шало; и я
тихонько приложился, полагая, что  там  скрывается  зверь,  как
вдруг  из  чащи  выскочило  отвратительное  существо с налитыми
кровью сверкающими глазами,  черными  всклокоченными  волосами,
все в лохмотьях. Чудище устремило на меня исступленный взгляд и
подняло ужасающий вой.
     Господи,  это  было зрелище, способное нагнать страху даже
на   самого   отважного   человека;   казалось,   перед   тобой
действительно  сатана,  -- на лбу у меня выступил холодный пот!
Но я стал громко и истово  читать  молитву,  и  ко  мне  тотчас
возвратилось  мужество.  Каждый  раз, когда, молясь, я упоминал
имя Иисуса Христа, чудовище завывало  еще  яростнее  и  наконец
разразилось   страшными   богохульными   проклятиями.  Тогда  я
крикнул: "Ах  ты,  мерзкий  злодей,  сейчас  же  прекрати  свои
богопротивные  речи  и  сдавайся, не то я тебя застрелю!" Тогда
человек этот со стоном бросился на землю и начал умолять меня о
пощаде. Тут подоспели мои егеря, мы схватили его  и  привели  к
себе  да заперли в башенку, что возле флигеля, а наутро я хотел
было доложить обо всем начальству. В башне он тотчас же впал  в
полуобморочное  состояние.  А  когда  я  вошел к нему утром, он
сидел на соломенном матраце, который я велел ему дать, и горько
плакал. Он бросился мне в ноги и умолял сжалиться над  ним;  он
прожил  в  лесу  несколько  недель и ничего не ел, кроме трав и
диких  плодов;  он  капуцин  далекого  монастыря,  бежавший  из
монастырской  темницы,  куда  его  заточили как помешавшегося в
рассудке. В самом деле, человек этот был в ужасном состоянии, я
проникся жалостью к нему и велел давать ему, для восстановления
сил, пищи и вина, и он стал заметно поправляться.
     Он настойчиво упрашивал меня  подержать  его  у  себя  еще
несколько  дней,  а  затем  одеть в новую орденскую рясу, после
чего он уже сам отправится в монастырь. Я исполнил его желание;
безумие начало как будто проходить, приступы становились реже и
слабее. В бешеной ярости он  изрыгал  порой  ужасную  хулу,  но
когда  на  него  накричишь,  а  тем  более напугаешь казнью, он
заметно затихает, принимая  вид  искренне  кающегося  грешника:
бичует себя и даже призывает Бога и святых, умоляя избавить его
от  адских  мук.  Он,  кажется,  воображал  себя  тогда  святым
Антонием, но во время припадков уверял, будто  он  владетельный
граф,  и грозился всех нас порешить, когда подоспеет его свита.
В светлые промежутки он просил меня, ради  Бога,  не  прогонять
его, уверяя, что только у меня он еще может исцелиться.
     За  все  время  у  него  один-единственный раз был приступ
чрезвычайной силы, и как раз  тогда  герцог  охотился  в  нашей
округе и ночевал у меня. Увидав герцога с его блестящей свитой,
монах  совершенно  переменился.  Он  принял угрюмый и замкнутый
вид, а когда мы начали молиться, вскоре ушел,  ибо  стоило  ему
услышать  хоть одно слово молитвы, как его всего передергивало,
и при этом он бросал на дочь мою Анну такие  нечистые  взгляды,
что  я  решил  скорее отослать его во избежание бесчинства. Под
утро того дня,  когда  ему  предстояло  уехать,  меня  разбудил
душераздирающий  крик в коридоре, я вскочил с постели и побежал
с зажженной свечой в спальню моих дочерей. Оказалось, что монах
вырвался из башни, где я запирал его на ночь, и, пылая скотской
похотью, прибежал к спальне и вышиб  дверь  ногой.  К  счастью,
Франца  так истомила жажда, что он из комнаты, где спали егеря,
пошел в кухню напиться воды и услыхал крадущегося  по  лестнице
монаха.
