретил мне показывать эту книгу посторонним, и я
тем охотнее доверю тебе ее, что это священный  долг  мой.  Тебе
откроется  связь  твоих  личных необычайных судеб, переносивших
тебя то в высокий мир дивных  видений,  то  в  самую  низменную
область  жизни.  Говорят, чудесное на земле исчезло, но я этому
не верю. Чудеса по-прежнему остаются, но даже и те  чудеснейшие
явления,  какими мы повседневно окружены, люди отказываются так
называть потому, что они повторяются в известный срок, а  между
тем  этот правильный круговорот нет-нет и разорвется каким-либо
чрезвычайным   обстоятельством,   перед   которым   оказывается
бессильной   наша   людская   мудрость,  а  мы  в  нашей  тупой
закоренелости, не будучи в состоянии понять сей  исключительный
случай,  отвергаем  его.  Мы  упорно  отказываемся верить своим
внутренним  очам  и  отрицаем  явление  лишь  потому,  что  оно
чересчур  прозрачно  и  мы  не  можем его узреть нашими земными
очами.
     Я причисляю этого странного Художника к  тем  чрезвычайным
явлениям,  которые  посрамляют любое предвзятое правило; я даже
сомневаюсь, действительно ли он облечен  в  плоть.  По  крайней
мере,   никто   не   замечал   у  него  обыкновенных  жизненных
отправлений. И я никогда не видел, чтобы он писал или  рисовал,
хотя  в  книге,  которую он как будто лишь читает, прибавляется
несколько строчек всякий раз, как он побывает  у  нас.  Странно
также,  что  я  в этой книге все принимал за неясные каракули и
нечеткие эскизы художника-фантаста, и только  тогда  она  стала
для  меня разборчивой и четкой, когда ты, возлюбленный брат мой
Медард, побывал у меня на исповеди.
     Я не смею более раскрывать перед тобой все,  что  думаю  о
Художнике  и  что  постигаю  наитием.  Ты сам все поймешь, или,
скорее, тайна откроется тебе сама  собой.  Иди,  укрепляй  свои
силы,  и,  если,  как  я  полагаю,  ты уже через несколько дней
окрепнешь духом, ты  получишь  от  меня  чудесную  книгу  этого
удивительного Художника.
     Я поступил так, как наставлял приор, вкушал трапезу вместе
со всей  братией,  прекратил бичевания и только усердно молился
перед алтарями святых. И если в сердце у меня не заживали  раны
и  не  унималась  в душе пронзительная боль, то все же страшные
призраки, терзавшие меня в сновидениях,  отступились  от  меня;
порою, когда я в смертельном изнеможении, не смыкая глаз, лежал
на своем жестком одре, я чувствовал веяние ангельских крыльев и
нежный  образ  живой  Аврелии  склонялся  надо  мной со слезами
неземного  сострадания  в  очах.  Она,  будто   защищая   меня,
простирала  руку  над  моей  головой,  веки у меня смыкались, и
тихий освежающий сон вливал в  меня  новые  силы.  Когда  приор
заметил,  что  дух мой вновь обрел некую собранность, он вручил
мне книгу Художника, увещевая меня внимательно  ее  прочесть  у
него в келье.
     Я  раскрыл  ее,  и первое, что бросилось мне в глаза, были
наброски фресок  монастыря  Святой  Липы,  частью  обозначенные
контурами, а частью с уже оттушеванной светотенью. Ни малейшего
изумления,  алчного любопытства поскорее разгадать загадку я не
испытал. Нет! Для меня уже никакой загадки не существовало,  --
я давно знал, что содержалось в книге Художника. А то, что внес
Художник  на  последние  листы  тетради мелким, еле разборчивым
почерком и разноцветными  письменами,  были  мои  видения,  мои
предчувствия,  но выраженные отчетливее, определеннее, резче --
так, как я никогда не смог бы выразить сам.

