чего не поняла, но
замерла  от страха и затем громко расплакалась. "Что ты ревешь,
глупая девчонка! -- воскликнул Гермоген.  --  Она  каждый  день
разговаривает с чертом, но ничего дурного он ей не делает".
     Я   приумолкла,   меня  напугал  Гермоген  своим  взглядом
исподлобья  и  резкими  выкриками.  Мать   уже   тогда   сильно
прихварывала,  на  нее нередко нападали ужасные судороги, после
которых она лежала пластом. А меня с Гермогеном уводили  прочь.
Я  все  плакала,  но Гермоген про себя глухо повторял: "Все это
дьявольские козни!" Так в моей детской душе  зародилась  мысль,
что   мать   общается   с   какими-то   злыми,  отвратительными
призраками, ибо, еще не знакомая с учением церкви, я именно так
представляла себе дьявола. Однажды меня оставили  одну,  и  мне
стало жутко, я замерла на месте, когда сообразила, что нахожусь
в голубом будуаре, где, как уверял Гермоген, мать разговаривает
с  чертом.  Но  вот  дверь отворилась, вошла смертельно бледная
мать и, подойдя к голой стене, воскликнула  глухим  голосом,  в
котором  слышалась  глубокая скорбь: "Франческо! Франческо!" За
стеной что-то зашуршало, зашевелилось, она  раздвинулась,  и  я
увидала  написанный  во  весь  рост портрет красивого мужчины в
фиолетовом плаще, накинутом поверх странного  одеяния.  Лицо  и
весь  облик  этого  человека  произвели  на  меня  ошеломляющее
впечатление, -- и у меня вырвался крик  восторга;  тогда  мать,
оглянувшись  и заметив меня, гневно крикнула: "Почему ты здесь,
Аврелия?.. Кто тебя сюда привел?" Никогда еще я не видела мать,
всегда добрую и  кроткую,  такой  разгневанной.  Я  вообразила,
будто  в  чем-то  провинилась.  "Ах, -- залепетала я, заливаясь
слезами,  --  меня  бросили  тут  одну,  я  не   хотела   здесь
оставаться".   Но   вдруг,   заметив,   что  портрет  исчез,  я
воскликнула: "Ах, чудная картина! Где же эта чудная картина?"
     Мать  взяла  меня  на  руки,  целовала  меня  и   ласкала,
приговаривая: "Ты у меня хорошая, милая девочка, но эту картину
никто не должен видеть, ее уже нет и никогда не будет!"
     Об  этом  случае  я никому не говорила, и только Гермогену
сказала однажды: "Знаешь что! Маменька разговаривает вовсе не с
чертом, а с очень красивым человеком, но он только нарисован  и
он  выскакивает  из стены, когда маменька позовет". А Гермоген,
пристально глядя перед собой,  пробормотал:  "Дьявол  принимает
какой  захочет  вид, говорил наш патер. Но это все равно, ей он
ничего дурного не сделает..." На меня напал страх,  и  я  стала
умолять  Гермогена  никогда  больше  не  заговаривать со мной о
дьяволе. Вскоре мы уехали в резиденцию, я совершенно  забыла  о
портрете,  и  воспоминание  о нем не оживало во мне, даже когда
после кончины нашей доброй матушки мы  возвратились  к  себе  в
поместье.  Та  половина  замка,  где  находился голубой будуар,
оставалась необитаемой. То были комнаты моей матери, и отец  не
мог  там шагу ступить без мучительных воспоминаний. Но во время
поновления замка пришлось открыть и  эти  комнаты;  я  вошла  в
голубой  будуар,  когда рабочие взламывали там пол. Один из них
приподнял плитку паркета посредине комнаты, как вдруг за стеной
что-то заскрипело, она, шурша, раздвинулась, и появился портрет
незнакомца,  написанный  во  весь  рост.  Под  полом  оказалась
пружина,  и  стоило  ее  нажать,  как  она приводила в движение
механизм, раздвигавший панель, которой была  облицована  стена.
Тут  живо вспомнилось мне мое детство, передо мной стояла мать,
я горько заплакала, но не могла оторвать взгляда от прекрасного
незнакомца,  смотревшего  на  меня  полными  жизни  лучезарными
глазами.
