ль  -- это то, что не  поддается даже анализу  (во всяком случае,
уже  после  смерти  Ильфа  один  чрезвычайно умный, острый  и знающий критик
проанализировал нашу "Одноэтажную Америку" в твердом убеждении, что он легко
определит, кто какую главу написал, но не смог правильно определить ни одной
главы). Очевидно, стиль, который выработался  у нас с Ильфом, был выражением
духовных и  физических  особенностей нас обоих.  Очевидно, когда  писал Ильф
отдельно от меня или я отдельно от Ильфа, мы выражали не только каждый себя,
но и обоих вместе.
     Итак, книга  была написана быстро  и без  особенных  мучений  в течение
лета. Но  зимой  36--37-го годов мы  снова  стали писать вместе, как  писали
всегда. Мы написали так большой рассказ "Тоня" и несколько фельетонов.
     В  начале  апреля  я  спустился  в  обычное время к Ильфу.  Он лежал на
широкой  тахте  (он обычно спал на ней, а на день  постельные принадлежности
прятались  в ящик) и читал Маяковского. На тахте  и  на полу лежали  газеты,
которые он  уже просмотрел, и несколько книг. Ильф читал очень много и очень
любил  специальную,  в особенности военную и морскую, литературу.  Я  помню,
что,  когда мы познакомились с ним (в  1923  году),  он совершенно  очаровал
меня,  необыкновенно живо и точно  описав мне знаменитый  Ютландский  бой, о
котором  он  вычитал в  четырехтомнике  Корбетта, составленном по материалам
английского адмиралтейства. "Представьте себе, -- говорил он,  -- совершенно
спокойное  море  --  был  штиль  --  и   между  двумя  гигантскими  флотами,
готовящимися уничтожить друг друга, маленькое рыбачье суденышко  с повисшими
парусами".
     В тот день он читал Маяковского.
     --  Попробуйте  перечитать  его  прозу,  --  сказал Ильф,  поднявшись и
отложив книгу, -- здесь все отлично.
     Ильф  очень  любил Маяковского.  Его  все восхищало в нем.  И талант, и
рост,  и голос, и  виртуозное владение словом,  а больше всего  литературная
честность.
     Мы сели писать. Ильф выглядел худо. Он не спал почти всю ночь.
     -- Может быть, отложим? -- спросил я,
     -- Нет, я разойдусь, -- ответил он. -- Знаете,  давайте сначала нарежем
бумагу.  Я давно  собираюсь  это  сделать. Почему-то эта  бумага не дает мне
покоя.
     Недавно  кто-то подарил Ильфу добрый пуд бумаги, состоящей  из огромных
листов. Мы  брали  по листу,  складывали  его вдвое, разрезали ножом,  потом
опять складывали вдвое и  опять  разрезали. Сперва мы разговаривали во время
этой работы (когда  не хотелось  писать,  всякая работа была  хороша). Потом
увлеклись и работали молча и быстро.
     -- Давайте, кто скорей, -- сказал Ильф.
     Он как-то ловко рационализировал свою работу  и  резал листы с огромной
скоростью. Я старался не отставать. Мы работали, не поднимая глаз. Наконец я
случайно посмотрел на  Ильфа и ужаснулся его бледности. Он был весь в поту и
дышал тяжело и хрипло.
     -- Не нужно,-- сказал я, -- хватит.
     --  Нет,  --  ответил  он  с  удивившим меня  упрямством,  -- я  должен
обязательно до конца.
     Он все-таки дорезал бумагу. Он был все так же бледен, но улыбался.
     -- Теперь давайте  работать. Только я минутку отдохну. Он отклонился на
спинку стула и посидел так молча минут пять.
     Потом мы стали писать юмористический рассказ  о  начальнике учреждения,
ужасном  бюрократе,   который  после  волны  самокритических  активов  решил
исправиться,  стать  демократичным  и  тщетно  зазывал  посетителей  в  свой
кабинет.  Писать  не хотелось.  Писали,  как  говорится,  голой техникой. Мы
дописали до половины.
