ые
любимые  его слова  на свете,  которые  приятнее всего  ему  писать, --  это
"причитающиеся мне".
     Мы принесли  в  редакцию  "Крокодила" нашу  первую пьесу-комедию "Обман
зрения". Петров живо  заинтересовался папкой с  пьесой, взвесил ее  на руке,
прочел  список  действующих лиц.  Ему явно  было по  душе,  что  мы написали
большую, полнометражную вещь.
     -- Три действия, -- повторял он, -- шесть картин. Молодцы! Молодцы! И у
девушки  имя  хорошее -- Тая.  А вы слышали,  есть такое имя -- Ая? Это  две
сестры: Ая и Тая. Ну, желаю успеха!
     Мы разошлись по разным комнатам редакции. Примерно через час я шел один
по длинному коридору "Правды". Вдруг кто-то  нежно потрепал меня по плечу. Я
оглянулся.  Это  был  Петров.  Он  ласково улыбался  и  кивал мне.  Я  очень
удивился.  Евгений  Петрович  был  чрезвычайно  сдержан  и  даже  суховат  в
обращении, он не баловал нас такими проявлениями симпатии.
     Кратчайшей  дорогой  к  его  сердцу был  труд, честная,  добросовестная
работа. Это я хорошо понял тогда. Речь идет, конечно, о принципах Петрова, а
не о нашем доморощенном детище.
     Зимой  1940  года  Ленинградский.  Дом   писателей  пригласил   меня  и
Слободского  участвовать в очередном клубном дне. В  гостинице "Астория"  мы
узнали,  что  рядом живет Петров, только что вернувшийся с  финского фронта.
Это было дня  за  два  до  мира с Финляндией. Мы зашли к Петрову. У него был
грипп, температура за 38, был он  сильно простужен и  утомлен. Лицо  его  не
выражало ничего,  кроме усталости. На столе стояли ваза с фруктами и бутылка
легкого вина.
     -- Наливайте сами,  вино хорошее,  --  тихо сказал Петров. Он  лежал  в
кровати.
     Слободской налил себе бокал.
     -- А вы? -- обратился ко мне Петров.
     -- Простите, я не пью, Евгений Петрович...
     В тусклых глазах больного зажглись коварные искорки.
     -- Может быть, вы и не курите? -- спросил он, приподнимаясь на локте.
     -- Да, не курю...
     -- Да вы, кажется, и не женаты? -- сказал Петров, садясь в постели.
     Я не был тогда женат и честно сознался в этом.
     -- Товарищи!  --  сказал  Петров громким, свежим голосом. --  Товарищи!
Прошу встать! Среди нас присутствует ангел!!!
     Было совершенно очевидно,  что  человек с  таким запасом юмора  не  мог
долго болеть.
     Вскоре после того, как  Петров был  назначен редактором  "Огонька",  он
вызвал нас к себе.
     -- Вам  надо писать большую вещь, роман  или повесть!  -- категорически
заявил он.  --  Хватит  бездельничать!  Пишите,  а  я  буду  вас печатать  в
"Огоньке" с продолжением. Когда-то  Кольцов вызвал меня и Ильфа и сказал нам
то, что я сейчас говорю вам. И мы написали "Золотого теленка".
     Мы  сказали, что пишем пьесу, собираем новую  книгу фельетонов и вообще
работаем  не покладая  рук. Тогда-то и сказал  нам Петров, что  мы горим  на
работе, предварительно застраховавшись от пожара.
     -- Пьеса пойдет и пройдет,  а книга  останется, --  сказал  он еще.  --
Неужели у вас нет никакого сюжета?
     Мы  рассказали  ему очень  сумбурный  сюжет  комической повести  "Сорок
восемь Ивановых". Это был довольно грубый слепок с "Двенадцати стульев".
     --  Неважно, -- сказал Петров.  -- Главное, пишите.  Важна не  рамка, а
картина. Помните: вам надо писать большую вещь!
     Мы так и не  написали  этой  повести. Но  это уже  не  вина Петрова. Он
сделал все, что мог.
     Я  подхожу  к концу своих записок, и мне хочется отдельно поговорить об
Ильфе,  которого  я  не  знал, но  чувствовал  почти  при каждой  встрече  с
Петровым.
     Для Петрова Ильф жил и после своей физической смерти.
     "Ильф  обычно  говорил",  "Ильф  поступал   так",  "Ильфа  это   всегда
возмущало", "Ильф это  очень любил"  -- таковы были любимые  фразы  Петрова.