     Он  кинулся  к нему и схватил его за шиворот как раз в тот
миг, когда монах уже выломал дверь; но справиться с разъяренным
безумцем юноше было не под силу; между ними завязалась  борьба,
проснувшиеся  девушки  вопили  что  было  мочи, тут подоспел я;
монах уже сбил парня с ног и злодейски вцепился ему в горло.  Я
налетел на монаха, схватил его и оторвал от Франца, как вдруг в
руке безумца сверкнул неведомо откуда взявшийся нож, он кинулся
на  меня,  но  Франц, уже собравшийся с силами, повис у него на
руке, мне же, человеку далеко не слабому,  удалось  так  крепко
припереть  монаха  к стенке, что у него дух перехватило. На шум
сбежались егеря, мы связали монаха и бросили его в башню,  а  я
схватил  арапник  и  всыпал  ему,  чтобы впредь было неповадно,
столько горячих, что он начал жалобно стонать и скулить,  но  я
лишь  приговаривал:  "Ах  ты  злодей,  этого  еще  мало за твои
мерзости, за покушение на честь  моей  дочери  и  за  намерение
убить меня, -- по-настоящему, тебя надо казнить".
     Он  взвыл  от  ужаса, ибо такая угроза действовала на него
сокрушительно.  На  другое  утро  его  невозможно  было  никуда
отправить, он лежал бледный как смерть, в полном изнеможении, и
мне стало искренне его жаль. По моему приказанию его перевели в
лучшую  комнату  и  постель  ему  дали  получше,  а моя старуха
принялась  выхаживать  его,  варила  ему  крепкие   бульоны   и
пользовала   его   наиболее   подходящими,   как  ей  казалось,
лекарствами из нашей домашней аптечки. Славная у  моей  старухи
привычка  --  напевать  духовные  песни, когда она одна, но еще
большая для нее радость, когда их  поет  своим  чистым  голосом
наша Анна.
     Случалось им петь вдвоем и у изголовья больного. А он то и
дело вздыхал,  бросая сокрушенные взгляды то на жену мою, то на
Анну, и по щекам его струились иной раз слезы. Бывало,  начинал
он  шевелить  рукой и пальцами, словно хотел перекреститься, но
это ему не удавалось, рука падала плетью; порой и он принимался
тихонько напевать,  точно  ему  хотелось  присоединиться  к  их
пению.  Но  вот дело заметно пошло на поправку, и он, по обычаю
монахов, стал часто осенять себя крестным знамением и  молиться
про  себя.  Однажды  он  совершенно  неожиданно запел латинские
церковные гимны,  и,  хотя  ни  моя  жена,  ни  Анна  ни  слова
по-латыни   не  понимают,  им  глубоко  в  душу  запали  дивные
священные напевы этих гимнов, и они с восторгом говорили, какое
душеспасительное действие оказал  на  них  больной.  Монах  уже
настолько  окреп,  что вставал и бродил по дому, он и наружно и
всем своим существом разительно  переменился.  Глаза  его,  еще
недавно  пылавшие  недобрым  огнем, теперь излучали кротость, и
ходил он по-монастырски тихо,  с  благоговейным  выражением  на
лице  и  со  сложенными на груди руками; и вот уже у него исчез
малейший след безумия. Питался он только овощами и хлебом,  пил
одну  воду  и  лишь  изредка  в  последнее  время мне удавалось
уговорить его пообедать  с  нами  и  пригубить  вина.  В  таких
случаях,   он   читал   „Гratias"  и  развлекал  нас  за  столом
поучительными речами, притом столь  искусными,  что  далеко  не
всякому  духовному лицу под силу сочинить такое. Он часто гулял
в лесу один, и, встретившись  с  ним  однажды,  я  без  всякого
умысла  спросил,  скоро  ли  он  собирается возвратиться в свой
монастырь. Его это, кажется, взволновало, он  схватил  меня  за
руку и сказал:
     -- Друг  мой, я обязан тебе спасением души, избавлением от
вечной погибели; я не могу сейчас расстаться с  тобой,  позволь
мне  еще  немного  пожить  у  тебя. Ах, сжалься над несчастным,
который поддался искушению сатаны и неминуемо бы погиб, если бы
святой, к коему он прибег в страшную  минуту  своей  жизни,  не
привел безумца в этот лес...