     -- Докончим завтра, -- сказал Ильф.
     Вечером  мы  возвращались  домой  после какого-то заседания.  Мы  молча
поднялись в лифте и распрощались на площадке четвертого этажа.
     -- Значит, завтра в одиннадцать, -- сказал Ильф
     -- Завтра в одиннадцать.
     Тяжелая дверь  лифта закрылась. Я услышал  звонок --  последний звонок,
вызванный рукой Ильфа. Выходя на своем  этаже,  я  услышал, как захлопнулась
дверь. В последний раз захлопнулась дверь за живым Ильфом.
     Я  никогда  не забуду  этот лифт,  и эти  двери,  и эти лестницы, слабо
освещенные, кое-где заляпанные известью  лестницы  нового московского  дома.
Четыре дня я бегал по этим лестницам, звонил у этих дверей с  номером "25" и
возил в лифте легкие, как бы готовые улететь, синие подушки с кислородом.  Я
твердо  верил  тогда в их спасительную  силу, хотя с детства знал, что когда
носят подушки с кислородом --  это конец. И твердо верил, что, когда приедет
знаменитый профессор,  которого ждали уже часа два, он сделает что-то такое,
чего не смогли сделать другие доктора, хотя по грустному виду этих докторов,
с торопливой готовностью согласившихся позвать знаменитого профессора, я мог
бы  понять,  что все  пропало.  И знаменитый  профессор  приехал,  и  уже  в
передней, не снимая шубы, сморщился, потому что услышал стоны агонизирующего
человека. Он спросил, где  можно вымыть руки. Никто ему не  ответил. И когда
он вошел в комнату, где умирал Ильф, его уже никто ни о чем не спрашивал, да
и сам он не  задавал  вопросов.  Наверно,  он  чувствовал  себя неловко, как
гость, который пришел не вовремя.
     И вот наступил  конец. Ильф лежал на своей тахте, вытянув руки по швам,
с закрытыми  глазами и очень спокойным лицом, которое вдруг, в одну  минуту,
стало белым. Комната была ярко освещена. Был поздний вечер. Окно было широко
раскрыто, и по  комнате свободно гулял холодный апрельский ветер, шевеливший
листы нарезанной Ильфом бумаги. За окном было черно и звездно.
     Это случилось  пять лет  назад.  Об этом  последнем  своем  апреле Ильф
написал в записной книжке: "Люблю красноносую весну".
     Пять  лет  --  очень  короткий срок для  истории. Но  событий,  которые
произошли за эти пять лет, хватило бы ученому, чтобы написать историю века.
     Я  всегда думаю, что сказал бы Ильф об этих  событиях, если бы  был  их
свидетелем. Что  он сказал  бы  и  что делал  теперь, во время Отечественной
войны? Конечно, он делал бы то, что делаем все мы, советские люди, -- жил бы
для войны и победы и жил бы только войной и победой.
     Это был  настоящий  советский человек,  а следовательно,  патриот своей
родины.  Когда  я думаю  о  сущности советского человека, то  есть  человека
совершенно  новой формации, я всегда  вспоминаю Ильфа, и  мне всегда хочется
быть таким,  каким был Ильф.  Он был  принципиален до щепетильности,  всегда
откровенно  говорил то,  что думает, никогда не хвастал,  глубоко  и свирепо
ненавидел все виды искательства и подхалимства  (и  особенно самую противную
его разновидность  --  литературное  подхалимство). Он прекрасно  знал  цену
дутой славы и боялся  ее. Поэтому он никогда  не  занимался  так  называемым
устройством  литературных дел,  не просил  и не  желал никаких  литературных
привилегий.  Это  ему  принадлежит выражение: "Полюбить  советскую власть --
этого мало. Надо, чтобы советская власть  тебя полюбила". И он смело и гордо
взял на себя  тяжелый и часто неблагодарный труд сатирика, расчищающего путь
к нашему светлому и блестящему коммунистическому будущему, труд человека, по
выражению  Маяковского,  вылизывающего  "чахоткины  плевки  шершавым  языком
плаката".