Ощущение всегда было такое, будто Ильф куда-то надолго уехал, или болен, или
спит в  соседней комнате. И с  каким  уважением, с какой любовью  произносил
Евгений Петрович имя своего замечательного друга! Его  блестящее предисловие
к "Записным книжкам" Ильфа, такое лирическое и сдержанное, написано именно в
этом тоне.
     Последний  раз я видел  Петрова осенью  1941 года в Москве. Шла  война,
город бомбили каждую  ночь.  Я работал в литературной  редакции "Окон ТАСС",
делал тексты  к плакатам. Петров много писал для заграницы, его там знали, и
когда  в  Москву приехал известный американский  писатель Эрскин  Колдуэлл с
женой, Петров был их добровольным гидом. Жену  Колдуэлла, фотокорреспондента
Маргарет  Колдуэлл,  заинтересовали "Окна ТАСС". Петров привел ее  к нам. Он
необычайно  торжественно  представил  ей писателей  и  художников,  делавших
"Окна".
     Я раскланялся как  мог. Петров  юмористически переглянулся со  мной. Он
был  предупредителен и авантажен, с удовольствием водил гостей по редакции и
всем видом своим как бы говорил: вы там себе думайте что хотите, а у нас тут
люди работают.
     Маргарет  Колдуэлл  сделала   очень  много   снимков  и,  очаровательно
улыбаясь, простилась с нами.  Петров наскоро пожал  мне руку, и больше я его
уже не видел  никогда. В сорок втором году я сначала не поверил  слуху о его
гибели -- слишком живым помнил я его.  Но  знакомое красивое лицо в траурной
кайме пронзительно взглянуло на меня с газетного листа.
     Петров умер. Но живы бессмертные книги, написанные им вместе с Ильфом.
     Вечно жива будет любовь читателей к Ильфу и Петрову. И я счастлив,  что
судьба подарила мне встречи с одним из самых любимых писателей.

     ЕВГЕНИЙ КРИГЕР
     В ДНИ ВОИНЫ
     В "Известиях" до сих пор есть комната на пятом этаже,  которую называют
"казармой". Когда-то на дверях  ее  был наклеен вырезанный  из  бумаги петух
очень свирепого  вида  и рядом  столь  же  свирепая надпись  из  трамвайного
лексикона:  "Местов  больше  нет".  Вместо  нынешних  редакционных столов  в
"казарме"  стояли койки, в углу  сохли  валенки и портянки, на стенах висели
трофейные немецкие автоматы.
     Это было в ту пору, когда от Пушкинской площади  до линии фронта  можно
было  добраться на автомобиле за полтора-два  часа. Каждый  день в пять утра
население "казармы" пробуждалось от сна и, облачившись в овчинные полушубки,
отбывало в  дивизии,  чтобы далеко  за  полночь  вернуться назад  и,  терзая
машинисток  густым  махорочным  дымом, диктовать очередные, не очень веселые
тогда корреспонденции с подмосковного фронта.
     Однажды в эту комнату  вошел  человек, на которого свирепая  надпись на
двери не  распространялась. Взглянув на петуха, он рассмеялся  и  сразу стал
другом "казармы".
     Это был Евгений Петров.
     Час   назад,  во   время  очередной  воздушной   тревоги   и   страшной
артиллерийской  сумятицы в воздухе, он прилетел из Куйбышева в Москву  и вот
пришел к нам.
     В нашу среду  он сразу внес дух беспокойства  и жадного  любопытства  к
жизни  -- всюду,  в редакции,  в  городе,  на  улицах,  где строились  тогда
укрепления и горожане, подпоясав старенькие  пальто ремнями, шли рыть окопы,
а  старухи,  покрикивая  на  нерадивых,  таскали  железный  лом  и  песок  к
баррикадам.
     Как только Петров  вошел в нашу "казарму", нам  сразу стало некогда, мы
заторопились, мы стали бояться опоздать, сами не зная куда.  Мы не поняли --
что же произошло, откуда явилось это странное  ощущение беспокойства  и даже
какой-то вины перед окружающей жизнью. Мне это чувство было  знакомо, -- я и
раньше дружил с  Петровым  и всякий раз, встречаясь  с  ним,  тут же начинал
спешить,  мучиться тем,  что время  безвозвратно уходит и ты  чем-то виноват
перед временем и людьми.
