пригодились.
     Следователь так и подскочил; он испытующе взглянул на меня
и с явной насмешкой спросил, что же  это  за  случай  услужливо
избавил   меня   от   документов,  законно  удостоверяющих  мою
личность.
     -- Несколько  месяцев  тому  назад,  --   начал   я   свой
рассказ,--направляясь   сюда,  я  очутился  в  горах.  Чудесная
весенняя погода и живописные,  романтические  места  вызвали  у
меня  желание идти пешком. После утомительного перехода я сидел
однажды в маленькой деревушке на постоялом дворе и  в  ожидании
прохладительного  вынул  из  своего бумажника листок, собираясь
записать свои дорожные впечатления; бумажник лежал передо  мной
на столе. Вскоре к постоялому двору примчался всадник, странная
одежда которого и какой-то одичалый вид привлекли мое внимание.
Войдя  в комнату, он потребовал вина и уселся прямо против меня
за стол; он то и дело бросал  на  меня  мрачные,  настороженные
взгляды.  От этого человека на меня повеяло жутью, и я вышел на
свежий воздух. Вскоре появился и незнакомец, он  расплатился  с
хозяином и ускакал, кивнув мне головой.
     Я   хотел   было  продолжить  свой  путь,  но  вспомнил  о
бумажнике, который оставил в комнате на столе; возвратившись, я
увидал его на прежнем месте и, не глядя, сунул в карман. Только
на  другой  день  я  обнаружил,  что  он  вовсе  не   мой,   а,
по-видимому,   принадлежал   вчерашнему   незнакомцу,  который,
конечно, по ошибке  сунул  в  карман  мой  вместо  своего.  Там
оказались  только  непонятные  мне  заметки  и несколько писем,
адресованных какому-то графу Викторину. Бумажник этот  со  всем
его  содержимым  отыщется  в  моих  вещах.  А в моем, как я уже
сказал,  находился  паспорт,  маршрут  и,  насколько  я  помню,
метрическое   свидетельство;   я   всего   лишился  из-за  этой
злополучной подмены.
     Следователь  предложил  мне  как  можно   точнее   описать
наружность  этого  незнакомца,  и  я  искусно  соединил  в  его
портрете  отличительные  черты  внешности  графа  Викторина   с
чертами,  какие  были  характерны для моей внешности в ту пору,
когда  я  бежал  из  замка  барона  Ф.  Следователь  без  конца
допытывался  у  меня о мельчайших подробностях этой встречи; на
все его вопросы я давал удовлетворительные  ответы;  постепенно
создавалась  убедительная  картина, я сам начинал верить в свою
выдумку, и казалось, мне уже не грозит опасность  запутаться  в
противоречиях.  Я  считал,  что  мне пришла в голову счастливая
мысль дать объяснение находившимся у меня письмам, адресованным
графу Викторину, и  одновременно  впутать  в  дело  вымышленную
фигуру,  которая  при  том  или  ином повороте событий могла бы
сойти за беглого монаха Медарда или же за графа Викторина. Да и
в бумагах Евфимии могли оказаться  письма  графа  Викторина,  в
которых  он  сообщал  ей  о своем намерении явиться в замок под
видом монаха, и это обстоятельство могло  придать  делу  другой
ход,  затемнить его и запутать. Пока следователь продолжал свои
расспросы, фантазия моя лихорадочно работала, я придумывал  все
новые  способы  отклонить от себя подозрения и надеялся отвести
любой удар.
     Я ожидал, что теперь, когда все обстоятельства моей  жизни
достаточно   освещены,   следователь   наконец   предъявит  мне
обвинение в каком-то преступлении, но не  тут-то  было;  вместо
этого он спросил, почему я хотел бежать из тюрьмы...
     Я  уверял  его,  что  мне  это и в голову не приходило. Но
против меня были показания  тюремного  надзирателя,  застигшего
меня  за  попыткой выглянуть в окно. Следователь пригрозил мне,
что если это повторится, то меня  закуют  в  цепи.  Затем  меня
отвели обратно в тюрьму.