     Монах помолчал немного, а затем продолжал:
     -- Вы  нашли меня совершенно одичавшим и, конечно, даже не
подозреваете, что некогда я был  богато  одаренным  от  природы
юношей,   которого   в   монастырь   привела  лишь  мистическая
склонность к уединению  и  глубоким  научным  занятиям.  Братия
очень любила меня, и я жил так счастливо, как можно жить лишь в
монастыре. Благочестие и образцовое поведение заметно выдвинули
меня, и во мне провидели будущего приора. Но как раз в эту пору
некто  из  нашей  братии  возвратился  из  дальних странствий и
привез монастырю всевозможные  реликвии,  которые  ему  удалось
раздобыть  дорогой.  Среди  них оказалась закупоренная бутылка,
якобы отобранная святым Антонием у дьявола,  хранившего  в  ней
какой-то   эликсир.   Эта   достопримечательность  тоже  сугубо
оберегалась, хотя это и нелепо, ибо такая вещь не может внушать
нам благоговение, какое мы испытываем к подлинным реликвиям. Но
мною овладело неописуемое греховное  вожделение  испытать,  что
же,  в  сущности,  находилось в загадочной бутылке. Мне удалось
припрятать ее, а когда я открыл ее, то  нашел  изумительнейшего
букета, сладкий на вкус, крепкий напиток, который я выпил весь,
до  последней капли... Не буду говорить о том, как изменилось с
тех пор мое душевное состояние, какую жажду мирских наслаждений
я  испытал   и   как   порок,   представляясь   мне   в   самом
соблазнительном виде, казался мне с той поры венцом всей жизни,
-- а коротко скажу, что жизнь моя, звено за звеном, стала цепью
позорных  преступлений  и,  несмотря на дьявольскую хитрость, с
какой я скрывал свои проделки, я наконец был изобличен и  приор
приговорил   меня  к  пожизненному  заключению  в  монастырской
темнице. Я просидел несколько дней в сыром и душном  узилище  и
наконец  не  выдержал,  стал  проклинать и себя самого, и жизнь
свою, богохульствовал, поносил Бога и святых; тогда передо мной
в  пламенно-багровом  сиянии  предстал  сам  сатана  и   обещал
выпустить  меня  на волю, если я отвращусь от Всевышнего и буду
впредь служить ему, сатане. Со стоном бросился я перед  ним  на
колени  и  закричал: "Отрекаюсь от служения Богу, отныне ты мой
повелитель, от твоего жаркого  сияния  излучается  вся  радость
жизни".  Тут  поднялся ураган, задрожали, как от землетрясения,
стены, резкий  свист  пронесся  по  моей  темнице,  рассыпалась
прахом  железная  решетка окна, и вот уже, выброшенный незримой
силой, я стою  посреди  монастырского  двора.  Озаряя  каменное
изваяние святого Антония, воздвигнутое как раз посередине двора
у  фонтана, ясный месяц сияет среди облаков... Неописуемый ужас
терзает мне сердце, я падаю  ниц  перед  святым,  отрекаюсь  от
лукавого и молю о милосердии. Тем временем набежали черные тучи
и  снова зашумел вихрь, я потерял сознание, а пришел в себя уже
в этом лесу, где, обезумев  от  голода  и  отчаяния,  бродил  в
состоянии какого-то неистовства и был спасен вами...
     Вот  что поведал мне монах, и рассказ его произвел на меня
такое глубокое впечатление, что спустя годы я  смогу  повторить
все  от  слова  до  слова.  С  тех  пор  капуцин  вел  себя так
благочестиво и  проявлял  такое  благодушие,  что  мы  все  его
полюбили,  и  тем  непонятней  приступ  безумия,  разразившийся
прошлой ночью.
     -- А не знаете ли вы, -- первым делом спросил я лесничего,
-- из какого именно монастыря бежал этот капуцин?
     -- Он умолчал об этом, -- ответил старик, -- и я  не  стал
его  расспрашивать; вдобавок мне почти достоверно известно, что
это как раз тот несчастный, о  котором  недавно  шла  речь  при
дворе;  правда, там и не подозревают, что он так близко, а я не
довожу своих подозрений до сведения двора,  опасаясь  навредить
монаху.
     -- Но  мне все же хотелось бы это знать, -- возразил я, --
имейте в виду, что я тут проездом и к тому  же  даю  вам  слово
молчать обо всем, что ни услышу от вас.
     -- Надобно вам знать, -- продолжал лесничий, -- что сестра
нашей  герцогини  --  аббатиса монастыря бернардинок в ***. Она
приняла и воспитала сына  бедной  женщины,  муж  которой  якобы
состоял  в  каких-то  таинственных  отношениях  с нашим двором.
