Ильфа и Петрова были
"отдельными".  В  крохотных своих кабинетиках  писатели чувствовали, судя по
всему,  прилив  творческих  сил, их  наконец посетило чувство устроенности и
душевного уюта.
     Книжные полки в квартире Петрова были завалены "Двенадцатью стульями" и
"Золотыми теленками" чуть  ли не на всех языках мира.  Меня поразило  тогда,
как  быстро приобрели  наши молодые писатели мировую известность. Помню, что
это было для меня неожиданно.
     Пришел  я в тот день именно в квартиру Петрова, и это было не случайно,
потому  что  Евгений  Петрович --  человек  живой  и  деятельный --  как мне
показалось, являл собою деловое и представительное начало  содружества "Ильф
и Петров".
     С   Евгением   Петровичем  и   началась   деловая   беседа,  касавшаяся
организационной  стороны  нашего дела.  А когда пришел  Илья Арнольдович, мы
занялись обсуждением и исправлением некоторых эпизодов сценария.
     Поначалу мне почудилась в Ильфе какая-то сдержанность. Казалось, Петров
захватил   творческую   инициативу,   первенствовал   в    выдумке,   смелее
фантазировал, предлагая все новые и новые  варианты. Ильф  не проявлял такой
активности.  Но то  ли в дальнейших  встречах, то ли уже  в  конце первой, я
понял,  что  писатели  составляют одно  нераздельное  целое. Ильф  неизменно
направлял  неуемную   фантазию  Петрова   в   нужное  русло,   отсекая   все
второстепенное  и  менее  важное, а та необыкновенная тонкость,  которую  он
привносил в  их работу,  и те мелочи,  которые  добавлял  от себя, озаряли и
обогащали  необычайным  светом  задуманную  сцену.  Петров со  своей стороны
безоговорочно  принимал  великолепные  поправки  и  добавления Ильфа  и  сам
вдохновлялся этими  находками в новых порывах своей фантазии. Мне нравилось,
что  работа шла непринужденно и  быстро:  целые  сцены и  очень существенные
поправки  в  придуманных прежде сочинялись  здесь же, при мне  и  режиссере,
иногда приходившем со мной. А когда нам случалось с чем-то не согласиться, в
добрых глазах  Петрова появлялось выражение задумчивости,  и, видимо осознав
фальшь или искусственность  сцены, он бросал взгляд на Ильфа. Чаще всего тот
добродушно  кивал  головой,  подтверждая  справедливость  критических  наших
замечаний, и тогда оба  они  дружно отказывались  от  своего предложения и с
новым увлечением отдавались поискам нового варианта.
     Оба  они  отличались  совершенно особой чуткостью.  Очень  скоро им уже
просто не нужно стало спрашивать о моем мнении или о мнении  моего товарища.
По нашим глазам  и даже по характеру нашего молчания они  точно угадывали --
увлечены мы или равнодушны к их мыслям и предложениям. Иной раз нам казалось
необходимым для поддержания  творческого настроения  похвалить  то,  что  не
особенно нравилось.  Но  их было трудно обмануть. Через  несколько минут они
сами возвращались к такой сцене и чаще всего исправляли ее.
     Вот, кажется, единственный раз и довелось мне соприкоснуться с Ильфом и
Петровым в  рабочей, дружеской  обстановке. Несколько встреч в  единственной
совместной  творческой  работе -- и...  все. Встречались мы, правда, и после
этого, но  это были  мимолетные встречи в театрах, в общественных местах или
на  курортах,  когда  мы  ограничивались  приветливыми и  ласковыми  знаками
внимания, выражавшими любовь, какую мы питали друг к другу издалека.
     Думается  мне,  что  дружба этих  писателей  была  примером  творческой
верности. Да и только ли творческой?..
     В творческих встречах, о которых я упоминал, мне стало ясно, что Ильф и
Петров не терпят  трескотни, помпезности и шумихи вокруг своих произведений.
Помню, как они были огорчены, когда  в фильме "Цирк" талантливый режиссер Г.
В. Александров сделал  в  их  сценарии  целый  ряд  добавлений и  украшений.
Богатая  "постановочность"  картины испугала наших авторов. Они явно хотели,
чтобы режиссер держался ближе к их замыслу. По их мнению, Г.  В. Александров
сделал не тот фильм, о  котором они мечтали, -- видимо, им казалось, что все
в фильме должно быть проще, сдержаннее и скромнее.