     В  камере  уже  не  было  кровати,  ее заменили соломенной
подстилкой, стол был крепко-накрепко привинчен к полу, а вместо
стула я увидел низенькую скамеечку. Прошло  три  дня,  но  меня
никуда   не   вызывали,  я  видел  лишь  угрюмое  лицо  старика
тюремщика, который приносил мне еду, а вечером зажигал  у  меня
лампу.  И  вот  постепенно начало ослабевать высокое напряжение
душевных сил, при котором мне казалось, будто я веду  страстную
борьбу  не  на  жизнь,  а  на  смерть и непременно выйду из нее
победителем как мужественный боец. Я  впал  в  мрачную  апатию,
стал  ко  всему  равнодушен,  даже  образ  Аврелии  потускнел и
рассеялся. Все же я вскоре воспрянул духом, но тотчас же мной с
новой силой овладело тревожное, болезненное чувство -- на  меня
угнетающе   подействовали  одиночество  и  тюремная  духота.  Я
лишился сна. В причудливых отблесках,  которые  отбрасывала  на
потолок  и  стены тускло мерцавшая лампа, гримасничали какие-то
уродливые призраки;  я  погасил  лампу,  зарылся  с  головой  в
солому, но в жуткой ночной тишине душу раздирали глухие стоны и
бряцание  цепей  заключенных.  Нередко  сдавалось  мне, будто я
слышу предсмертный хрип Евфимии и Викторина.
     --Разве я виноват  в  вашей  гибели?  Разве  не  вы  сами,
проклятые, навлекли на себя удар моей карающей руки?..
     Так  я  кричал  во  все  горло,  но вот под сводами камеры
пронесся глубокий, протяжный предсмертный вздох, и я вскричал в
диком исступлении:
     -- Это  ты,  Гермоген!..  Близок  час  кары!..   Нет   мне
спасения!
     На  девятую ночь, я, полумертвый от страха и ужаса, лежал,
вытянувшись на холодном полу камеры. Вдруг я отчетливо  услыхал
внизу под собой тихое, размеренное постукивание. Я прислушался.
Стук  продолжался,  а  в  промежутках  из-под  пола  раздавался
странный смех!.. Я вскочил и бросился на  соломенное  ложе,  но
стук  не  прекращался,  я  слышал  то стоны, то смех... Наконец
раздался  тихий-тихий  зов,  и  голос  был  скрипучий  хриплый,
спотыкающийся:
     -- Ме-дард! Ме-дард! . .
     Ледяная  волна  окатила  меня  с  головы до ног! Я овладел
собой и крикнул:
     -- Кто там? Кто там?
     А внизу кто-то смеялся, и стонал, и вздыхал, и  стучал,  и
хрипло говорил по слогам:
     -- Ме-дард!.. Ме-дард!..
     Я вскочил и заорал:
     -- Кто бы ты ни был, ты, что поднял эту дьявольскую возню,
явись  передо мной, покажись мне или прекрати свой мерзкий смех
и стук!..
     Я крикнул это в непроницаемом мраке, но  прямо  под  моими
ногами еще сильнее застучало и забормотало:
     -- Хи-хи-хи... хи-хи-хи... Бра-тец... братец... Ме-дард...
Я здесь...  здесь...  от-крой...  от...  пойдем-ка  с  тобой  в
ле-лес... пойдем в лес!..
     Голос этот смутно звучал у меня в душе, но казался мне уже
знакомым,  только  прежде  он  не  был  таким  надломленным   и
бессвязным,  да,  я  с  ужасом узнал свой же собственный голос.
Непроизвольно, словно мне хотелось проверить, не  мерещится  ли
мне это, я стал повторять по слогам:
     -- Ме-дард... Ме-дард!..
     Тут кто-то засмеялся, но насмешливо и злобно, и завопил:
     -- Бра-бра-тец...   бра-бра-тец,   ты   ме-меня   узнал...
узнал?.. от-от-крой, и пой-дем-ка в ле-лес... в лес!
     -- Несчастный безумец, я не могу тебе  отворить,  не  могу
отправиться  с  тобой  в  дивный  лес,  где,  должно быть, веет
чудный, вольный весенний ветерок; я заперт в душной  и  мрачной
тюрьме, как и ты!
     Тогда  некто  внизу застонал будто в безнадежной скорби, и
все тише и невнятнее становился стук,  пока,  наконец,  все  не
замерло.
     Едва  утренние лучи проникли в мое оконце, загремели замки
и ко мне вошел тюремный надзиратель, которого я не видел  после
первой встречи.
     -- Говорят,  -- начал он, -- этой ночью у вас в камере был
слышен шум и громкий разговор. Что это значит?
     -- Мне свойственно, -- ответил я как можно  спокойнее,  --
громко и внятно разговаривать во сне, но если я и наяву стал бы
сам с собою разговаривать, то это, думается, мне не запрещено.
     -- Полагаю,    вам   известно,   --   продолжал   тюремный
надзиратель, -- что любая попытка к  побегу  или  же  сговор  с
другими заключенными повлекут за собой суровую кару.