Питомец ее постригся  по  призванию  в  монахи  и  стал  широко
известен  как  проповедник.  Аббатиса  очень часто писала своей
сестре о нем, но с некоторого времени она стала сокрушаться  по
поводу  его  греховной гибели. Говорили, что он тяжко согрешил,
злоупотребив какой-то реликвий,  и  был  изгнан  из  монастыря,
украшением  которого  считался  долгое  время.  Обо всем этом я
узнал из разговора, что вел  при  мне  лейб-медик  с  одним  из
придворных.  Он  упоминал  о каких-то еще весьма примечательных
обстоятельствах, но, не зная относящихся  к  этому  событий,  я
почти  ничего  не  понял  и  вскоре  все  позабыл. И если монах
рассказывает несколько иначе  о  своем  бегстве  из  заточения,
приписывая  его  сатане,  то я считаю это фантазией, следствием
его помешательства, и полагаю, что наш монах и есть  тот  самый
брат  Медард, которого аббатиса воспитала для духовного поприща
и которого дьявол толкал на всевозможные грехи, пока Господь не
покарал монаха неистовым безумием.
     Когда лесничий назвал Медарда, меня пронизала дрожь ужаса,
да и весь его рассказ истерзал мне сердце, словно в него  то  и
дело вонзался острый клинок... Я был всецело убежден, что монах
говорит  правду, ибо стоило ему вновь отведать адского напитка,
которого он уже когда-то с наслаждением испил, как  он  тут  же
впал  в  проклятое,  кощунственное  безумие...  Да ведь и я сам
таким же образом стал жалкой игрушкой злой  таинственной  силы,
опутавшей  меня нерасторжимыми узами, и, считая себя свободным,
только бегаю по клетке, в которую меня навеки заперли.
     Добрые наставления благочестивого Кирилла, на которые я  и
внимания  не  обратил,  появление  графа  и его легкомысленного
наставника -- все пришло мне на ум.
     Теперь-то я знал, чем объяснялись и внезапно начавшееся во
мне внутреннее  брожение,  и  крутая  ломка   моего   душевного
состояния;  я уже стыдился своего преступного поведения, и этот
стыд принял было за  глубокое  раскаяние  и  сокрушение,  какие
испытал  бы при действительном покаянии. Погруженный в глубокое
раздумье, я рассеянно слушал старого лесничего,  а  тот,  снова
обратившись   к   охоте,  живо  рассказал  про  свою  борьбу  с
браконьерами. Начало смеркаться, мы стояли возле зарослей, где,
как полагали, держалась птица; лесничий указал мне мое место  и
особо  наставлял  меня молчать, не шевелиться, а только стоять,
чутко прислушиваясь,  со  взведенными  курками.  Охотники  тихо
скользнули  на  свои  места,  и  я  остался  один в сгущавшихся
сумерках.
     И вот на фоне мрачного  леса  все  яснее  стали  выступать
образы  из  моего  прошлого. Я увидел как бы воочию свою мать и
аббатису, -- они бросали на меня  взгляды,  полные  укоризны...
Евфимия,  шурша  платьем,  бросилась  прямо на меня, смертельно
бледная, и не  сводила  с  меня  горящих  черных  глаз,  подняв
угрожающе свои окровавленные руки, с которых срывались и падали
капли  крови,  --  боже,  это  была  кровь  из  смертельных ран
Гермогена,--тут я вскрикнул!.. В этот  миг  надо  мной,  громко
хлопая  крыльями,  пронеслись  со  свистом  какие-то  птицы,  я
выстрелил вслепую в воздух, и две из них как срезанные упали  к
моим  ногам.  "Браво!"  --  крикнул стоявший неподалеку от меня
егерь, сшибая третью.
     Вокруг  трещали  выстрелы;  наконец  охотники   собрались,
каждый  со  своей  добычей.  Егерь  рассказывал, бросая на меня
лукавые взгляды, что я громко, будто с испугу, закричал, потому
что птицы пронеслись, едва не коснувшись моей головы, а я, даже
не приложившись как следует, вслепую выстрелил, и две  все-таки
упали;  в  темноте,  говорил  он,  ему померещилось даже, что я
ткнул ружье куда-то совсем в сторону и все же срезал их. Старый
лесничий смеялся над тем, что меня так напугали тетерева и  что
стрелял я, словно отбиваясь от них.
     -- А  впрочем,  сударь, -- сказал он, -- я надеюсь, что вы
честный и богобоязненный охотник, а не  запродавший  свою  душу
дьяволу браконьер, который стреляет без промаха в любую цель.
     Эта,  без  сомнения,  простодушная  шутка старика поразила
меня, и даже мой удачный выстрел  --  простая  случайность  при
моем страшно возбужденном состоянии -- до дрожи меня испугал.
     Испытывая  как  никогда  глубокое  раздвоение моего "я", я
стал в своих собственных глазах существом двойственным, и  меня
охватил ужас со всей его разрушительной силой.