     Вводное примечание издателя

     Не распространяясь о том, что он нашел в книге  Художника,
брат  Медард  продолжает свое повествование и рассказывает, как
он  простился  с  посвященным  в  его   тайну   приором   и   с
благожелательно  относившейся  к нему братией, как он, придя на
поклонение в Рим, всюду -- и в соборе Святого Петра, и в храмах
Святого   Себастиана,   Святого   Лаврентия,   Святого   Иоанна
Латеранского, Святой Марии Маджоре и других -- преклонял колена
и  молился  пред всеми алтарями, как он привлек внимание самого
папы и как, наконец, прослыл святым -- слух этот  заставил  его
бежать  из  Рима,  ибо  теперь  он  был  действительно кающимся
грешником и ясно сознавал себя именно  таковым.  Нам  с  тобой,
благосклонный  читатель,  слишком  уж  скудно известны наития и
духовные озарения брата Медарда, и потому,  не  прочитав  того,
что  написал  Художник,  мы никогда не смогли бы проследить все
разбегающиеся запутанные нити  повествования  Медарда  и  затем
связать  их в один узел. Можно прибегнуть и к лучшему сравнению
и сказать, что у нас пока отсутствует тот фокус, через  который
преломляются   разнообразные,   многоцветные   лучи.   Рукопись
блаженной  памяти  капуцина  оказалась  завернутой   в   старый
пожелтелый пергамент, и этот пергамент был исписан мелкими, еле
различимыми    письменами,    чрезвычайно    возбудившими   мое
любопытство, ибо  почерк  показался  мне  весьма  своеобразным.
После  долгих стараний мне удалось разобрать буквы и слова -- и
каково же было мое изумление, когда ясно стало мне, что  это  и
есть та повесть Художника, о которой говорит Медард как о части
снабженной   рисунками   рукописной  книги.  Повествование  это
написано на старинном итальянском языке, в афористическом роде,
напоминающем исторические хроники. Странный  тон  повествования
зазвучал   на   нашем   языке  как-то  хрипло  и  глухо,  будто
надтреснутое стекло,  но  этот  перевод  непременно  надо  было
вставить ради понимания целого; я это и делаю, но, к сожалению,
вынужден прибегнуть к следующей оговорке. Княжеская фамилия, от
которой  вел свой род столь часто упоминаемый тут Франческо, до
сих  пор  существует  в  Италии,  живы  и  потомки  герцога,  в
резиденции которого пребывал некоторое время Медард. Вот почему
немыслимо было оставить подлинные имена, но в крайне неудобном,
неловком положении оказался бы человек, который вручил бы тебе,
благосклонный читатель, эту книгу с именами, выдуманными взамен
тех,  которые  действительно  существуют  и столь благозвучно и
романтично  звучат.  Вышеупомянутый   издатель   задумал   было
выпутаться  из  положения,  прибегнув  к одним титулам: герцог,
барон и т.д., но так как престарелый Художник в  своих  записях
проясняет  запутаннейшие  родственные  отношения,  то  издатель
убедился, что одними титулами не  обойтись,  если  хочешь  быть
понятым  читателем.  Ему  пришлось  простую,  но величавую, как
хорал, хронику Художника снабдить всякого  рода  пояснениями  и
дополнениями,  которые производят впечатление каких-то фиоритур
и завитушек...
     Итак,  я  вступаю  в   роль   издателя   и   прошу   тебя,
благосклонный   читатель,   прежде   чем  приступить  к  чтению
пергамента Художника, хорошенько запомнить следующее.  Камилло,
герцог П., является родоначальником семьи, из которой произошел
Франческо,  отец  Медарда.  Теодор,  герцог  фон В.,-- это отец
герцога Александра фон В., при дворе которого жил Медард.  Брат
его  Альберт  --это  принц  фон  В.,  женившийся на итальянской
принцессе Джачинте Б. Семейство барона  Ф.  хорошо  известно  в
горах,  необходимо  только запомнить, что первая супруга барона
Ф. была  итальянского  происхождения,  дочь  графа  Пьетро  С.,
который был сыном графа Филиппе С. Словом, все прояснится тебе,
благосклонный  читатель, если ты удержишь в памяти эти немногие
имена и начальные буквы фамилий. А  теперь  вместо  продолжения
повествования брата Медарда