     Я заверил его, что бежать мне и в голову не приходило.
     Часа  два  спустя меня снова повели на допрос. На этот раз
вместо следователя, который предварительно меня  допрашивал,  я
увидел еще нестарого человека, который, как я заметил с первого
же   взгляда,   далеко   превосходил   своего   предшественника
мастерством и проницательностью. Он приветливо встретил меня  и
предложил  сесть.  До  сих  пор он как живой стоит у меня перед
глазами. Он был коренаст и для своего возраста полноват, лысина
у него была почти во всю голову, и он носил  очки.  Он  излучал
доброту и сердечность, и я сразу почувствовал, что любой еще не
совсем  закоренелый преступник едва ли может ему противостоять.
Вопросы он задавал как бы невзначай, в непринужденном тоне,  но
они  были  так  обдуманы  и  так  точно  поставлены, что на них
приходилось давать лишь определенные ответы.
     -- Прежде всего, -- начал он,  --  я  хочу  спросить  вас,
достаточно  ли  обоснован  ваш  рассказ о вашем жизненном пути,
или, по зрелом размышлении, вы теперь пожелаете дополнить  его,
сообщив о каком-либо новом обстоятельстве?
     -- Я  рассказал  о своей ничем не замечательной жизни все,
что заслуживало упоминания.
     -- Вам  никогда  не   приходилось   поддерживать   близкие
отношения с лицами духовного звания... с монахами?
     -- Да, в Кракове... Данциге... Фрауенбурге... Кенигсберге.
В последнем--с   белым   духовенством:   один   был  приходским
священником, другой капелланом.
     -- Прежде  вы,  кажется,  не  упоминали  о  том,  что  вам
случалось бывать во Фрауенбурге?
     -- Не  стоило  труда  упоминать  о  короткой, помнится, не
более недели, остановке на пути из Данцига в Кенигсберг.
     -- Так, значит, вы родились в Квечичеве?
     Следователь внезапно задал этот вопрос на польском  языке,
притом  с  настоящим литературным произношением, но тоже как бы
мимоходом. На мгновение я впрямь смутился,  но  быстро  овладел
собой,  припомнив те немногие польские слова и обороты, которым
научился в семинарии от моего друга Крчинского, и ответил:
     -- Да, в небольшом поместье моего отца под Квечичевом.
     -- А как оно называется?
     -- Крчинево, наше родовое поместье.
     -- Для  природного  поляка  вы  говорите   по-польски   не
очень-то   хорошо.   Откровенно   говоря,  произношение  у  вас
немецкое. Чем это объясняется?
     -- Уже многие годы я говорю только по-немецки. Более того,
еще в Кракове я часто общался с немцами, желавшими научиться  у
меня  польскому  языку; и незаметно я привык к их произношению,
подобно тому, как  некоторые  быстро  усваивают  провинциальное
произношение, а свое, правильное, утрачивают.
     Следователь взглянул на меня с легкой мимолетной усмешкой,
затем   повернулся  к  протоколисту  и  потихоньку  что-то  ему
продиктовал.   Я   отчетливо   различил   слова:    "В    явном
замешательстве" -- и хотел было подробнее объясниться по поводу
моего плохого польского произношения, но следователь спросил:
     -- Бывали вы когда-нибудь в Б.?
     -- Никогда.
     -- По  пути из Кенигсберга сюда вы не проезжали через этот
город?
     -- Я избрал другой путь.
     -- Вы были знакомы с монахом из монастыря  капуцинов  близ
Б.?
     --Нет!
     Следователь  позвонил  и шепотом отдал какое-то приказание
вошедшему приставу. Тот распахнул  дверь,  и  я  затрепетал  от
ужаса,  увидев  на  пороге  патера Кирилла. Следователь спросил
меня:
     -- А этого человека вы не знаете?
     -- Нет, ни разу в жизни я его не видал!
     Кирилл устремил на меня пристальный взгляд, затем  подошел
поближе;  он  всплеснул  руками, слезы ручьем хлынули у него из
глаз, и он громко воскликнул:
     -- Медард, брат Медард!.. Скажи,  ради  Христа,  когда  ты
успел  так  закоснеть  в  грехах и дьявольских злодеяниях? Брат
Медард,  опомнись,  сознайся  во  всем,   принеси   покаяние!..
Милосердие Божие беспредельно!
     Следователь,   как  видно,  недовольный  словами  Кирилла,
прервал его вопросом:
     -- Признаете ли вы этого человека за монаха  из  монастыря
капуцинов близ Б.?