     Вернувшись  домой,  мы  узнали от Христиана, что монах вел
себя в башне спокойно, только ни слова не говорил и не принимал
никакой пищи.
     -- Дольше я не могу оставлять его  у  себя,  --  промолвил
лесничий,  --  кто  поручится,  что  его помешательство, как по
всему видно, неизлечимое, не разразится с новой силой и  он  не
натворит  бед в нашем доме. Завтра чуть свет Христиан с Францем
повезут его в город; донесение мое давным-давно  готово,  пусть
его поместят в сумасшедший дом.
     Когда  я  очутился  один  в своей комнате, мне почудилось,
будто передо мной стоит Гермоген, а когда я  стал  вглядываться
пристальнее,  он  превратился  в  умалишенного  монаха.  В моем
сознании  оба  слились  воедино  и   стали   для   меня   неким
предостережением  свыше,  которое  я  услыхал  как  бы  на краю
пропасти. Нечаянно я споткнулся о флягу, все еще валявшуюся  на
полу;  оказалось,  что  монах  выпил все до последней капли, и,
таким образом, я навсегда избавился от соблазна вновь  отведать
этого  напитка;  но  даже  флягу,  из  которой  все еще исходил
дурманящий аромат, я выбросил в открытое окно далеко за  ограду
дома,   устраняя   всякую   возможность  пагубного  воздействия
рокового эликсира.
     Мало-помалу я успокоился, и меня подбодрила мысль  о  том,
что  душевного  здоровья  у меня оказалось все же больше, чем у
того монаха, -- ведь от такого же точно напитка он помешался до
полного одичания. Я чувствовал, что, едва прикоснувшись ко мне,
грозный удел миновал меня; и даже в том,  что  старик  лесничий
принимал  монаха  за  злосчастного  Медарда,  то  есть  за меня
самого, я видел указующий перст провидения не допускавшего меня
погрузиться в бездну безысходного отчаяния.
     Не  дано  ли  было  одним  лишь  безумцам,  которые  всюду
встречались  на моем пути, распознавать мой внутренний мир, все
настойчивее предостерегая меня от злого духа,  который,  как  я
полагал,   зримо   являлся   мне  в  образе  грозного  призрака
Художника?..
     Меня непреодолимо влекло в герцогскую  резиденцию.  Сестра
моей   названой   матери,  герцогиня,  чей  портрет  мне  часто
приходилось видеть, была очень похожа на аббатису; я  надеялся,
что  она  возвратит меня в русло исполненной благочестия чистой
жизни, какая некогда  была  моим  уделом,  для  чего  при  моем
теперешнем  настроении достаточно будет одного ее взгляда и тех
воспоминаний, какие на меня неизбежно нахлынут. Я надеялся, что
случайность приведет меня к ней.
     Едва   забрезжило,   как   послышался   голос   лесничего,
распоряжавшегося  во  дворе;  мне  предстояло очень рано уехать
вместе с его  сыном,  и  потому  я  поскорее  оделся.  Когда  я
спустился  вниз,  у ворот уже стояла телега, где набросана была
солома   для   сиденья;   привели   монаха,   у    него    было
смертельно-бледное,  искаженное  тревогой  лицо,  он безропотно
шел, куда его вели. Он не отвечал на  вопросы,  отказывался  от
пищи  и,  казалось,  едва  замечал  окружающих  его  людей. Его
посадили  в  телегу  и  крепко  связали   веревками,   опасаясь
внезапного   приступа   бешеной  ярости.  Когда  ему  стягивали
веревками руки, лицо  его  судорожно  перекосилось  и  он  тихо
застонал.  У меня надрывалось сердце, он стал мне родным, в его
погибели, быть может,  заключалось  мое  спасение.  Христиан  и
молодой  егерь сели рядом с ним. Телега тронулась, и лишь тогда
он уставился на меня с неописуемым изумлением; а когда они были
уже довольно далеко (мы вышли  за  ворота  проводить  их),  он,
обернувшись назад, не отрываясь смотрел на меня.
     -- Заметили  вы,  --  сказал  старик  лесничий,  -- как он
впился в вас взглядом?  Я  полагаю,  что  и  ваше  появление  в
столовой  во  многом  способствовало  внезапному  приступу  его
безумия; ведь даже в светлые промежутки он был невероятно робок
и все подозревал, что вдруг  придет  кто-нибудь  посторонний  и
убьет  его.  Вообще  он  ужасно  боялся  смерти,  и  я  не  раз
останавливал у него приступы бешенства, грозя застрелить его на
месте.
     У мен