     Это  было  свойство Евгения Петровича:  он рвался к  жизни  всем  своим
существом и заражал своим рвением всех, кто был рядом с ним. Ни с кем больше
за  всю  свою  жизнь  я не  испытывал  того пленительного  и  вместе  с  тем
тревожного  ощущения  своей нужности,  необходимости,  пользы,  какое внушал
людям  Петров.   Нужно  было  немедленно,  не  теряя  ни  часа,   за  что-то
приниматься, что-то очень важное делать, -- иначе можно опоздать, и опоздать
непоправимо.
     Это чувство томительное, но оно похоже на счастье.
     Тревогу  и  счастье одним  своим появлением  принес  в  нашу  "казарму"
Евгений  Петров. Честное слово, каждый  из нас почувствовал себя сразу в сто
раз  талантливее,  чем  были мы еще  день назад.  Это вызывалось отчасти тем
жадным  любопытством, доверчивой и в то  же время  взыскательной приязнью, с
которыми Петров не то чтобы относился к людям, а буквально штурмовал людей.
     Он  в  течение  получаса  расспросил  нас  обо всем, что  только  могло
происходить  в Москве и на фронте,  предложил  каждому  с десяток новых тем,
кого-то  обязал думать  над рассказом, кого-то ошеломил требованием готовить
себя  к роману, затеребил расспросами, когда же пойдет  ближайшая  машина на
фронт,  кто едет, кто согласится взять его с собой, и с той минуты мы на все
месяцы общения с  Петровым  оказались  в  бурном  водовороте его  начинаний,
радостей и тревог.
     Мы стали видеть больше, чем видели до тех пор.
     Он был писатель божьего милостью, нервами, зрением, а не только  рукой,
водящей пером по бумаге.
     От его  взгляда ничего не ускользало. Однажды мы целую ночь ехали с ним
через  лес,  где блуждали  остатки  какой-то немецкой  дивизии и всюду  были
напиханы мины, и мне казалось, что Петров страшно устал и  спит всю дорогу и
не  видит  страшного  и  прекрасного  зимнего  леса,  а  наутро  в  какой-то
батальонной  штабной,  избе,  исхлестанной  снарядами,  он  сам  вдруг  стал
рассказывать о ночном лесе, да так, что такого леса не видел ни я, ни тысячи
людей,  прошедших  через него  в  том  бою. Он увидел  в нем  и  великие,  и
горестные, и смешные подробности, а  о  лесной дороге,  измятой  машинами  и
снарядами, сказал так:
     -- По этой дороге, раздирая бока о деревья, прошел медведь войны.
     И все сразу увидели эту дорогу в лесу.
     Мы возвращались  с  ним  из-под Волоколамска, то я  дело выпрыгивая  из
машины при  появлении низко летавших "мессеров", обжигавших фронтовое  шоссе
пулеметными очередями, и вдруг,  глядя на советский бомбардировщик, летевший
в сторону Москвы, Петров сказал:
     -- Вы заметили, что у самолета совсем другое выражение бывает, когда он
летит на задание, в сторону немцев? Смотрите  -- у этого совсем веселый вид,
как  у  мальчишки,  который  невредимым вышел  из  драки.  А  туда он  летел
сосредоточенный, тяжелый, насупленный.
     Я посмотрел на самолет -- и верно, у него был очень жизнерадостный вид.
     Я никогда не забуду  одного  мужика, которым  долго и весело восхищался
Петров.   Какие-то  немецкие  части   ускользнули  от  нашего   штурма   под
Малоярославцем,  и  это  было очень обидно  и  командиру  нашей  дивизии,  и
солдатам, и Петрову, но тот колхозник был огорчен больше всех. Заметил его и
уж навсегда запомнил, конечно,  Петров. Размахивая руками  перед  командиром
дивизии, колхозник твердил с укоризной:
     -- Эх, не так надо!.. Не так! Окружать его надо, в кольцо брать! Говорю
-- окружать  обязательно  надо,  а то  вот  корову мою увел, а вы  упустили,
проклятого! Может быть, можно еще окружить?..
     В тот день Петров был весел несказанно -- и все  благодаря мужику с его
бедной   коровой,  но  я  никогда  не  забуду  нахмуренного,   сразу  как-то
осунувшегося  от  злобы  и   отвращения   лица  Петрова,  когда  мы  впервые
присутствовали на допросе предателя, доносчика, деревенского  полицая. Глядя
на этого склизкого, провонявшего  страхом и все еще  сохранявшего надежду на
жизнь мерзавца, Петров так извелся  от внутренней муки,  от стыда за то, что
человек  может превратиться в такое  ничтожество, от душевной  брезгливости,
что, видимо, и жить ему не хотелось при виде этой человеческой падали.
