рой аббатиса. Какая
святость,  какое  неземное  величие   сияли   во   взоре   этой
царственной  жены, сквозили в каждом ее движении! То было живое
олицетворение самой торжествующей церкви,  обетование  верующим
Божией  милости и благоволения. Когда взор ее случайно падал на
меня, я готов был повергнуться перед нею ниц.
     По  окончании  службы  монахини  угощали   духовенство   и
епископскую  капеллу в большой монастырской трапезной. Здесь же
обедали и некоторые друзья монастыря, а также должностные  лица
и  городские  купцы;  допускался на эти трапезы и я, ибо регент
епископа отличал меня своим вниманием и охотно общался со мной.
И если душа моя незадолго перед тем благоговейно обращена  была
к  неземному,  то  теперь  меня  радостно  обступала жизнь с ее
пестрыми  картинами.  Веселые  рассказы,  шутки  и   прибаутки,
забавные  истории  сменяли  друг друга под громкий смех гостей,
усердно опустошавших бутылки,  и  так  продолжалось  до  самого
вечера,  когда  к  монастырю  с  грохотом  начинали  подъезжать
экипажи.
     Но вот мне минуло шестнадцать лет, и священник заявил, что
я достаточно  подготовлен  и  могу   проходить   курс   высшего
богословия  в  духовной  семинарии  соседнего города. Я к этому
времени уже окончательно решил посвятить  свою  жизнь  служению
Богу;  мое  намерение  до глубины души обрадовало мою мать, ибо
она  узрела  в  нем  осуществление   таинственных   предвещаний
Пилигрима,  неким  образом связанных со знаменательным видением
моего отца, тогда мне еще неведомым.  Она  верила,  что  именно
благодаря  моему  решению  душа отца моего очистится и избегнет
вечных мук. Княгиня, с которой я мог теперь видеться  только  в
приемной  монастыря,  тоже весьма одобрила мой выбор; она вновь
подтвердила свое обещание поддерживать меня до той поры,  когда
я достигну духовного сана.
     Монастырь  находился так близко от города, что оттуда были
видны городские башни и усердные ходоки из горожан избирали для
своих прогулок его прелестные, живописные окрестности;  но  все
же  мне  было  тяжело  расставаться  с  моей  доброй матерью, с
величавой аббатисой, которую я так глубоко почитал, и с  добрым
моим  наставником.  Как  известно,  разлука  с  близкими сердцу
бывает порой  столь  мучительна,  что  и  ничтожное  расстояние
кажется бесконечным!
     Княгиня была чрезвычайно взволнована, и голос у нее дрожал
от скорби,   когда   она   напутствовала   меня  благочестивыми
наставлениями. Она подарила  мне  красивые  четки  и  карманный
молитвенник  с изящно исполненными миниатюрами. Кроме того, она
дала  мне  письмо  к  приору  городского  монастыря  капуцинов,
поручая меня его благоволению; она настаивала, чтобы я поскорее
побывал  у  него,  ибо  он  всегда окажет мне помощь и делом, и
добрым советом.
     Трудно отыскать местность живописнее той,  где  расположен
пригородный  монастырь  капуцинов.  Я находил все новые и новые
красоты в великолепном  монастырском  саду  с  видом  на  горы,
когда, гуляя по длинным аллеям, останавливался то у одной, то у
другой роскошной купы деревьев.
     В  этом саду я и повстречал приора Леонарда, придя впервые
в обитель с письмом аббатисы, просившей для меня его внимания и
заступничества.
     И без того  приветливого  нрава,  приор  стал  чрезвычайно
любезен,  когда  прочитал  письмо,  и сказал столько хорошего о
замечательной женщине, с которой еще в молодости познакомился в
Риме, что уже одним этим привлек меня к себе.
     Братия окружала его, и так легко было понять  их  взаимные
отношения,  образ  жизни в монастыре и весь монастырский уклад:
покой и веселие духа,  излучаемые  приором,  передавались  всей
братии.  Не  было  здесь  и тени уныния или той иссушающей душу
отрешенности, которые так часто отражаются  на  лицах  монахов.
Устав ордена был строг, но приор Леонард почитал молитву скорее
потребностью  духа,  взыскующего  горнего мира, чем проявлением
аскетического покаяния за первородный грех; он умел пробудить в
братьях это понимание смысла молитвы, и все, что  им  надлежало
совершать     для    соблюдения    устава,    было    исполнено
жизнерадостности и  добросердечия,  которые  вносили  проблески
высшего бытия в земную юдоль.