     Фильм Г. В. Александрова, как и игра Л. П. Орловой имели огромный успех
и  признание,  но  авторы  и  тут,  сознавая  победу   Александрова,  упорно
отстаивали свою точку зрения, хотя не могли, конечно, не радоваться успеху.
     Вот и с нами Ильф и Петров не жалели доводов,  чтобы убедить нас делать
фильм поскромнее. В то время в кино многие режиссеры, так сказать, "смотрели
в будущее". Студенты жили в их фильмах в "шикарных", общежитиях с мраморными
бассейнами и  белыми роялями, одеты были  в  ослепительно  нарядные костюмы.
Скромные рабочие клубы изображались в виде великолепных дворцов с изысканной
мебелью.   Действительно,   через   десяток  лет  кое-что  из   этого  стало
реальностью, но  в  те  времена  такие  фильмы были  больше чем  "лакировкой
действительности".
     По  ходу  действия  нашего  фильма  должна   была  строиться  декорация
железнодорожного рабочего клуба.
     В киностудии очень хотели, чтобы  мы  построили рабочий Дворец культуры
нового и даже "будущего" типа,  но Ильф и Петров категорически настаивали на
том, чтобы это был захудалый, летний железнодорожный клуб, обнесенный ветхим
забором.
     И  правильно настаивали.  Потому  что жульнические  махинации  заезжего
фокусника, шарлатана Сен-Вербуза, были бы  совсем неуместны  в новом  Дворце
культуры.  Такие  типы, как  Сен-Вербуз, могли орудовать только  в  отсталых
плохоньких клубиках.
     Словом,   авторы  склонны  были  скорее  снисходительно  относиться   к
режиссерской  "бедности",  чем  к  претенциозным,  помпезным   постановочным
излишествам.
     Верность авторскому замыслу, достоверность в изображении и игре, даже в
самых гротескных моментах сценария, были для них дороже всего.
     Увы, фильм наш  прошел незаметно, не получил признания,  и, может быть,
поэтому дальнейшая наша творческая связь оборвалась.
     Жизнь   неслась   быстро,   события,   самые   невероятные,   мелькали,
обрушивались  на нас, заполняли  полностью нашу жизнь и делали ее  все более
стремительной и быстротекущей.
     И вот в  этом мелькании событий -- горестное известие: после поездки по
Америке Ильф тяжело заболел.  Сообщив мне об  этом, Петров  заметил, как мне
тогда показалось, успокаивая себя самого:
     -- Он устал, поездка была тяжелая, шутка сказать --  через всю страну в
автомобиле. Отдохнет, отойдет...
     Я вспомнил Ильфа, его крепкую фигуру, румяные щеки, и проникся довернем
к словам Петрова. Конечно же пустяки.
     Но промчалось еще несколько месяцев  -- и снова тревожная  весть:  Ильф
серьезно болен. Тяжело это было услышать,  но и тут, признаюсь, я не испытал
большого беспокойства.
     И вдруг совсем скоро: Ильфа не стало.
     И еще  через несколько времени -- вечер памяти Ильфа. Зал студенческого
клуба   МГУ,  переполненный   сверх   всякой   меры.  Студенты,  профессора,
журналисты, рабочие, писатели, артисты. Сцена заполнена друзьями,  близкими.
Читаются произведения Ильфа  и Петрова. Я не исполнял тогда,  к  величайшему
моему сожалению,  ни  их  великолепных  фельетонов,  ни  отрывков  из других
произведений. Как  было  показать  мою  любовь  и преклонение  перед ушедшим
писателем?  И взялся читать по книге. Читал плохо... Читал и  чувствовал,  с
какой любовью, с  каким благоговейным  вниманием  впитывает зал каждое слово
любимых своих писателей.
     И долго потом я не мог  отделаться от мысли: Петров осиротел...  Как же
он теперь будет работать?
     И вот вторая мировая война... И неожиданно в вихре событий  мы услышали
голос Петрова.
     В  его фронтовых корреспонденциях  меня  восхитили замечательные, умные
строки  о  том,  что в  этой  войне  побеждает  и победит не  тупой и точный
гитлеровский план  войны, а план и порядок, составленный с  учетом  хаоса  и
неожиданностей беспорядка в военных событиях. Мне послышались здесь развитые
и обобщенные  толстовские мысли  об Аустерлицком  сражении и  об абсурдности
точного учета  событий на поле  боя... И мне стало  ясно, что Петров  и  без
Ильфа остается большим и  умным писателем, который долго  еще будет радовать
нас своим творчеством.
