лжение начатого: все я могу вынести - с тобою в сердце; и если я
однажды написал, что  дни без твоих писем были ужасны,  то это  неверно, они
были лишь  ужасно  тяжелы -  лодка  была тяжела, погруженная в волны  ужасно
глубоко, до  краев, но  плыла она все-таки на твоих волнах,  в твоем потоке.
Лишь одного я не смогу  вынести  без твоей решительной подмоги, Милена: того
самого "страха",  -  тут я слишком слаб,  эту  громаду  ужаса я не могу даже
окинуть взором, она захлестывает и уносит меня.

     ...пожелай ты уйти ко мне, то  есть - если судить  "по-музыкальному"  -
пожертвуй ты всем  миром,  чтобы  снизойти ко  мне,  на такое дно, где, если
смотреть с твоих  высот,  не только мало что, но вообще ничего не  видно,  -
тебе для этого (вот что самое-самое странное!) пришлось бы  не спуститься, а
неким  сверхчеловеческим  усилием  вознестись над  собой,  вырваться за свой
предел,  и так высоко, что все, наверное, кончилось бы  неминуемым  обрывом,
низвержением, исчезновением (для меня, разумеется,  тоже). И  все  это  ради
того,  чтобы попасть  ко мне, в то место, куда ничто не  манит, где я сижу с
пустыми  руками,  без  малейшего  достояния за душой,  будь  то счастье  или
несчастье, заслуга или вина, - просто сижу там, куда меня посадили. В табели
о рангах человеческих я что-то вроде мелкого доверенного бакалейщика в твоих
предместьях  (даже не шарманщик, куда там!), и  если  б я даже отвоевал себе
это место в жестокой борьбе, -  но  я его не отвоевывал, - все  равно это не
было б заслугой.

     Относительно многого ты заблуждаешься, Милена.

     Во-первых; я вовсе не так серьезно болен, и, стоит мне немного поспать,
я чувствую себя так хорошо, как едва ли когда-либо чувствовал себя в Меране.
Ведь легочные  болезни  по большей  части самые сговорчивые, особенно жарким
летом. Как я справлюсь с поздней осенью - этим вопросом и зададимся позднее.
Сейчас же лишь кое-какие мелочи заставляют меня страдать - например, то, что
я решительно ничего не могу делать в своем бюро. Если я не пишу тебе, я лежу
в кресле  и  глазею  в  окно.  Из  него много чего видно, потому что дом  на
противоположной стороне - одноэтажный.  Не хочу сказать, что мне от глазения
было уж особенно грустно, вовсе нет, только вот оторваться не могу.

     Во-вторых,  я  вовсе   не  испытываю  нужды  в  деньгах,  у   меня   их
предостаточно, а некоторые избытки - например, деньги на  твой отпуск - меня
прямо-таки угнетают, поскольку все еще лежат у меня.

     В-третьих, ты уже  сделала - раз и навсегда - самое решающее  для моего
выздоровления и к  тому же делаешь это снова  и снова, каждую секунду - тем,
что добра ко мне и думаешь  обо мне.  (И вообще не беспокойся насчет меня: в
последний день я буду ждать так же, как и в первый).

     Все-таки мужество дает свои результаты.

752



     Прежде  всего: Гросс *,  наверное, во многом  прав,  если я  верно  его
понимаю; в пользу его теории говорит по крайней  мере то, что я еще жив, - а
ведь вообще-то, если  учитывать мой внутренний баланс  сил, я давно  уже  не
жилец на этом свете.

     * Врач-психоаналитик и философ Отто Гроссе.


     Далее: как оно будет потом - об этом  речь сейчас не идет, ясно только,
что вдали от тебя я не могу  жить иначе, кроме  как всецело вверяясь страху,
доверяясь ему больше, чем он того хочет, и я делаю это без всякого усилия, с
восторгом, я как бы изливаюсь в него.

     Ты  права,  когда,  памятуя об  этом  страхе,  упрекаешь  меня  за  мое
поведение в Вене, но страх этот в самом деле странен, внутренних его законов
я  не знаю,  знаю  только его  хватку на своем  горле, и  это поистине самое
ужасное, что я когда-либо испытывал или мог бы испытать.

     Тогда, наверное, получается, что каждый из нас живет в супружестве - ты
в Вене, я со своим страхом в Праге, и мы оба - не только ты, но и я - тщетно
пытаемся  порвать эти узы.  Ведь смотри, Милена: если б тогда в Вене ты была
полностью  во мне убеждена (согласна со мной вплоть до походки, которая тебя
не убедила), ты бы сейчас уже не была вопреки всему в  Вене - точнее говоря,
уже не существовало  бы  никакого "вопреки", а ты просто  была бы в Праге, и
все,  чем ты утешаешь себя в  последнем письме, -  оно  и есть  утешение, не
больше. Ты не согласна?

     Ведь  если б ты сразу приехала в  Прагу или,  по крайней мере, сразу бы
приняла такое решение, это не было бы для меня доказательством в твою пользу
-  относительно  тебя я  не нуждаюсь ни в каких доказательствах, ты для меня
превыше  всего, ты сама ясность  и  надежность,  -  но и это было бы великим
доказательством в мою  пользу, а я в нем-то и  нуждаюсь.  Тут страх мой тоже
находит дополнительную пищу.