     Есть люди, которые способны сердиться, возмущаться, брюзжать.
     Петров  принадлежит к  той высокой  породе людей,  которым  свойственно
чувство настоящего гнева.
     Есть  люди, говорящие так: "Это мне нравится,  это приятно, это  ничего
себе".
     Петров принадлежал к людям, обладающим способностью восхищаться -- всем
сердцем, безраздельно, счастливо, с упоением.
     Это свойство очень чистых, очень молодых, очень хороших людей.
     Таким мы любим Евгения Петрова.
     Сталкиваясь с обывательским равнодушием, с глупостью, с  мелочностью, с
бесталанностью жизненной, наконец, Петров  не сердился, нет, -- он загорался
чувством  негодования, гнева и  был страшен в эти минуты, мог наделать беды,
мог  растерзать виновника, ударить его чем попало  или сам  биться  лбом  об
стену,  лишь бы избавиться от муки великого гнева. Что-то монгольское бывало
в такие минуты в его лице, дикое, неистовое и поистине человеческое.
     Он  был добр и отходчив. Он  мог  через  минуту  попросить  извинения у
человека, испытавшего на себе его гнев. Но он был злопамятен творчески. Рано
или поздно маленький, глупый,  равнодушный, бездарный и  потому  вредный для
нашего дела человек бывал выставлен  напоказ, осмеян и уничтожен в фельетоне
Ильфа  и Петрова, ибо та  же способность  гражданского  гнева, негодования и
обиды за достоинство советского человека в высокой степени присуща была Илье
Арнольдовичу Ильфу.  Его  я знал  меньше, встречался  с ним редко  и  потому
рассказываю больше о Петрове.
     Петров был  талантлив  необычайно, он  был  превосходным  писателем, но
очень простым, отзывчивым, быстро влюбляющимся в людей человеком.
     Душевно он  был очень  молод  -- просто юноша. Было  в  нем  что-то еще
гимназическое -- некоторая угловатость, свойственная подросткам, неукротимая
горячность в дружеских спорах, ревность в дружбе, подчас наивность душевная,
за которую влюблялись в него и старые и молодые.
     То  же чувство тревоги, беспокойства  и какой-то даже вины своей  перед
временем  Петров  внушал и большим  генералам, с которыми мы  встречались на
фронте. Они  как-то даже  оправдывались  перед ним,  когда  он штурмовал  их
нетерпеливыми вопросами,  --  вот  свойство  человека  до конца  искреннего,
увлеченного, жадно и активно устремленного вперед.
     Он  был  другом  нашей маленькой, пропахшей махоркой и сырыми валенками
"казармы".  Он всегда  рвался  к людям  фронта. Даже вернувшись  из поездки,
усталый,  замерзший,  он  с  завистью  смотрел на  тех,  кто  на  смену  ему
отправлялся к переднему краю.
     -- Может быть, мне тоже надо поехать с вами?
     -- Но вы же только сейчас вернулись оттуда.
     -- Все  равно. Вдруг что-нибудь пропущу, все надо видеть. Знаете что, я
поеду!
     -- А как же ваша корреспонденция?
     -- Ах, да! К сожалению,  надо еще писать. Ужасная, ужасная у нас с вами
профессия!
     Но  писал  он  горячо, увлекаясь и  увлекая  других, великодушно делясь
своими наблюдениями, щедро подбрасывая их друзьям во время работы.
     Контуженный взрывной волной от немецкой  бомбы, он должен был некоторое
время провести в  постели, но все эти дни вызванивал  нас к себе в гостиницу
"Москва", жадно расспрашивал о положении дел на  фронте и, едва поднявшись с
постели, тут же укатил в дивизию.
     Утром   мы   забрали   в   машину   пачку    свежих   газет    --    на
контрольно-пропускных пунктах военной дороги не было у нас лучшего пропуска,
чем последний номер "Известий".
     -- Сегодняшний! -- говорил Евгений Петрович.
     И перед нашей видавшей виды машиной сразу открывался шлагбаум.

     РУД. БЕРШАДСКИЙ
     РЕДАКТОР
     К  Евгению Петрову меня  привел  мой  рассказ  "Ночь". Написал я  его в
Ленинграде, во время блокады, в ноябре 1941 года. Это был рассказ о том, как
капитан  Козаченко,  человек  лет   сорока,  тоскующий  по  жене   и  детям,
оставленным  на Урале, едет с переднего края в командировку в Ленинград.  Он
никогда в жизни не  видел Ленинграда. В кузове попутного грузовика Козаченко
встречается  с  молодой женщиной,  --  в выходной  день  она  отправилась  в
пригородную деревню, чтобы выменять кое-какие вещички на картошку для своего
ребенка. Выменять ей, конечно, ничего не удалось.  Муж у  нее  на  фронте. И
Козаченко, -- может быть, неожиданно для самого себя, -- отдает ей весь свой
небогатый паек...