     И почти тут же -- новое известие:  Евгений Петров  погиб в прифронтовой
полосе во время авиационной катастрофы. Случайно, нелепо, трагически...
     Когда-то,  в дни юности, Маяковский  был для меня примером  и  образцом
нового  человека,  самым  ярким  и  увлекательным,  наиболее полно и  цельно
отразившим нашу эпоху. Он был солдатом Революции, и перо было его оружием.
     Вспоминаешь  Ильфа  и  Петрова, видишь добрые  глаза Евгения Петровича,
проницательный,  немного иронический  взгляд  умных и  таких же  добрых глаз
Ильфа,  и  становится ясно: оба  они  были "газетчиками" в  лучшем и  высшем
смысле  этого  слова,  такими же непримиримыми, как Маяковский.  И  их  тоже
следовало бы назвать солдатами Революции.
     Отличительной  чертой  их  творчества  была  интеллигентность  в  самом
высоком  ее понимании  и  глубокая  гуманность. Все силы своего  сердца  они
отдавали  борьбе  с грязью  и  пошлостью жизни, не брезгуя самыми  "мелкими"
поводами  для  своих  фельетонов.  И  они умели  находить  в  "героях"  этих
фельетонов то типическое, ту злую силу, которая делала их живучими и помогла
всем  этим "веселящимся  единицам"  и "безмятежным тумбам"  дожить до нашего
времени.
     Нынче  нам  приходится  иногда сталкиваться  с фельетонами, где  вместо
обобщенных  типических  персонажей  фигурируют  реально  существующие  лица,
действующие под истинными своими именами.
     Когда  такой  "герой"  пытается  опровергнуть  некоторые преувеличения,
содержащиеся в  фельетоне,  ему  говорят: вы  имеете  дело  с художественным
произведением, и здесь  необходима  фантазия. Между  тем,  такая  "фантазия"
иногда граничит с клеветой и может привести к очень печальным последствиям.
     Как далеки были Ильф и Петров от подобных "творческих методов"!
     Человек  и человеческое  достоинство были для  Ильфа  и Петрова  прежде
всего и превыше  всего.  И именно это побуждало их быть гневными, страстными
бойцами  и  беспощадно   расправляться  с   пошлыми,  жестокими   и   тупыми
воплощениями чуждого нам мира.
     Мне,  как  актеру,  тоже довелось  в  меру моих  сил  повоевать  с этой
нечистью  на сцене  и на  экране,  и мне особенно близка  и мила эта сторона
творчества замечательных наших сатириков.

     БОР. ЕФИМОВ
     МОСКВА, ПАРИЖ, КРАТЕР ВЕЗУВИЯ...
     Первую вещь Ильфа и Петрова, с которой мне довелось познакомиться, я не
прочел, а услышал: ее  с большим  оживлением  и явным удовольствием прочитал
мне вслух мой брат, Михаил Кольцов. Это был "Рассказ о гусаре-схимнике" .
     -- Что? Правда, здорово? --  спросил он. -- Талантливые  ребята! Я хочу
напечатать это в "Огоньке".
     Мне тоже очень понравилась история о  графе Алексее Буланове, причем  я
решил,  что  это  самостоятельная  сатирическая  новелла, тонко  и остроумно
пародирующая  некий  литературный  жанр.  Подзаголовок  "Отрывок  из  романа
"Двенадцать стульев"  я не принял всерьез. "Двенадцать стульев"? Роман?  Как
может роман называться "Двенадцать стульев"?
     "Рассказ о гусаре-схимнике" действительно появился в "Огоньке", если не
ошибаюсь, с  моими иллюстрациями, и  после этого Илья Ильф  и Евгений Петров
начали  систематически  печататься  в "Огоньке", "Крокодиле", "Чудаке" и "За
рубежом"  --  журналах,  которые редактировал  в те  годы Кольцов.  Он очень
симпатизировал молодым соавторам и дружески поддерживал  на трудных этапах в
начале их литературного пути.
     Я сам слышал,  как он с  увлечением рассказывал А. М. Горькому о романе
"Двенадцать стульев":
     -- Это умная  сатира,  Алексей Максимович,  очень смешная  и смелая. И,
может быть, поэтому встречает  весьма  кислое и недоброжелательное отношение
некоторых чрезмерно нахмуренных критиков.