     Приор   Леонард  старался  даже  установить  в  допустимых
пределах общение с внешним миром, -- для братии оно могло  быть
только  благотворным. Щедрый приток вкладов во всеми почитаемый
монастырь  позволял  время  от  времени  угощать  в   трапезной
монастыря  его друзей и покровителей. В таких случаях посредине
залы для них накрывали длинный стол, на верхнем конце  которого
восседал  приор. Братия сидела за узкими, придвинутыми к стенам
столами и довольствовалась по уставу простой глиняной  посудой,
меж  тем  как  стол гостей был изысканно сервирован хрусталем и
тонким фарфором. Монастырский повар превосходно готовил лакомые
постные блюда, очень нравившиеся  прихожанам.  Вино  доставляли
гости,  и  таким-то  образом  происходили  в монастыре приятные
дружеские  встречи  светских  лиц  с   духовными,   далеко   не
бесполезные  для обеих сторон. Ведь когда миряне, отвлекаясь от
суетных треволнений, оказывались в монастырских стенах, где все
возвещало им о жизни, прямо противоположной их собственной,  то
какая-то   искра   западала   им  в  душу  и  они  должны  были
согласиться, что и на этом чуждом  им  пути  возможны  покой  и
счастье  и  что,  быть  может,  чем  выше дух воспарит над всем
земным, тем верней он уготовит человеку еще в этом  мире  более
высокий  образ  бытия.  С другой стороны, монахи обретали более
широкий кругозор и житейскую мудрость, получая представление  о
пестром  разнообразии  мира  за  монастырскими  стенами,  а это
наводило их на всевозможные  размышления.  Не  придавая  мнимой
ценности    земному,   они   вынуждены   были   признать,   что
многообразные, возникшие в силу внутренней необходимости  формы
человеческого    существования   озарены   радужным   отблеском
духовного света,  без  чего  все  вокруг  стало  бы  тусклым  и
бесцветным.
     Выше  всех  по  духовному  и светскому образованию издавна
почитался  отец  Леонард.  Он  прослыл  выдающимся  богословом,
искусно   и   глубоко  трактовал  труднейшие  вопросы,  и  даже
профессора духовной семинарии нередко пользовались его советами
и поучениями; вдобавок,  более  чем  это  возможно  ожидать  от
монаха,  он был и светски образованным человеком. Он свободно и
изящно говорил по-итальянски и по-французски, был обходителен с
людьми, и потому на него в былое время возлагали важные миссии.
Когда я с ним познакомился, он был уже в  преклонном  возрасте;
белизна волос выдавала его годы, но в глазах еще сверкал огонек
молодости,  а  приветливая усмешка, блуждавшая у него на устах,
усиливала   общее   впечатление   уравновешенности   и   покоя.
Изящество,  каким  отличалась  его речь, было свойственно также
его походке и  жестам,  и  даже  обычно  мешковатое  монашеское
одеяние  отлично  прилегало к его статной фигуре. Не было среди
братии ни одного монаха, который не поступил бы в монастырь  по
собственной   воле,   испытывая   в   этом   глубокую  духовную
потребность; но и того злосчастного, который постучался  бы  во
врата  обители, надеясь тут спастись от окончательной погибели,
приор Леонард вскоре утешил бы: после  краткого  покаяния  этот
брат  обрел  бы  покой; примирившись с миром и отвратясь от его
суеты, он, еще в земной жизни, вскоре возвысился бы над земным.
Этот необычайный для монастырей жизненный уклад Леонард  усвоил
в  Италии,  где  и церковный культ, и все понимание религиозной
жизни несравненно радостнее, чем в католической Германии. Как в
архитектуре  храмов  Италии  проступают  античные  формы,   так
мистический   сумрак  христианства  пронизывается  там  могучим
лучом,  долетевшим  к  нам  из  радостных,  животворных  времен
античности  и осиявшим веру нашу тем пречудным блеском, который
некогда озарял героев и богов.