     Они  добираются  до  города  уже  после  комендантского  часа.  Ночного
пропуска у  Козаченко  нет, деваться ему некуда.  Женщина  приглашает его  к
себе.  В комнате  у нее лютый  мороз.  Чтобы хоть  немного согреться, они не
раздеваясь ложатся на  единственную кровать вместе,  натягивают на себя  все
теплое, что есть в доме, и засыпают, как могли бы  заснуть отец с дочерью...
Вот и все. А  утром эти совершенно незнакомые люди расстаются: она уходит на
работу, он -- в штаб фронта...
     Таково  было содержание этого рассказа, написанного в ноябре 1941 года.
Опубликовать  этот  рассказ  в  Ленинграде  в ту  пору  было  негде.  Ток  в
типографии  отпускали   только   для   печатания  газет,   последний   номер
литературно-художественного журнала "Звезда", вышедший  в октябре 1941 года,
был  напечатан  с помощью немногих оставшихся в городе сотрудников редакции,
которые вместе с типографскими рабочими вручную вращали валы печатных машин.
     В январе 1942 года я по вызову Политуправления прилетел из Ленинграда в
Москву за новым  назначением.  Москва была непривычно пуста.  Мне  случалось
наблюдать, как из  целого поезда метро на станции  "Дворец Советов" выходило
пять--десять  человек и  столько  же садилось,  да  еще в  такое время  дня,
которое прежде именовалось часами пик!
     С вещевым мешком  за плечами я отправился к себе на квартиру, но  еще с
улицы  увидел, что стекла во  всех моих  окнах  высажены  взрывной  волной и
крупный снег, чуть покружившись в проемах, плавно  влетает в комнаты. Только
в одной форточке неизвестно каким образом уцелело стекло.
     Я поднялся на второй этаж, позвонил. Никто не ответил.
     Нажал кнопку еще раз и долго-долго не отпускал.
     Ключа у меня не было. Мои, конечно, увезли его с  собой в эвакуацию.  Я
рассчитывал, что дверь откроет сосед.
     Но он не откликнулся.  Зато из  смежной квартиры выглянула  на площадку
старушка. Я слабо помнил ее, она же узнала меня сразу  и сказала,  что сосед
переведен  на   казарменное  положение  и  наведывается  в  квартиру  редко.
Пригласила зайти к ней.
     Однако я предпочел уйти. Что мне было здесь делать теперь?
     И я отправился в гостиницу "Москва".
     Странный  быт  царил тогда в этой гостинице. Во-первых, большинство  ее
постояльцев были москвичи -- такие  же, как  и я, бездомные командированные.
По временам все они набирали по телефону номера своих пустых  квартир,  и  в
трубке долго  и безнадежно слышались протяжные, тоскливые гудки... Несколько
раз проделал это и я, но и со мной не случилось чуда.
     И еще -- для постояльцев "Москвы" не существовало различия между днем и
ночью. И  днем и ночью к  подъезду гостиницы подкатывали "виллисы",  "эмки",
полуторки,  иной раз  даже  танки, спешно  высаживали пассажира  с таким  же
вещевым мешком,  как  мой, и забирали  другого,  уже поджидавшего  их, -- на
Центральный фронт (штаб  его все еще размещался в зоне подмосковных дач), на
Калининский, на Юго-Западный...
     Ни днем, ни ночью с окон вестибюля и холлов гостиницы не снимали черных
штор из плотной ломкой  бумаги: дни стояли короткие -- стоило ли каждое утро
расшторивать  окна?  Днем  и ночью в коридорах встречались друзья, и  далеко
разносились их возгласы:
     -- Георгий, ты?! Живой?! А у нас прошел слух...
     -- Как видишь, слух сильно преувеличен. Гайдар у нас на фронте погиб...
     -- А ты случайно не знаешь подробностей его гибели? Ведь нам тут ничего
не известно...
     -- Нам тоже, мы больше в тех местах не бывали... Но  погиб  он геройски
--  это сведения,  полученные через  разведчиков, а разведчикам рассказывали
местные жители. Сведения точные. Колхозники даже похоронили его отдельно.  И
могилу обозначили...
     Иногда  вести были, наоборот,  радостны