     --  Не  читал,  уважаемый  Михаил Ефимович,  не читал. И  посему  лишен
возможности высказать свое отношение, -- басил Горький.
     -- Обязательно прочтите, Алексей Максимович, -- горячо говорил Кольцов,
-- найдите время. Ей-богу, не пожалеете!
     С  трибуны  Первого  Всесоюзного  съезда  писателей,  выступая   против
неправильных,  ханжеских   попыток  "отменить"  советскую   сатиру,  Кольцов
говорил:
     "...Одному  почтенному   московскому  редактору  принесли  сатирический
рассказ. Он просмотрел и сказал: "Это нам не подходит. Пролетариату смеяться
еще рано, пускай смеются наши классовые  враги". Это, товарищи, вам  кажется
диким. И  мне тоже. Но я вспоминаю, и не  только я, а многие здесь вспомнят,
как на одном из последних заседаний покойной РАПП, чуть ли не за месяц до ее
ликвидации, мне  пришлось при весьма  неодобрительных  возгласах  доказывать
право на существование в советской литературе  писателей  такого  рода,  как
Ильф и Петров..."
     В  моей  памяти почему-то не сохранились  обстоятельства, при которых я
впервые  увидел Илью  Ильфа.  Но  первую встречу  с Евгением  Петровым помню
хорошо. Это было летом 1928 года в "утомленных солнцем" Гаграх.
     --  Знакомься,  --  сказал  мне  брат,  -- это  Остап  Бендер.  Высокий
черноволосый молодой человек весело посмотрел на меня узкими, чуть раскосыми
глазами.
     --  Михаил Ефимович шутит, -- степенно  сказал  он, протягивая руку. --
Петров моя фамилия.
     Я ничего не понял. Романа "Двенадцать стульев" я еще не читал и не знал
(сегодня это звучит странно), кто такой Остап Бендер...
     Всех встреч с Петровым, а затем и с Ильфом не упомнить. Много их  было:
и  в редакции "Чудака", и в "Крокодиле", и  на квартире  у Кольцова, и в его
кабинете  в  Журнально-газетном  объединении  на Страстном  бульваре,  и  на
Клязьме,   где  впоследствии  поселились  Евгений  Петров,  Борис   Левин  и
Константин Ротов.
     Мне  незачем  здесь  рассказывать,  как  творчество Ильфа  и  Петрова в
короткое  время завоевало  всеобщее  признание  и  любовь,  как  уверенно  и
полноправно  вошли  они в  "обойму" талантливейших  сатириков нашей  страны.
Незачем говорить, что и я принадлежал к числу усерднейших их читателей и  по
многу  раз  перечитывал  (делаю это  и  по  сей день) наиболее  полюбившиеся
страницы из их фельетонов и романов.
     Как писатели  Ильф  и Петров  сливались  в моем восприятии  воедино, но
личное  отношение к каждому из них не  было, конечно, одинаковым.  С  обоими
связывали  меня  хорошие  дружеские  отношения,  но   легче  и  свободнее  я
чувствовал себя, откровенно говоря, с Петровым. В нем было меньше той едкой,
беспощадной   иронии,  которой   природа   щедро  одарила  Ильфа.  С   Ильей
Арнольдовичем надо  было  держать  ухо  востро:  его  остроумие, уверенные и
меткие суждения,  веселые  колкости, на  которые он  был великий мастер,  не
только восхищали  и смешили, но  и  вызывали некоторую опаску. Многие просто
побаивались   его  языка,  его   умения  одной  фразой,  словом,  интонацией
пригвоздить  штампованную мысль,  трафаретную  остроту,  малейшее проявление
безвкусицы и мещанства.
     Петров  был  человеком  экспансивным  и  увлекающимся, способным  легко
зажигаться и зажигать других.
     Ильф был  другого склада -- сдержанный,  немного замкнутый, по-чеховски
застенчивый.  Впрочем,  и  он был  способен  на резкие  вспышки,  когда  его
выводили  из себя пошлость,  неправда,  равнодушие, хамство. И тогда  во всю
силу своего бурного темперамента его поддерживал Петров.
     Их содружество было  на редкость цельным и  органичным. Оно радовало не
только  своим литературным блеском, но  и  благородным моральным обликом, --
это   был   чудесный   союз  двух   чистых,   неподкупно  честных,   глубоко
принципиальных людей.
     Из множества воспоминаний об Ильфе и Петрове мне хочется привести здесь
наиболее, так сказать, "живописные" -- совместное наше участие в заграничном
плавании Черноморского флота.