     Отцу,  как  видно,  тотчас же доложили о происшедшем, и он
вошел, когда я еще стояла перед портретом. Только  один  взгляд
бросил  он  на  него,  замер,  объятый  ужасом, и наконец глухо
произнес: "Франческо, Франческо!" Потом повернулся к рабочим  и
крикнул  им:  "Сорвать  портрет  со  стены,  скатать и передать
Райнхольду!" Я почувствовала, что мне  никогда  уже  не  видать
этого  прекрасного,  исполненного  величия  человека в странном
одеянии, который показался  мне  каким-то  повелителем  царства
духов;  я  хотела  попросить  отца,  чтобы  он не уничтожал эту
картину, но не могла преодолеть овладевшей мною робости. Спустя
несколько дней в душе у меня совершенно изгладилось впечатление
от разыгравшейся сцены.
     Мне исполнилось четырнадцать лет, но я все еще  оставалась
резвой   беззаботной   девчонкой,   странно   отличавшейся   от
серьезного, важного Гермогена, и,  бывало,  отец  говорил,  что
если  Гермоген  кажется  ему  скромной  девушкой,  то  я скорее
проказник мальчишка. Но вскоре мы изменились. Гермоген начал со
все  возраставшим  увлечением  и  пылом   заниматься   военными
упражнениями,  а  так как со дня на день ожидалась война, то он
добился от отца позволения отправиться на военную службу. А  во
мне  как  раз  в  эту  пору,  неясно  почему,  произошла резкая
перемена, и я никак не могла понять, что со мною  творится,  но
чувствовала  я  себя  все  хуже.  Какая-то поразительная немочь
овладела моей душой, подрывая мои  жизненные  силы.  Нередко  я
была близка к обмороку, перед моим внутренним взором проплывали
какие-то удивительные картины и видения, и, казалось, надо мной
простирается  небо  во  всем своем блеске, возвещая о небывалом
блаженстве и радости, но я глаз к нему не могу  поднять,  будто
сонный-пресонный ребенок. Не понимая почему, я часто испытывала
смертельную   тоску  или  ни  с  того  ни  с  сего  становилась
безудержно  веселой.  Чуть  что,  слезы  брызнут  из  глаз  или
какое-то неизъяснимое томление охватит меня до физической боли,
до судорог, которые вдруг начнут сводить все тело. Отец заметил
мое  состояние,  приписал  его  не в меру возбужденным нервам и
вызвал врача, который лечил меня и так, и эдак, но без  всякого
успеха.  Не  знаю  отчего,  но только вдруг мне пригрезился тот
забытый портрет --незнакомец будто  живой  стоял  передо  мною,
устремив на меня полный сострадания взор. "Ах, неужели я сейчас
умру?..  что  это со мной, почему я испытываю такую невыразимую
муку?"  --воскликнула  я,  вопрошая   видение;   а   незнакомец
усмехнулся  и  ответил: "Ты меня любишь, Аврелия, оттого и твои
муки; но неужели ты заставишь меня нарушить данные Богу обеты?"
К  своему  изумлению,  я  только  тут  заметила  на  незнакомце
орденское  одеяние  капуцина...  Я  напрягла  все  силы,  чтобы
избавиться от этого мечтательного состояния. Мне это удалось. Я
твердо  была  убеждена,  что  этот   монах--только   обманчивый
призрак,   созданный  моим  воображением,  но  я  все  же  ясно
почувствовала, что мне открылась тайна любви.  Да!..  я  любила
незнакомца  со всей силой пробудившегося чувства, со всем пылом
юного сердца. В эти первые минуты  блуждающих  мечтаний,  когда
мне   привиделся   незнакомец,   болезненное   состояние   мое,
по-видимому, достигло  наибольшей  остроты;  вскоре  нервы  мои
окрепли,  но  я никак не могла оторваться от этого образа, мною
владела фантастическая любовь к  существу,  жившему  только  во
мне, и я казалась какой-то мечтательницей. Я ничего не видела и
не  слышала,  в  обществе  сидела  не  шевелясь  и, поглощенная
идеальной  любовью,  отвечала  невпопад,  так  что  меня  могли
принять  за дурочку. В комнате брата я увидела однажды какую-то
незнакомую мне книгу; я раскрыла ее,  это  был  переведенный  с
английского  роман  "Монах"!..  Я вся затрепетала от леденящего
ужаса, когда подумала, что мой неведомый возлюбленный был  тоже
монах.  Я  не  подозревала,  что  любовь  к  человеку,  который
посвятил  себя  Богу,  может  быть  греховной,  но  мне   вдруг
вспомнились   слова,   произнесенные   призраком:  "Неужели  ты
захочешь, чтобы я нарушил данный Богу обет?" -- и лишь  теперь,
когда  они  так  глубоко  запали  мне  в  душу,  они тяжко меня
уязвили.  Я  подумала,  не  натолкнет  ли  меня  эта  книга  на
какое-либо  решение.  Я  унесла  ее  с собой, начала читать и с
захватывающим интересом  следила  за  развертывающимися  передо
мной  необычайными событиями; но вот совершено первое убийство,
вот монах стал творить мерзость за мерзостью, и, когда  наконец
он  продал  душу  дьяволу,  невообразимый  ужас овладел мною, и
тут-то я вспомнила давние слова Гермогена: "Мать  разговаривает
с  дьяволом!"  Мне пришло на ум, уж не продался ли дьяволу, как
тот монах в английском романе, и мой незнакомец, и  не  задумал
ли  он  погубить  мою душу. И все же я не могла подавить в себе
любовь к монаху, созданному моим воображением. Но теперь, когда
я узнала, что любовь может быть преступной, отвращение боролось
во мне с переполнявшими сердце чувствами, и эта борьба вызывала
порой   удивительное   возбуждение.   Нередко   в   присутствии
постороннего  мужчины  меня охватывало какое-то жуткое чувство,
мне вдруг начинало казаться, что  это  монах,  который  схватит
меня  и  низринет  в бездну вечной погибели. Однажды Райнхольд,
возвратясь из поездки, рассказал  о  капуцине  Медарде,  широко
прославившемся  своими проповедями, Райнхольд и сам с восторгом
слушал его в ..р.