     Леонард  меня  полюбил  и  стал  обучать  итальянскому   и
французскому  языкам,  но  для  моего  развития  были  особенно
полезны книги, которые он постоянно  давал  мне,  а  также  его
беседы.  Почти  все  свободное  от  семинарских занятий время я
проводил  в  монастыре  капуцинов,   чувствуя,   как   во   мне
непреодолимо  крепнет  влечение  к  монашеской  жизни. Я открыл
приору свое желание; не пытаясь отговорить меня, он посоветовал
мне года два подождать, а тем временем хорошенько присмотреться
к жизни мирян. Но хотя я  уже  завел  кое-какие  знакомства  --
главным    образом   при   посредстве   епископского   регента,
преподававшего  мне  музыку,--в  любом  обществе,  особенно   в
женском, мне было не по себе, и, кажется, именно это, наряду со
склонностью к созерцанию, окончательно определило мое призвание
к монашеству.
     Однажды   приор  рассказал  мне  много  примечательного  о
мирской жизни; он затрагивал самые деликатные темы, но  говорил
со свойственным ему изяществом и гибкостью выражений и, избегая
всего непристойного, умел коснуться самой сути. Наконец он взял
меня  за  руку,  испытующе  взглянул  мне  в  глаза  и спросил,
сохранил ли я еще свою чистоту.
     Я вспыхнул от щекотливого вопроса Леонарда, ибо предо мной
во всей  живости  красок  предстала  уже   совершенно   забытая
картина.
     У  регента  была сестра, ее никто не назвал бы красавицей,
но это была цветущая  и  чрезвычайно  привлекательная  девушка.
Фигура ее отличалась безукоризненной соразмерностью; у нее были
прекраснейшие  руки  и  на  редкость хорошо сформированный бюст
ослепительной белизны.
     Как-то раз, придя к регенту на урок, я застал его сестру в
легком утреннем одеянии; грудь у нее была  почти  обнажена,  и,
хотя  девушка  мгновенно набросила на плечи платок, алчный взор
мой успел уловить чересчур много; я  онемел,  неведомые  доселе
чувства   бурно   заклокотали   во   мне,  разгоряченная  кровь
стремительно понеслась по жилам, я слышал биение своего пульса.
Грудь  у  меня  судорожно  сдавило,   казалось,   она   вот-вот
разорвется,  но  наконец-то  я  с  легким стоном смог перевести
дыхание. Волнение мое только усилилось, когда  девушка  подошла
ко мне, взяла меня за руку и простодушно спросила, что со мной.
Счастье  еще,  что  в комнату вошел регент и положил конец моим
мукам.
     В тот день я как никогда сбивался  в  пении,  фальшивил  в
музыке.  Но  я  отличался  таким  благочестием,  что принял все
происшедшее за дьявольское наваждение, и был счастлив, когда  в
скором  времени  постом и покаянием заставил отступить Врага. А
теперь, после коварного вопроса приора, я как живую видел перед
собой  сестру  регента  с   соблазнительно   открытой   грудью,
чувствовал  тепло  ее  дыхания, пожатие руки -- и тревога моя с
каждым мигом возрастала.
     Леонард посмотрел на меня с какой-то насмешливой  улыбкой,
я  весь  затрепетал.  Не в силах вынести его взгляда, я опустил
глаза; тогда приор  потрепал  меня  по  разгоряченным  щекам  и
сказал:
     -- Вижу,  сын  мой, что ты меня понял и с этим у тебя пока
все  благополучно,  --  Господь  да  хранит  тебя  от   мирских
соблазнов.   Наслаждения,   коими  мир  прельщает  нас,  весьма
кратковременны, и, можно сказать, над ними тяготеет  проклятие,
ибо  следствием  их  неизбежно  бывает неописуемое отвращение к
жизни, полный упадок сил, тупое равнодушие ко  всему  высокому:
они  заглушают  лучшее  в  человеке--  его благородное духовное
начало.
     Сколь я ни старался забыть вопрос приора  и  картину,  что
так   живо  встала  перед  моими  глазами,  это  мне  никак  не
удавалось; и если до тех пор я уже мог непринужденно вести себя
в присутствии столь смутившей меня девушки, то теперь  я  снова
робел,  встречаясь  с  нею,  и  даже при одной мысли о ней меня
охватывала какая-то внутренняя скованность и  тревожная  тоска,
представлявшаяся мне тем опасней, что тотчас же мной овладевало
удивительное,  еще никогда не испытанное томление, пробуждавшее
неясные и, как я угадывал, греховные желания.  Однажды  вечером
этому нерешительному состоянию моего духа пришел конец.
