е  паровозов  стали появляться  игривые заголовки:
"Ухабы  и прорабы",  "Брызги и искры", "Помехи и прорехи".  Вот на эту самую
профанацию  и  откликнулась  "четвертая  полоса"  учреждением  обличительной
стенной скрижали под названием "Сопли и вопли".
     Начавшись  с "Помех и прорех", эта стенная  выставка газетных  ляпсусов
быстро пополнялась  все  новыми  и новыми  экспонатами.  Их вылавливали и со
страниц  самого  "Гудка"  и  из  многих других  газет.  Улов  бывал особенно
впечатляющим, когда попадались  какие-нибудь  халтурные  очерки или рассказы
"из рабочей жизни". Как вам понравятся такие, например, шедевры:
     "Игнат действительно  плевал  с  ожесточением  и  лез  с горя  от своей
малограмотности на печь"...
     "Но время шло, а параллельно улетала и молодость Ивана Егоровича"...
     "Нельзя ли тебе будет моего сынка на работу устроить? А то ничагусеньки
он не делаить, знай себе по улицам шлындаить, прямо пропадет хлопчик зря".
     Эта штука с  хлопчиком особенно  понравилась Ильфу.  Бывало, среди  дня
задержится Олеша (или кто-нибудь из  нас) у таких же словоохотливых соседей,
Овчинников постучит карандашом по столу, скажет укоризненно: "Юрий Карлович,
время,  время!  Надо материал  сдавать!" И Ильф,  посмеиваясь, подхватывает,
тянет нараспев:
     -- А и ничагусеньки он не делаить, знай себе по редакции шлындаить!
     Усердным  собирателем "гвоздей" для  выставки ляпов был Евгений Петров,
работавший тогда в профотделе "Гудка". Он входил к нам в комнату с комически
таинственными  ухватками  школьника,  который  несет  в  ладонях,  сложенных
лодочкой,   редкостного   жука.  И   "жук"   выдавался  нам  в  замедленном,
церемониальном  порядке,  чтобы хорошенько  помучить ожиданием.  Так,  между
прочим, были торжественно сданы и приняты прелюбопытнейшие вырезки из отдела
объявлений "Вечерки".
     Там обнаружилось  очень оригинальное  явление: нэпман-стихотворец.  Это
был  владелец  крупнейшего в Москве частного  угольно-дровяного  склада Яков
Рацер. Он рекламировал свой товар в таком духе:
Чистый, крепкий уголек --
Вот чем Рацер всех привлек!
     А  в  один прекрасный день очередной образец  рекламно-дровяной  поэзии
разросся до  нескольких строф  с рефренами  и мистическим уклоном. Убеленный
сединами  нэпман  вел задушевную беседу с неким духом.  Он сетовал,  что уже
стар, утомлен, что ему, дескать, уже  время лежать на погосте и он в  лучший
мир уйти готов. Но...
Дух в ответ шипит от злости:
-- В лучший мир успеешь в гости.
Знай снабжай саженью дров!
     -- Куда будем это наклеивать? -- деловито сказал Ильф.
     Наклеивать было  некуда.  "Сопли  и  вопли" и  их  филиал под названием
"Приличные мысли" были уже полны. И на стене появилась  новая многообещающая
скрижаль: "Так говорил Яков Рацер".
     К этим настенным "обличителям  зла" частенько наведывались  руководящие
работники редакции Гутнер и Потоцкий. Они мотали себе на ус то, что касалось
здесь  ив-посредственно  "Гудка", и очень  верили  в остроту  нашего глаза и
оперативность. Но однажды Август Потоцкий влетел к нам в комнату не на шутку
рассерженный.
     -- Ребята, вы сук-кины дети!  -- объявил он со  своей обычной прямотой.
-- Ловите блох черт знает где, а что у вас под носом происходит, не видите.
     -- А что у нас происходит под носом, Август? -- спросили мы.
     --  Посмотрите,  как  ваш друг Михаил Булгаков  подписывает  уже второй
фельетон!
     Посмотрели: "Г. П. Ухов". Ну и что ж тут такого?
     --  Нет,  вы не  глазом, вы вслух прочтите!  Прочитали вслух... Мамочки
мои! "Гепеухов"! М-да, действительно...
     Мы были обескуражены, а Булгаков получил по заслугам и  следующий  свой
фельетон подписал псевдонимом -- "Эмма Б.".
     Впрочем, в те времена бывали всякие шуточки.