     -- Как  я  уверен  во  всемогуществе  Божьем,  --  отвечал
Кирилл, -- так уверен, что человек этот, хотя он  и  в  мирском
одеянии,   тот   самый  Медард,  который  был  на  глазах  моих
послушником монастыря капуцинов близ Б. и принял там монашеский
сан. К тому же у Медарда на шее с левой стороны красный рубец в
виде креста, и если у этого человека...
     -- Как видите, -- прервал монаха следователь, обращаясь ко
мне,--вас принимают за капуцина Медарда из монастыря близ Б., а
именно этого капуцина обвиняют в тяжких преступлениях. Так если
вы не этот монах, то вам теперь легко это доказать, ибо у  того
Медарда была особая примета, которой у вас, буде ваши показания
правдивы,  не  может  быть,  и  вот  вам прекрасная возможность
оправдаться. Обнажите шею...
сознание; но и соединяясь с нею в грехе, я всем своим существом
коварная судьба, кажется, наделила меня совершенным сходством с
этим  вовсе  не  знакомым  мне заподозренным монахом, вплоть до
крестообразного шрама на левой стороне шеи...
     И действительно, ранка на шее от алмазного креста аббатисы
оставила по себе  красный  рубец  в  виде  креста,  который  не
изгладился с годами.
     -- Обнажите шею, -- повторил следователь.
     Я повиновался, и Кирилл громко воскликнул:
     -- Пресвятая   матерь   Божия!   Да   ведь  это  она,  она
самая,--красная метка  в  виде  креста!..  Медард...  Ах,  брат
Медард, неужели ты не дорожишь спасением души?..
     Плача, теряя сознание, он бессильно опустился на стул.
     -- Что   можете  вы  противопоставить  утверждениям  этого
почтенного духовного лица? -- спросил следователь.
     В это мгновение будто молния  пронзила  меня,  а  робость,
овладевшая  было  мною,  мигом рассеялась, и увы, сам Враг рода
человеческого стал мне нашептывать: "Какой вред могут причинить
тебе все эти ничтожные люди, тебе, столь сильному  и  духом,  и
умом?..  Разве  Аврелии  не  суждено  стать  твоей?" И я тотчас
разразился дерзкими, почти глумливыми речами:
     -- Этот  монах,  что  бессильно  лежит  в  кресле,  просто
выживший   из  ума,  дряхлый  телом  и  духом  старик:  безумец
вообразил себе, что я беглый капуцин из его обители, с  которым
у меня, быть может, и есть какое-то отдаленное сходство.
     Следователь  до  сих пор был невозмутимо спокоен, держался
ровного тона,  глядел  приветливо,  но  тут  его  лицо  впервые
приняло  суровое, настороженное выражение, он встал и посмотрел
мне в глаза пронизывающим взглядом. Признаюсь,  даже  сверкание
его  очков  было  для  меня  невыносимо, ужасно, я не мог более
говорить; в порыве бешенства и отчаяния я  взмахнул  кулаком  и
громко воскликнул:
     -- Аврелия!..
     -- Что  с  вами?  Что  означает  это  имя? --резко спросил
следователь.
     -- Неисповедимый Рок обрекает меня на позорную смерть,  --
глухо  произнес  я,--но  я  невиновен...  да...  я  ни в чем не
виноват... отпустите меня... сжальтесь надо мной... я чувствую,
что мною овладевает безумие!.. Отпустите меня!..
     Следователь,    по-прежнему     спокойный,     продиктовал
протоколисту  много такого, чего я не смог уловить, и, наконец,
прочитал мне протокол  допроса,  куда  были  записаны  все  его
вопросы  и  мои  ответы,  а  также разговор мой с Кириллом. Мне
пришлось подписаться, после чего следователь потребовал,  чтобы
я  написал  несколько  строк  по-немецки  и по-польски, что я и
сделал. Взяв листок с немецким текстом, следователь  подал  его
уже пришедшему в себя патеру Кириллу, и спросил его:
     -- Похож  ли  этот  почерк на руку брата Медарда из вашего
монастыря?..
     -- Как две капли  воды,  до  мельчайших  подробностей,  --
воскликнул  Кирилл и повернулся ко мне. Он хотел что-то сказать
мне,  но  следователь  взглядом  остановил   его.   Внимательно
всмотревшись  в написанный по-польски текст, следователь встал,
подошел ко мне и  сказал  весьма  решительным,  не  допускавшим
возражений тоном:
     -- Вы  вовсе  не  поляк.  Все тут неверно, здесь множество
неправильных оборотов, грамматических и орфографических ошибок!