     Снова и снова рассуждая в письмах об этих вещах, неизменно приходишь  к
выводу, что  ты связана со своим мужем  (как у меня  расшатались нервы,  мой
корабль,  кажется, потерял управление за  эти дни) узами  какого-то поистине
сакраментального нерасторжимого брака,  а я такими же узами связан  -  уж не
знаю  с  кем,  но  взгляд этой ужасной  супруги  часто  лежит на  мне, я это
чувствую. И  самое удивительное то,  что, хотя  каждое  из  этих  супружеств
нерасторжимо и, стало быть,  тут не о чем больше говорить,  -  что,  вопреки
всему, нерасторжимость одного брака  составляет  и нерасторжимость другого -
во  всяком случае, подкрепляет ее - и наоборот. Так что приговор, вынесенный
тобою, остается в  силе:  nebude toho nikdy  **  - и давай не  будем  больше
никогда говорить о будущем, только о настоящем.

     ** Этого не будет никогда (чешск.).

753

     Эта истина безусловна, неколебима, на ней зиждется мир, но сознаюсь все
же,  что  чувству  моему  (только  чувству -  истина же остается,  как была,
безусловной. Знаешь, когда я  решаюсь написать то,  что  далее последует, то
мечи, чьи  острия венцом  окружают меня,  уже приближаются медленно к  моему
телу, и это самая изощренная пытка; им стоит только царапнуть меня - я уж не
говорю  пронзить,  только царапнуть, - как мною овладевает такой ужас, что я
готов  тотчас  же, с первым же вскриком выдать и предать  все -  тебя, себя,
все), - вот с этой оговоркой я сознаюсь, что переписка о таких вещах чувству
моему  (повторю  еще  раз  -  ради  самой  жизни  моей  -  только  чувству!)
представляется какой-то дикостью - будто я, живя где-то в Центральной Африке
и прожив там всю  свою  жизнь,  сообщаю в письмах тебе, живущей в  Европе, в
центре   Европы,   свои   неколебимые   мнения   о   насущных   политических
преобразованиях.   Но  это   только   метафора,  глупая,  неловкая,  ложная,
сентиментальная, жалкая, нарочито слепая  метафора и ничто другое - а теперь
вонзайтесь, мечи!

     Я едва отваживаюсь читать твои письма; могу их читать лишь с перерывами
- не выдерживаю боли при чтении. Милена, - и снова я раздвигаю твои волосы и
отвожу их в  стороны  - в самом ли деле такой я злой зверь,  злой с собой  и
такой же  злой с  тобой,  или вернее назвать  злым  то, что стоит за  мной и
травит,  терзает меня?  Но  я даже не отваживаюсь назвать  его  злым; только
когда я пишу тебе, мне так кажется, и я это говорю.

     А вообще  все  так и есть, как я написал. Когда  я  пишу  тебе, о сне и
мечтать не приходится - ни до, ни после; когда не пишу, то, по крайней мере,
могу  заснуть -  самым хрупким сном, на час, не  больше.  Когда я не пишу, я
чувствую только  усталость,  печаль  и  тяжесть  на  душе; когда  пишу, меня
терзают  беспокойство  и страх. Мы ведь умоляем  друг друга о сострадании: я
молю тебя позволить мне  укрыться, забиться куда-нибудь, а ты меня - но сама
эта возможность безумна, ужасно абсурдна.

     Ты спрашиваешь: как же это возможно? Чего я хочу? Что я делаю?

     Отвечу примерно так: я, зверь лесной, был тогда  едва ли даже и в лесу,
лежал  где-то  в грязной берлоге (грязной  только  из-за моего  присутствия,
разумеется) -  и  вдруг  увидел  тебя  там, на просторе, чудо из всех чудес,
виденных мною, и все  забыл, себя самого  забыл, поднялся,  подошел ближе, -
еще  робея этой  новой,  но  и  такой  родной  свободы. Я  все  же  подошел,
приблизился вплотную к тебе, а ты была так добра, и я съежился перед тобой в
комочек, будто мне это дозволено,  уткнулся  лицом  в твои ладони  и был так
счастлив, так  горд, так свободен,  так могуч,  будто обрел  наконец  дом  -
неотступна эта мысль: обрел дом, - но по сути-то я оставался зверем, чей дом
-  лес,  и только лес,  а на  этом просторе я жил одной лишь милостью твоей,
читал,

754


     сам того не осознавая  (ведь я все забыл), свою судьбу в твоих  глазах.
Долго продолжаться  это не  могло. Даже  если ты и гладила меня нежнейшей из
нежнейших рукой, ты не могла не углядеть странностей, указывавших на лес, на
эту  мою колыбель,  мою  истинную  родину, и начались  неизбежные  неизбежно
повторявшиеся  разговоры  о "страхе",  они  терзали мне  (и  тебе,  но  тебе
незаслуженно) душу, каждый мой обнаженный нерв, и мне становилось все ясней,
какой нечистой мукой, какой вездесущей помехой я был для тебя...