     Летом 1926  года  москвичей  ошарашили  расклеенные  на улицах  большие
газетные листы. На них крупным шрифтом было напечатано:
     "Экстренный  выпуск.  --  Война  объявлена. --  Страшная  катастрофа  в
Америке. -- Небывалое наводнение..."
     И так далее, в том же роде.
     И   только  при  ближайшем   рассмотрении  кошмарного  газетного  листа
перепуганный прохожий начинал  приходить  в чувство: война была объявлена...
бюрократизму, волоките и  расхлябанности -- редакцией журнала  "Смехач". Все
дальнейшие  страсти-мордасти  также  оказывались  "юмористическими приемами"
агитации за подписку на "Смехач".
     От такого  антраша ленинградских сатириков  даже видавшие виды гудковцы
содрогнулись.
     Есть в  "Двенадцати  стульях" главы и строки, которые я воспринимаю как
бы  двойным зрением.  Одновременно видимые во  всех  знакомых  подробностях,
возникают бок о бок Дом народов  и бывший Дворец Труда, вымышленный "Станок"
и реальный "Гудок", и многое другое. Так вот получается и с главой об авторе
"Гаврилиады": один глаз видит  Никифора Ляписа, а в  другом мельтешится  его
живой прототип  -- точь-в-точь такой,  как у Ильфа и Петрова: "очень молодой
человек с бараньей прической и нескромным взглядом".
     Если б он мог предвидеть последствия опасных знакомств, он бежал  бы от
нашей  комнаты  как  от  чумы.  Но  он  находился в счастливом неведении. Он
приходил  к нам  зачастую в  самое неподходящее  время и,  подсаживаясь то к
одному, то к другому, усердно мешал работать. Чаще  всего  развязный Никифор
(оставим  уж  за  ним  это  звучное  имя!)  хвастался  своими  сомнительными
литературными успехами. Халтурщик он был изрядный. Что же касается дремучего
невежества, то в главе о "Гаврилиаде" оно ничуть не было преувеличено.
     Однажды Никифор страшно разобиделся на нас. Он вошел сияющий, довольный
собой и жизнью и гордо объявил:
     -- Я еду на Кавказ! Вы не знаете, где можно достать шпалер?
     Мы ответили вопросом на вопрос:
     -- А зачем вам шпалер, Никифор?
     Тут-то он  и сделал  свое знаменитое откровение  насчет шакала, который
представлялся ему "в форме змеи".
     Но дело на этом не кончилось. Никифор решил взять реванш за шакала.
     -- Смейтесь, смейтесь!  -- запальчиво сказал  он.  -- Посмотрим, что вы
запоете, когда я кончу свою новую поэму. Я пишу ее дактилем!
     -- Послушайте, друг мой, -- сказал елейным голосом Перелешин, -- я хочу
вас предостеречь. Вы так можете опростоволоситься в литературном обществе.
     -- А что такое? -- встревожился Никифор.
     -- Вот  вы  говорите --  дактиль.  Это устарелый  стихотворный  термин.
Теперь он называется не "дактиль", а "птеродактиль".
     -- Да?  Ну,  спасибо, что  предупредили, а  то в самом деле могло выйти
неловко...
     Никифор, -- сказал  сердобольный  Константин Наумыч,  наш художник,  --
Перелешин вас разыгрывает. Птеродактиль -- это допотопный ящер.
     -- Ну что вы мне морочите голову!
     -- Никифор, -- подхватил из своего угла Олеша. -- Константин Наумыч вас
тоже запутывает. Он говорит -- "ящер", а ящер -- это болезнь рогатого скота.
Надо говорить -- "допотопный ящур". Понятно? Ящер -- это не ящур,  а ящур --
не ящер.
     "Гром пошел по пеклу". Никифор выбежал вон и с яростью хлопнул дверью.
     Впрочем, это  был  не последний  его визит. Он прекратил свои посещения
лишь после того, как узнал себя  в авторе "Гаврилиады". Не мог не узнать. Но
это  пошло ему на  пользу. Парень  он  был способный и в  последующие  годы,
"поработав над собой", стал писать очень неплохие стихи.
     ...А  теперь об  одном  случае, который  связан  с  "Голубым воришкой".
Пожалуй, он в какой-то  мере может дополнить наше представление о творческой
лаборатории Ильфа и Петрова...