     Регент  пригласил  меня,  как  это  бывало  уже не раз, на
домашний концерт, -- он их устраивал вместе со своими друзьями.
Кроме его сестры было еще несколько женщин, и это усиливало мое
смущение,  ведь  ее  одной  было  достаточно,  чтобы   у   меня
перехватило дыхание. Она была очень мило одета и никогда еще не
казалась такой прелестной; какая-то неведомая сила непреодолимо
влекла  меня  к  ней,  и я, сам того не замечая, держался к ней
поближе и алчно ловил каждый ее взгляд, каждое слово; я тянулся
к ней, стараясь будто мимоходом коснуться хотя бы ее платья,  и
это  наполняло  меня тайным, дотоле еще неизведанным восторгом.
Казалось, она это заметила, и это не было ей  неприятно;  порой
меня  охватывало  такое  любовное  исступление, что я готов был
броситься к ней и пылко прижать ее к груди!
     Долго  сидела  она  возле  клавикордов,  а  когда  наконец
отошла,  я  схватил  со  стула забытую ею перчатку и в безумном
порыве прижал ее к  устам!..  Это  увидела  другая  девушка  и,
подойдя  к  ней,  что-то  шепнула  ей на ухо; обе посмотрели на
меня, захихикали,  а  потом  язвительно  расхохотались.  Я  был
вконец  уничтожен, ледяная дрожь потрясла меня с ног до головы,
и я без памяти кинулся прочь, в мою семинарскую келейку. Там, в
диком отчаянии, бросился я на пол... жгучие слезы лились у меня
из глаз... я я проклинал и эту девушку... и самого себя... и то
молился,  то  хохотал  как  безумный!   Мне   чудились   вокруг
насмешливые,  глумливые  голоса; я выбросился бы из окна, да, к
счастью, на нем была железная решетка, мое  душевное  состояние
было  ужасно.  Только  под  утро  я  немного  успокоился;  но я
бесповоротно решил никогда не искать встречи  с  нею  и  вообще
отречься от мира. Громче прежнего заговорило во мне призвание к
уединенной  монастырской  жизни,  и  никакой соблазн уже не мог
отвлечь меня от этого пути.
     После обычных семинарских занятий я поспешил  в  монастырь
капуцинов    и    высказал   приору   свою   решимость   начать
послушничество, прибавив, что уже известил об  этом  и  мать  и
княгиню.  Казалось, мое неожиданное рвение удивило Леонарда; не
проявляя навязчивости, он на все лады пытался выведать у  меня,
почему  я  настаиваю  на немедленном посвящении, ибо он отлично
понимал, что какое-то из ряда вон  выходящее  событие  толкнуло
меня  на  этот  шаг. Непреодолимый стыд не позволил мне открыть
ему  всю  правду;  напротив,  я  рассказал  ему,  пылая   огнем
экзальтации,  о  чудесных  событиях  моего  детства, столь явно
предопределивших мое  призвание  к  монашеской  жизни.  Леонард
спокойно  выслушал  меня  и, не подвергая сомнению мои видения,
кажется, довольно равнодушно принял их; более  того,  он  прямо
сказал,  что  все  это слишком мало говорит о подлинности моего
призвания, что тут возможен самообман.
     Вообще Леонард неохотно говорил о видениях святых и даже о
чудесах первых провозвестников христианства,  и  я,  поддаваясь
искушению,  временами  подозревал его в тайных сомнениях. Чтобы
вызвать его на откровенность, я  как-то  дерзнул  заговорить  о
хулителях  католической  религии; особенно порицал я тех, кто с
ребяческим задором клеймит веру в  сверхчувственное  нечестивым
словом  "суеверие".  Леонард  ответил на это с кроткой улыбкой:
"Сын мой, неверие -- это  худшее  из  суеверий"  --  и  перевел
разговор  на  другие, маловажные темы. Лишь значительно позднее
приобщился я к его вдохновенным мыслям  о  сокровенной  стороне
нашей  религии,  например  о  таинственной  связи свойственного
человеку духовного  начала  с  Высшим  существом,  и  пришел  к
убеждению,  что  Леонард  правильно  поступал, приберегая самые
заветные, излившиеся из глубины верующей души высказывания лишь
для своих удостоившихся как бы высшего посвящения учеников.