     Это было  осенью 1933  года.  В  ожидании отплытия мы прожили несколько
дней в скромной севастопольской гостинице, иного гуляли, шутили, веселились,
посещали исторические места прославленного города.
     Ильф, который всегда был худым, в этот период немного пополнел, что его
почему-то  очень  забавляло. Помню,  как  он  время  от  времени подходил  к
стенному   зеркалу  в   коридоре   гостиницы   и,   оглядывая   с   деланным
самодовольством свое отражение, вопрошал:
     -- Кто этот толстенький господинчик в пенсне?
     После  естественных  волнений,  связанных   с   распределением   группы
писателей и  художников по кораблям  эскадры, наступил наконец час выхода  в
море.
     Ильф, Петров и я попали на флагманское судно, голубой красавец крейсер.
На  этом  прекрасном боевом корабле, оснащенном по последнему слову техники,
все было так подтянуто и прибрано, так  гармонично пригнано одно  к другому,
что  наши сугубо штатские фигуры  в  шляпах  и помятых  демисезонных  пальто
бессовестно нарушали (мы это сами чувствовали и сознавали) безукоризненную и
величественную симметрию крейсера, резали глаз настоящим морякам.
     Особенно  портилось настроение  у  старпома.  Лицо  этого  красивого  и
стройного   офицера   с  идеальной  морской  выправкой  выражало   подлинное
страдание, едва мы появлялись на верхней палубе.
     -- Всем с левого борта-a! -- кричал он звучным голосом, глядя куда-то в
сторону,  хотя в  этот момент  на левом борту, кроме нас, не было ни единого
человека.
     Внизу, за обеденным столом, он становился несколько добрее и благодушно
пересказывал другим офицерам отдельные эпизоды из похождений Остапа Бендера,
которого, однако, упорно именовал "Остап Бандас". При этом Петров смотрел на
теня, я -- на Ильфа, гот  обращал  задумчивый взор на старпома, но поправить
никто почему-то не решался.
     Погожим октябрьским утром эскадра вошла в Босфор и бросила якоря у стен
Стамбула. Три дня без устали бродили мы по извилистым улицам этого  старого,
причудливого, много видевшего на своем веку города.
     Первым  делом  мы кинулись,  конечно,  к  Айя-Софии  и  Голубой мечети,
бродили по пустым и мрачным султанским  покоям  в  Большом серале,  посетили
знаменитый  Семибашенный  замок,  побывали  на  древней  площади  Ипподрома,
глазели на Розовый  обелиск  и Змеиную колонну, косились в сторону выходящей
на эту  же  площадь зловещей средневековой, но исправно функционирующей и  в
наши дни тюрьмы.
     Удивляясь,  шагали мы  по Галатской лестнице --  отлого  спускающейся к
Золотому   Рогу  живописной   ступенчатой  улице  с  бесчисленными  пестрыми
магазинчиками,  лавочками,  кофейнями  и  харчевнями,   окутанными  острыми,
пряными запахами. В прилегающих к "лестнице" кривых и запутанных  переулках,
куда  мы не  отваживались  углубляться,  можно  было  наблюдать  мрачноватую
"экзотику" всемирно известных портовых притонов.
     Турецкие  власти и  общественность  оказали советским  морякам любезную
встречу. В честь гостей состоялись приемы и банкеты на берегу,  одновременно
поток заинтересованных  и  любопытствующих  устремился на корабли. Приходили
депутаты меджлиса,  редакторы крупнейших  газет, многочисленные  журналисты,
особый  интерес  которых   привлекала,  между  прочим,  походная  типография
флагманского крейсера, печатавшая газету "Красный черноморец".
     Обилие  взаимных  приветственных  речей и  неизбежных  в  этих  случаях
словесных  штампов не осталось незамеченным, и долго еще Женя Петров до слез
смешил  нас  импровизацией застольного  спича,  составленного из  нескольких
повторяющихся слов:
     --  Гас-пада! Узы дружбы, являющиеся теми дружественными узами, которые
дружески связывают нас  тесными узами  дружбы, представляют  собой подлинные
дружеские узы. И эти узы дружбы, будучи тесными дружескими узами, дороги нам
именно, как те узы, которые дружески связывают...
     И, хотя  Ильф и я неоднократно слышали  уже  в исполнении  Петрова этот
спич,  мы неудержимо  начинали  хохотать,