     Было  так.  Мы с  Ильфом возвращались  из  редакции  домой  и, немножко
запыхавшись  на крутом  подъеме  от  Солянки  к  Маросейке, медленно шли  по
Армянскому  переулку. Миновали дом,  где помещался военкомат, поравнялись  с
чугунно-каменной  оградой,  за  которой  стоял  старый  двухэтажный  особняк
довольно невзрачного вида. Он чем-то привлек внимание Ильфа, и я сказал, что
несколько лет назад  здесь была богадельня. И, поскольку пришлось  к  слову,
помянул  свое случайное знакомство  с этим заведением. Знакомство состоялось
по  способу бабка  -- за  дедку, дедка --  за  репку. Я в  то время  был еще
учеником  Московской  консерватории,  и у меня была  сестра-пианистка,  а  у
сестры  -- приятельница, у которой  какая-то родственная  старушка пеклась о
культурном уровне  призреваемых.  В общем, меня  уговорили принять участие в
небольшом  концерте для  старух... Что дальше?  Дальше ничего особенного  не
было.
     Но,  к моему удивлению, Ильф очень заинтересовался этой явно  никчемной
историей.   Он  хотел  ее  вытянуть  из   меня  во   всех   подробностях.  А
подробностей-то  было  --  раз,  два  и  обчелся. Я  только  очень  бегло  и
приблизительно  смог  описать обстановку дома. Вспомнил, как  в комнату, где
стояло  потрепанное пианино, бесшумно сползались старушки  в серых, мышиного
цвета,  платьях и как одна из них  после каждого исполненного  номера громче
всех хлопала  и кричала "Биц!" Ну,  и  еще последняя, совсем  уж  пустяковая
деталь: парадная дверь была чертовски тугая и с гирей-противовесом на блоке.
Я заприметил ее  потому, что проклятая гиря -- когда я уже уходил -- чуть не
разбила мне футляр  со скрипкой.  Вот и все. Случайно всплывшая "музыкальная
тема" могла считаться исчерпанной...
     Прошло некоторое  время,  и, читая впервые "Двенадцать  стульев",  я  с
веселым   изумлением  нашел  в  романе   страницы,  посвященные  "2-му  Дому
Старсобеса". Узнавал знакомые  приметы: и старушечью униформу,  и стреляющие
двери со страшными механизмами; не остался за бортом и "музыкальный момент",
зазвучавший совсем по-иному в хоре старух под управлением Альхена.
     Но, разумеется, главное было не в этих деталях, а в том, что разрослось
вокруг  них,  вернее,  было  взращено силой  таланта  Ильфа  и  Петрова,  их
удивительным искусством.
     И до  сих пор я не могу избавиться от  галлюцинаций:  все чудится,  что
Альхен  и  Паша  Эмильевич  разгуливают  по  двору  невзрачного  особняка  в
Армянском переулке.
     Для  старого  гудковца есть кое-что  знакомое и  в  "Записных  книжках"
Ильфа. Он вспомнит, например,  что фамилия "Пополамов" была названа  Ильфу и
Петрову, когда они  еще подумывали насчет объединенного псевдонима;  что  за
патетической фразой: "Я  пришел к  вам,  как мужчина  к  мужчине" скрывалась
смешная  история  о  том,  как  три  сотрудника  "Гудка"  вымогали  аванс  у
редактора; и  что коротенькая строчка: "Ну, я не Христос" связана с Августом
Потоцким.
     Но о нем  нельзя упоминать мимоходом. О  нем можно говорить только так,
как всегда говорили Ильф  и  Петров,  и  все,  кто  его  знал:  с любовью  и
уважением. Это был человек  необычайной  судьбы.  Граф по происхождению,  он
встретил  революцию как старый  большевик и  политкаторжанин.  Странно  было
представлять   себе   Августа   (так   все   мы   называли  его)   отпрыском
аристократической фамилии. Атлетически сложенный, лысый, бритый, он  фигурой
и лицом  был похож  на старого матроса. Это  сходство дополнялось неизменной
рубахой с  открытым  воротом и штанами флотского  образца, которые уже давно
взывали о капитальном ремонте. А  на ногах у Августа круглый год красовались
огромные, расшлепанные сандалии.
     В таком  наряде он  и явился  однажды по  вызову  в  Наркоминдел.  Там,
очевидно,  подбирали  кандидатов  на  дипломатическую  работу,  и  биография
Потоцкого обратила на себя внимание.
     -- Ну, и  что  тебе там сказали,  Август?  --  спросили  мы,  когда  он
рассказал об этом эпизоде.
     Он улыбнулся своей доброй, застенчивой улыбкой:
     --  Оглядели с головы до ног и обратно и сказали, что я для  их работы,
очевидно, не подойду.
     -- Ну, а ты что?
     И он, видимо, совершенно точно воспроизвел тон своего ответа, в котором
была легкая обида и самокритичная ирония:
     -- Я им сказал: да, я, конечно, не красавец!