     Я вспомнила монаха из романа,  и  мною  овладело  странное
предчувствие:  уж  не  Медард  ли  этот  грозный и любимый мною
образ? Сама не знаю почему, эта мысль вызвала во  мне  ужас,  я
совершенно растерялась и испытывала нестерпимые муки. Я утопала
в  океане  предчувствий  и  грез. Но тщетны были все мои усилия
изгнать из сердца образ монаха; злополучное дитя,  я  не  могла
побороть  греховную  любовь  к  тому,  кто  навеки  связал себя
обетом... Однажды, как это случалось уже не раз, отца  навестил
священник.  Он долго распространялся о всевозможных искушениях,
к каким прибегает дьявол, и заронил искру в мое  сердце,  когда
описывал  безотрадное  состояние  юной  души,  в  недра которой
дьявол задумал  проложить  себе  тропу,  встречая  лишь  слабое
сопротивление.  Мой  отец прибавил кое-что от себя, словно речь
шла обо мне.  "В  таких  случаях  может  спасти,  --  сказал  в
заключение   священник,   --   только   безграничное  упование,
непоколебимая надежда, и не столько на наших друзей, сколько на
религию и на ее служителей". После этой знаменательной беседы я
решила искать утешения в церкви и облегчить душу  покаянием  на
святой исповеди. Мы жили тогда в резиденции, и я задумала пойти
на  другой  день  рано  утром  в  расположенную  рядом  с  нами
монастырскую церковь.  Я  провела  ужасную,  мучительную  ночь.
Отвратительные, греховные образы, каких я никогда не видала и о
каких  даже  представления не имела, обступили меня, но посреди
них встал монах и, протягивая мне  руку  словно  для  спасения,
крикнул:  "Скажи  только,  что ты любишь меня, и никакого вреда
тебе не будет". И я непроизвольно воскликнула: "Да,  Медард,  я
люблю  тебя!"  --  и  духи  ада  тотчас рассеялись!.. Наконец я
встала, оделась и пошла в монастырский храм.