Ни один природный поляк не написал бы так, будь он даже гораздо
менее образован, чем вы.
     -- Я родом из Крчинева и потому, без сомнения,  поляк.  Но
даже  если  я  не  поляк,  а  по каким-то таинственным причинам
должен скрывать свое настоящее имя и звание, то  я  все  же  не
капуцин  Медард,  который,  судя по тому, что здесь говорилось,
сбежал из монастыря близ Б.
     -- Ах, брат  Медард,--  перебил  меня  Кирилл,--разве  наш
высокочтимый  приор  Леонард не послал тебя в Рим, полагаясь на
твою верность обетам?.. Ради Христа, брат Медард, не  отрекайся
так безбожно от священного сана, которым ты пренебрег!
     -- Будьте   добры,   не   перебивайте   нас,--сказал   ему
следователь и продолжал, обращаясь ко мне: --  Должен  сказать,
что  простодушные показания этого старца подкрепляют и без того
весьма основательные подозрения, что вы  действительно  Медард.
Не  скрою,  пред вами предстанут еще несколько человек, которые
без малейших колебаний признали вас  за  этого  монаха.  В  том
числе и особа, встречи с которой, буде подтвердятся подозрения,
вам  следует  весьма  и  весьма  опасаться.  Даже в ваших вещах
найдены улики, подтверждающие обвинение. Наконец,  мы  ждем  со
дня  на  день  ответа  на посланный в познаньские суды запрос о
вашем происхождении. Я говорю вам об этом  откровенно,  не  как
следователь,   дабы  вы  убедились,  что  я  вовсе  не  намерен
прибегать к  уловкам,  чтобы  вырвать  у  вас  признание,  если
предположения  наши  верны.  Подготовляйтесь  сколько  угодно к
дальнейшим допросам, но если вы в самом деле преступный Медард,
то знайте, испытующий взгляд следователя проникнет сквозь любую
личину, и тогда вы узнаете, в чем  вас  обвиняют.  Если  же  вы
действительно  Леонард  Крчинский,  за которого себя выдаете, и
если  поразительное,  вплоть  до  особых  примет,  сходство   с
Медардом объясняется причудливой игрой природы, то вам нетрудно
будет  в  дальнейшем  удостоверить  свою  личность. Сдается, вы
сейчас в крайнем возбуждении, и уже на этом основании я  считаю
необходимым  прервать  допрос;  к тому же я хочу дать вам время
для размышлений. После всего,  что  сегодня  произошло,  у  вас
будет над чем подумать.
     -- Так вы находите мои показания ложными?.. И уверены, что
я беглый монах Медард? -- спросил я.
     Следователь ответил с легким поклоном:
     -- Адье, господин фон Крчинский.
     Меня снова отвели в камеру.
     Слова  следователя,  будто раскаленные уголья, прожгли мне
душу. Все мои показания представлялись  мне  теперь  глупыми  и
вздорными.  Особа,  с  которой  мне  предстояла  очная ставка и
которой  следовало  весьма  опасаться,  была,   без   сомнения,
Аврелия.   Как   вынести   такое  испытание!  Я  голову  ломал,
доискиваясь,  что  же  из  моих  вещей  могло  вызвать   особые
подозрения,  и  у  меня  мучительно  сжалось  сердце,  когда  я
вспомнил об именном кольце Евфимии, подаренном мне в замке, и о
ранце Викторина, -- я все еще возил его с собою, и перевязан он
был веревочным  поясом  капуцина!..  Тут  я  решил,  что  погиб
безвозвратно!..  В  отчаянии  метался  я  по камере. Но вот мне
почудилось, что кто-то сказал мне  на  ухо  свистящим  шепотом:
"Глупец,  чего ты оробел? Неужто ты забыл про Викторина?.." И я
громко воскликнул:
     -- Ха, дело вовсе не проиграно!
     Я   загорелся   надеждой,   мысль   у   меня   лихорадочно
заработала!..  Я  и прежде полагал, что в бумагах Евфимии могут
найтись  письма  Викторина,  сообщавшего  о   своем   намерении
появиться  в  замке  под  видом  монаха. Основываясь на этом, я
хотел придумать версию о своей встрече с Викторином  и  даже  с
самим  Медардом,  за которого меня принимали; сообщить, что мне
приходилось слышать о приключениях графа в замке, столь  ужасно
закончившихся,  и,  ссылаясь, на поразительное сходство с этими
лицами,  придумать  для  себя