     Мы очень радовались, что  его не забрали от нас  в Наркоминдел.  Трудно
было представить себе "Гудок" без Августа. Официально он считался заведующим
редакцией, но, казалось, у него было еще десять  неофициальных  должностей и
десять неутомимых рук, которые ни минуты не оставались без дела.  Только для
одного не  хватало  времени  у  этих  рук:  для  того, чтобы  хоть  немножко
позаботиться  о  своем  хозяине,  который   жил  как  истый  бессребреник  и
спартанец.
     За  все это, а еще за  грубоватую,  но необидную  прямоту  и редкостную
душевность коллектив  очень  любил  Августа.  И  когда он  уходил  от  нас в
"Правду", его провожали как близкого, дорогого человека.
     У меня сохранилась длинная стихотворная речь Олеши на этих  проводах. В
ней  много  юмора и  много  грусти.  В ней и  воспоминания  о  минувших днях
"Гудка":
     Когда,  меж прочих одинаков, Пером заржавленным звеня, Был обработчиком
Булгаков, Что стал сегодня злобой дня...
     И  хотя  вечер проводов от тех дней отделяло всего несколько  лет, -- и
Олеше, и  нам действительно  казалось,  что вместе  с Августом  Потоцким  мы
провожаем нашу молодость. А он, не  стыдясь, закрыл руками лицо и  заплакал,
когда Олеша прочитал обращенную к нему последнюю строфу:
Коль на душе вдруг станет серо,
Тебя мы вспомним без конца, --
Тебя, с улыбкой пионера
И сердцем старого бойца.
     ...Да,  а  что же  все-таки  скрывалось  за  той строчкой  в  "Записных
книжках" Ильфа?
     Придется уж рассказать, раз мы о ней упомянули. Это  совсем коротенькая
история,  случившаяся  в гудковском общежитии, которое описано в "Двенадцати
стульях" как  общежитие имени  монаха Бертольда Шварца. Однажды вечером туда
ворвался здоровенный пьяный верзила. Потоцкий попытался  урезонить хулигана,
и тот ударил его.
     -- Уйди, добром прошу, -- сказал Август. Тот ударил его еще раз.
     -- Ну, я  не  Христос, -- сказал Август и треснул  верзилу так, что тот
вышиб спиной дверь и вылетел на лестницу.
     Представляю себе,  с каким  удовольствием записывал Ильф это энергичное
изречение нашего милого Августа...
     Нельзя  сказать,  что гудковские  сатирики  были недостаточно нагружены
редакционной работой. Но она шла у  них  так весело  и легко, что, казалось,
емкость времени вырастала  вдвое. Времени  хватало на  все. Успевали к сроку
сдать  материал,  успевали  и  посмеяться  так  называемым  здоровым смехом.
Рассказывались   всякие   забавные   истории,   сочинялись    юмористические
импровизации, в которых Евгений Петров и Олеша были великолепными мастерами.
Иногда, по молодости лет  и  от избытка энергии, "разыгрывали" какого-нибудь
редакционного простака. Так, одному нашему фотографу, скучавшему в этот день
без  дела, дали  срочное поручение: сфотографировать в  НКПСе  изобретателя,
Ньютона.  И  он  довольно  долго  ходил  по  разным  управлениям  наркомата,
спрашивая: "Не у вас ли работает товарищ Ньютон?" По-видимому, и там нашлись
люди  с  юмором.  Кое-где  ему отвечали: "Это который Ньютон?  Исаак Иваныч?
Зайди, голубчик, в паровозное управление, он, кажется, у них работает".
     Когда  злополучный   фотограф   вернулся  в  редакцию,  чтобы  изругать
последними  словами  шутников,  они  уже  были недосягаемы  для такой мелкой
прозы.  Они  засели   в  комнате  четвертой  полосы  и  вели  там  очередной
литературный диспут. Наступил час досуга,  когда все  материалы  в номер уже
сданы, перья отдыхают, а языки начинают работать в полную силу.
     В этот час в комнате четвертой полосы собирался весь  литературный цвет
старого  "Гудка".  Кроме  Ильфа, Петрова  и  Олеши  здесь были завсегдатаями
Катаев,  Булгаков,  Эрлих,  Славин, Козачинский.  И --  боже ты мой! --  как
распалялись  страсти и с  каким "охватом" -- от Марселя Пруста до Зощенко  и
еще дальше -- дебатировались самые пестрые явления литературы!