     Мать написала мне о своем давнишнем предчувствии, что меня
не удовлетворит положение духовного лица в миру и  я  предпочту
жизнь  в монастыре. В день святого Медарда она явственно видела
старого Пилигрима, являвшегося нам в монастыре Святой Липы:  он
вел меня за руку, а я был в облачении ордена капуцинов. Княгиня
тоже  одобрила  мое  намерение. Я повидался с обеими перед моим
постригом; он состоялся в непродолжительном  времени,  ибо  мне
сократили  наполовину  срок послушничества, идя навстречу моему
задушевному  желанию.  Видение  матери  побудило  меня  принять
монашеское имя Медарда.
     Взаимоотношения  монахов,  распорядок молитв и служб, весь
образ жизни в монастыре были такими же, какими  они  показались
мне  с первого взгляда. Царивший здесь благодатный мир принес и
моей душе тот неземной покой, который витал вокруг меня в  годы
моего  раннего,  овеянного блаженными грезами детства в обители
Святой Липы. Во время торжественного обряда облачения увидел  я
среди  зрителей  сестру  регента; она казалась опечаленной, мне
почудились слезы у нее на глазах. Но пора  искушения  миновала,
и,  быть может, греховная гордость так легко одержанной победой
вызвала у меня улыбку, которую приметил шествовавший  рядом  со
мною брат Кирилл.
     -- Чему ты так радуешься, брат мой?--спросил Кирилл.
     -- Как   же  мне  не  радоваться,--ответил  я,--  когда  я
отрекаюсь от этого жалкого мира, от суеты сует?
     Не скрою, что едва я произнес эти слова, как  был  наказан
за  свою  ложь:  я  вздрогнул  от  пронизавшего  меня зловещего
предчувствия.
     Но то был последний приступ  земного  себялюбия,  а  затем
наступил  некий благостный покой духа. О, если бы он никогда не
покидал  меня!  Но  велико  могущество   Врага!..   Кто   может
полагаться  на  свою  твердость, на бдительность свою, если нас
повсюду подстерегают силы преисподней?
     Я прожил в монастыре пять лет, когда по приказанию  приора
уже   старый   и  немощный  брат  Кирилл,  который  у  нас  был
смотрителем богатого собрания реликвий, передал мне  наблюдение
за  ними.  Были  там  кости  святых,  частицы креста Господня и
другие святыни--они хранились  в  опрятного  вида  застекленных
шкафах  и  по  праздникам выставлялись в назидание народу. Брат
Кирилл знакомил меня с каждым предметом, а  также  с  бумагами,
подтверждавшими  его  подлинность  и  содеянные  им  чудеса. По
своему духовному развитию он стоял ближе всех к нашему  приору,
и я не колеблясь поделился с ним обуревавшими меня сомнениями.
     -- Неужели, дорогой мой брат Кирилл,--сказал я,-- все, что
перед  нами,--это  подлинные  святыни?  Быть  может,  алчные  и
бесчестные  люди  обманули  нас,  выдавая  это   за   священные
реликвии?   Существует   же   монастырь,   обладающий   честным
животворящим крестом Спасителя  нашего,  а  повсюду  показывают
такое  количество  кусков  древа  Господня, что кто-то из наших
братьев, конечно, кощунственно насмехаясь, утверждал, будто ими
можно было бы весь год отапливать нашу обитель.
     -- Разумеется,-- возразил брат  Кирилл,--не  подобает  нам
подвергать  сомнению  эти  святыни,  но, откровенно говоря, и я
полагаю, что, невзирая на свидетельства, лишь немногие  из  них
представляют  собой  именно  то,  за  что  их  выдают.  Только,
думается мне, дело совсем в другом. Постарайся  уразуметь,  как
мы  с  приором  смотрим на это, и ты, милый брат Медард, узришь
религию нашу во всем ее блеске. Разве не прекрасно, милый  брат
Медард,  что святая церковь наша стремится уловить таинственные
нити,  связующие  чувственный  и  сверхчувственный  миры?   Она
пробуждает  в  человеке,  в  котором все приноровлено к земному
бытию, мысль о его происхождении от высшего духовного начала, о
его глубоком внутреннем родстве с тем пречудным существом,  чья
сила,  подобно  пламенному  дыханию,  проникает  всю природу и,
будто крыльями  серафимов,  овевает  нас  предчувствием  высшей
жизни,  зерно которой она в нас заронила. Что такое эта частица
древа Господня..