     Утренний  свет  пробивался  многоцветными  лучами   сквозь
витражи,  какой-то  послушник  подметал  притвор. Неподалеку от
боковых дверей, в которые я вошла, стоял алтарь святой Розалии,
там  я  прочитала  короткую  молитву  и  затем  направилась   к
исповедальне,  где  уже  сидел монах. Силы небесные, смилуйтесь
надо мной! -- то был Медард! В этом не было никакого  сомнения,
это  открыла  мне  высшая сила. Безумный страх, безумная любовь
нахлынули на меня, но я почувствовала, что только  твердость  и
мужество  могут  меня  спасти.  Я  открыла ему на исповеди свою
греховную любовь к человеку, посвятившему  себя  Богу,  нет,  я
открыла  ему  больше  того!..  Предвечный Боже, было мгновение,
когда мне почудилось, что я уже не раз, в безысходном отчаянии,
проклинала священные узы, связавшие моего любимого, и я в  этом
покаялась  монаху!  "Это  тебя,  Медард, тебя я так неизреченно
люблю". То были последние слова, которые я  еще  в  силах  была
произнести,  но  затем  благотворные  утешения  церкви,  словно
небесный бальзам, потекли из  уст  монаха,  который  мне  вдруг
перестал  казаться  Медардом.  А  потом старый, почтенного вида
Пилигрим взял меня за  руку  и  медленно  провел  по  церкви  к
главному  выходу.  Он  говорил исполненные святого вдохновения,
возвышенные слова, но они навевали на меня сон, как на ребенка,
убаюкиваемого  нежными,  ласковыми   звуками   колыбельной.   Я
потеряла  сознание  и,  очнувшись,  увидела, что лежу одетая на
софе в  своей  комнате.  "Слава  Богу  и  всем  святым,  кризис
миновал, она пришла в себя!"--воскликнул чей-то голос. Это были
слова  врача,  с  которыми  он  обратился  к  моему  отцу.  Мне
рассказали, что утром меня нашли в состоянии почти смертельного
оцепенения, опасались нервного удара. Как видишь, дорогая  моя,
благочестивая  матушка, исповедь моя у монаха Медарда была лишь
яркой грезой моего  взволнованного  воображения;  должно  быть,
святая  Розалия, к которой я часто прибегаю с молитвами и перед
чьим образом я молилась даже во время этого сновидения,  навела
на  меня  эти  грезы,  чтобы  спасти  от  сетей,  расставленных
лукавым. Безумная  любовь  к  обманчивому  призраку  в  одеянии
монаха  покинула  мое  сердце. Я совершенно выздоровела и стала
жить весело и беззаботно... Но, Боже правый,  этот  ненавистный
монах  еще  раз  нанес  мне страшный, почти смертельный удар. В
монахе, который почему-то попал в наш замок, я тотчас же узнала
Медарда, исповедавшего меня во сне. "Это тот  самый  дьявол,  с
которым,  бывало,  разговаривала  мать, берегись, берегись!--он
расставляет  тебе  сети"  --  так  изо  дня  в   день   твердил
злополучный  Гермоген.  Ах, в его предостережениях не было даже
надобности. С первого же мгновения, когда монах бросил на  меня
сверкающий  преступным  желанием  взгляд  и  затем в лицемерном
восторге  воззвал  к  святой  Розалии,  он   нагнал   на   меня
неимоверный  страх.  Ты  знаешь,  добрая  моя матушка, обо всех
ужасных событиях, разразившихся потом у нас в замке. Но, ах,  я
должна признаться, что монах этот был для меня тем опаснее, что
глубоко-глубоко  в  моем  сердце  шевелилось  чувство, подобное
тому, какое я испытала, когда  впервые  мною  стали  овладевать
греховные  помыслы и когда я должна была бороться с искушениями
лукавого. Были минуты ослепления, когда  я  доверчиво  склоняла
слух   к  притворно-благочестивым  речам  монаха  и  когда  мне
казалось, что у него в душе брезжит искра  небесного  огня,  от
которой  мое  сердце загорается чистым пламенем неземной любви.
Но этот лукавый человек даже в мгновения  религиозного  экстаза
умел  раздувать  адское  пламя. Святые, которых я истово молила
заступиться за меня, послали мне ангела-хранителя в лице  моего
брата.
     Вообрази же мой ужас, милая матушка, когда здесь, при моем
первом  появлении  при дворе, ко мне подошел человек, в котором
я, несмотря на его светскую одежду, с  первого  взгляда  узнала
монаха  Медарда.  Увидев  его,  я  упала в обморок. Очнувшись в
объятиях герцогини, я громко  воскликнула:  "Это  он,  это  он,
убийца   моего   брата!.."  --  "Да,  это  он,  --  подтвердила
герцогиня, -- переодетый монах Медард, бежавший  из  монастыря;
его поразительное сходство с отцом его Франческо..."
     Боже,  будь  милостив  ко  мне, ибо, когда я пишу это имя,
меня пронизывает ледяная дрожь.  Портрет,  который  хранился  у
моей  матери, был портретом Франческо... У преследовавшего меня
обманчивого призрака монаха были точь-в-точь те же  черты!..  Я
сразу  же  увидела, что Медард, которому я исповедовалась в том
изумительном   видении,   поразительно   похож   на   человека,
изображенного на портрете. Медард--это сын Франческо, тот самый
Франц,  которого  ты,  добрая  моя  матушка,  воспитала в таком
благочестии и который  ныне  погряз  в  злодеяниях  и  смертных
грехах.  Но что же общего было у моей матери с этим Франческо и
что побудило ее в такой тайне хранить у  себя  его  портрет  и,
казалось,  предаваться, глядя на него, воспоминаниям о какой-то
блаженной поре?.. Почему Гермоген уверял, что  это  изображение
дьявола,  и  каким образом портрет вызвал у меня столь странные
заблуждения? Я теряюсь в предчувствиях и сомнениях... Праведный
Боже, да ускользнула ли я от злой  силы,  которая  совсем  было
меня  опутала?..  Нет,  я  больше  не могу писать, у меня такое
чувство, будто меня обступает темная-темная ночь и сквозь  этот
мрак  не  проглядывает  приветливо  ни  одна звездочка, которая
вывела бы меня на истинный путь!"