     Никого  не смущала  скудость обстановки. За нехваткой стульев сидели на
столах или  подпирали спиной главное стенное украшение "четвертой полосы" --
цветную карту двух  полушарий (опираться на "Сопли и вопли" и на их  филиалы
строго воспрещалось). Впрочем, некоторые предпочитали ходить из угла  в угол
-- так было удобнее жестикулировать в пылу спора.
     Когда  я  вспоминаю  эти  предвечерние  часы,  перед  глазами  особенно
отчетливо возникает  смуглое характерное лицо Евгения Петрова, его юношеская
горячность,  которая сопутствовала ему до  конца дней, и его  выразительные,
слегка   угловатые  в  движении  руки.  А  рядом,  из-за  стола,  иронически
поблескивают  стекла пенсне  Ильфа --  он наблюдает за кипением литературных
страстей и готовится пустить и свою стрелу в гущу схватки...
     Но время идет, и вот уже Ильфу и Петрову некогда заниматься разговорами
о литературе. Они  пишут  "Двенадцать  стульев". Едва закончив  редакционный
день, срываются с места и мчатся в маленькую столовку на Варварской площади.
А когда мы не торопясь покидаем редакцию и доходим до середины длинной аллеи
Дворца Труда, они уже  возвращаются обратно: в  комнате четвертой  полосы их
дожидается Остап Бендер. И они спешат, как на поезд.
     -- До свиданья, бездельники! -- приветствуют они нас. -- Начинаем новую
главу!
     Веселые, возбужденные и совсем еще молодые...
     Такими и хочется  сохранить  их обоих  в памяти:  когда у них  еще  все
впереди -- и слава, и годы недолгой жизни.

     С. ГЕХТ
     СЕМЬ СТУПЕНЕЙ
l
     Начинаешь не всегда с начала. Расскажу прежде  всего о поездке с Ильфом
по Беломорканалу.
     Пароход, на  котором  мы отчалили от  Медвежьей  Горы,  чтобы осмотреть
шлюзы, плотины  и другие сооружения Беломорканала, законченного только  что,
весной 1933  года,  отходил  от  пристани  с музыкой.  На пароходе вместе  с
писателями ехали бывшие  заключенные,  которых освободили по указу в связи с
открытием  канала.  Были инженеры,  из тех, кто  проектировал канал, были  и
особо  отличившиеся  на  работе   уголовники.   Находилось  тут  и  лагерное
начальство.
     Растолковав писателям принятую на канале систему деления заключенных на
политических,  уголовников  и  "бытовиков", которые  отбывали  здесь срок за
преступления вроде  убийства  из ревности, начальник  лагеря показал нам  на
степенных лагерных музыкантов. Благообразием своим они решительно отличались
от обыкновенных страшных убийц-грабителей.
     --  Наш  оркестр  полностью  укомплектован  из  бытовиков,   --  сказал
начальник.
     Музыканты играли вальс. Стоявший рядом со мной на палубе Ильф,  оглядев
щекастых, в  синих  ватниках,  музыкантов,  охарактеризовал  их  кратко:  --
Оркестр рогоносцев.
     Пока  пароход шлюзовался  в семи шлюзах  Повенчанской  лестницы, Ильф с
Петровым, с пародистом Архангельским и,  по-моему,  с Кукрыниксами мастерили
веселую пароходную газету под  названием "Кубрик". Материал брался из  жизни
литературной,  касался путешествующих на пароходе --  и только. Когда группа
писателей засела по возвращении за коллективный труд о Беломорканале, Ильф с
Петровым разумно отказались от участия в этом труде. О жизни  заключенных мы
знали мало, наблюдения были поверхностные, --  как же браться за описание их
житья-бытья, рисовать типы, характеры?
     В  шуточной же газете Ильф с  Петровым составили  первым делом перечень
запрещенных по причине крайней банальности метафор и образов. Номером первым
значились  здесь бараньи  лбы. Этими  бараньими лбами кое-кто уж намеревался
блеснуть при описании прибрежных валунов.
     Среди  освобожденных  по  указу уголовников был перворазрядный мошенник
Желтухин.  Похожий на дореформенного  помещика, он удивлял москвичей в  годы
нэпа  своей  сенаторской  бородой, надменностью, псами-волкодавами. Желтухин
был  реставратором. Однажды ему поручили  реставрировать картину Рембрандта,
Загрунтовав ее и намалевав на полотне великого мастера натюрмортик, Желтухин
вынес ее из мастерской и продал иностранцу.
     Мошенничество не удалось. Картину возвратили музею, а Желтухина осудили
на  десять  лет. Пять лет  он  симулировал  сумасше