     (Несколько дней спустя)
     "Нет! Унылые сомнения не должны омрачать  ясных  солнечных
дней,  выпавших  мне  теперь на долю! Знаю, что достойный патер
Кирилл подробно рассказал  тебе,  моя  дорогая  матушка,  какой
дурной  оборот  приняло сначала дело Леонарда в недоброй памяти
уголовном суде, куда он попал по  моему  поспешному  обвинению.
Тебе  известно,  что настоящий Медард пойман, его, должно быть,
притворное безумие вскоре совсем  прошло,  он  сам  сознался  в
совершенных им злодеяниях, его ждет справедливая кара и... но я
не  стану  продолжать,  ибо  известие о страшной судьбе злодея,
который мальчиком был тебе так дорог, тяжело отзовется в  твоем
сердце...  При  дворе  только  и  было  разговоров, что об этом
невообразимом процессе. Леонарда считали коварным,  закоренелым
злодеем,  ведь  он  начисто все отрицал... Боже правый!.. Такие
речи, словно кинжалом, ранили мое сердце, ибо  какой-то  дивный
голос  в  душе нашептывал мне: "Он невиновен, это вскоре станет
ясным как день..." Я с глубочайшим состраданием думала о нем  и
сознавала,  что его образ, возникая передо мной, вызывал во мне
чувство, в характере которого не могло быть сомнений. Да, я  не
в  силах  выразить  словами,  как я любила его даже в то время,
когда все считали его извергом. Я ждала чуда, которое спасет  и
его  и меня, ведь если бы Леонард погиб на эшафоте, я умерла бы
в тот же миг. И вот он оправдан, любит  меня  и  вскоре  станет
безраздельно  моим.  Так  зародившееся  еще  в  раннем  детстве
смутное  предчувствие,  которое  враг  человеческий  хотел   бы
омрачить,  каким-то  чудом осуществилось в жизни и принесло мне
неописуемое блаженство. Благослови же  меня,  благослови  моего
любимого,  дорогая  матушка!.. Ах, если бы твое счастливое дитя
могло выплакать  у  тебя  на  груди  свою  безмерную)  небесную
радость!.. Леонард -- точное подобие Франческо, но он как будто
выше  ростом,  к  тому  же  он  заметно  отличается  от Медарда
каким-то своеобразным  складом  лица,  свойственным  его  нации
(тебе  ведь  известно,  что  он  поляк).  И конечно, было сущей
нелепостью  хотя  бы  на  миг  принимать  за   беглого   монаха
остроумного, находчивого, чудесного Леонарда. Но впечатление от
грозных  событий,  разразившихся в нашем замке, еще так сильно,
что, когда иной раз Леонард неожиданно войдет ко мне и взглянет
на меня своими лучистыми глазами, -- которые ах как  напоминают
мне  глаза  Медарда, -- мною овладевает такой безотчетный ужас,
что  я  опасаюсь  оскорбить  моего  любимого  своим  ребяческим
безрассудством.  Но, думается мне, благословение церкви рассеет
те мрачные образы, которые порой еще отбрасывают на  мою  жизнь
свою  черную,  зловещую  тень.  Так  поминай  же в своих святых
молитвах меня и моего любимого, моя дорогая матушка!..
     Герцог выразил желание, чтобы свадьба  наша  состоялась  в
самом  непродолжительном  времени; я напишу тебе, на какой день
она  будет  назначена,  чтобы  ты  помнила  о  своей  дочери  в
торжественнейший  час ее жизни, когда свершится ее судьба" и т.
д.
     Я вновь и  вновь  перечитывал  письмо  Аврелии.  Казалось,
исходивший из него небесный свет проникал мне в душу, и под его
чистыми  лучами  угасал мой греховный, преступный жар. Отныне я
не мог без священного трепета смотреть на Аврелию, и я  уже  не
дерзал  бурно  ласкать  ее, как бывало прежде. Аврелия заметила
перемену в моем обращении, и я в порыве раскаяния  признался  о
похищении  п