     Милена, зачем ты пишешь о нашем совместном будущем, ведь оно никогда не
наступит, - или потому ты о нем и пишешь? Однажды вечером мы в Вене вскользь
об этом заговорили  - и уже тогда  у меня было чувство,  что мы ищем кого-то
хорошо нам знакомого,  без кого мы скучаем, мы  зовем  его,  называем самыми
ласковыми именами, а ответа нет; да  и как он мог ответить, его ведь не было
ни рядом, ни далеко окрест.

     Мало есть несомненных истин в мире, но вот эта из их  числа: никогда мы
не будем жить вместе, в общей квартире, бок о бок, с общим столом - никогда;
даже  общего города у нас не будет. Я сейчас чуть не  сказал, что так  же  в
этом уверен, как  и в том,  что  завтра утром не  встану с постели (вставать
одному!  Я  сразу  вижу себя  под  самим собой  как под  тяжелым крестом, он
придавил меня, я  распластан ничком, и какая тяжкая предстоит работа, прежде
чем  я смогу хоть немного прогнуться и приподнять навалившийся на меня труп)
и не  пойду в бюро. И так оно и  есть - я наверняка не встану, но  если, для
того,  чтоб  встать,  понадобится  усилие  лишь  чуть  большее,  чем  это  в
человеческих силах, я  его, пожалуй, и сделаю - чуть выше сил человеческих я
уж как-нибудь поднимусь.

     Но  ты все  эти  рассуждения  -  насчет  того,  чтоб  подняться,  -  не
воспринимай  буквально, на самом  деле не  так уж все  плохо;  в  том, что я
завтра  утром встану, я уверен все-таки больше, чем в самой даже  отдаленной
возможности нашей совместной жизни.

     Тебя страшит мысль о смерти? А я только ужасно боюсь  боли.  Это дурной
признак. Желать смерти, а боли не желать -  дурной признак. А  в остальном -
можно рискнуть на  смерть. Тебя выслали в мир, как библейскую голубку, ты не
нашел зеленой ветки и снова заползаешь в темный ковчег.

     Я бы так хотел поехать  куда-нибудь в деревню - а еще лучше  остаться в
Праге  и научиться  какому-нибудь  ремеслу;  в  санаторий  мне  меньше всего
хочется.  Чего я  там  не видел? Зажмет  тебя главный врач промеж колен  - и
давись кусками мяса, которые он будет засовывать тебе карболовыми пальцами в
рот и потом протискивать их вдоль горла в желудок.

755

     Все послеобеденные часы  провожу  теперь  на улицах и купаюсь  в волнах
юдофобства*.  Сам слышал, как кто-то назвал евреев  "praSive plemeno"**. Как
тут не  понять того,  кто  уезжает из страны,  где его так  ненавидят (и для
этого вовсе нет нужды ни в каком сионизме или  в чувстве народной общности).
Геройство,  выражающееся  в  том,  что  человек  все-таки  остается,  -  это
геройство тараканов, которых тоже никакими силами не вытравишь из ванной.

     * Речь идет о волне антисемитских демонстраций в Праге (1920 г.).
     ** "Пархатое отродье" (чешск.).


     Только  что  выглянул  в  окно:  конная  полиция,  жандармы  со штыками
наперевес,   разбегающаяся  орущая   толпа  -  а   здесь  наверху,  у  окна,
омерзительное чувство стыда за то, что ты живешь под постоянной охраной.

     Я  не  могу  объяснить  ни тебе,  ни  кому-либо  другому,  что  во  мне
происходит. Да и как я смог бы это сделать, когда я даже себе  не могу этого
объяснить. Но не  это  главное; главное вот  в  чем  -  и тут  все  ясно:  в
пространстве  вокруг меня невозможно жить по-человечески.  Ты это видишь - и
все еще не хочешь этому верить?

     Если  это не к лучшему - прекратить нашу переписку, -  значит, я ужасно
заблуждаюсь. Но я не заблуждаюсь, Милена.

     Не буду говорить о тебе  - не потому  что это не мое дело; дело-то мое,
просто не хочу об этом говорить.

     Итак, только о  себе: того, что ты для  меня значишь, Милена, значишь в
целом этом мире, в котором мы живем, ты не найдешь на тех ежедневных клочках
бумаги,  что  я тебе посылал. Эти письма -  такие, как они  есть, - способны
только мучить, а если они не мучат, то это еще хуже.

     Хотел это письмо  порвать,  не  отсылать и на  телеграмму  не отвечать,
телеграммы так двусмысленны, но вот пришла открытка и письмо - эта открытка,
это письмо! Но даже и после них, Милена, и даже если мне придется искусать в
кровь мой жаждущий высказаться язык, как могу я поверить, что ты - сейчас! -
нуждаешься  в моих  письмах,  когда единственное, в чем ты нуждаешься, - это
покой, и ты это  сама  не раз говорила, пусть и  почти бессознательно. А эти
письма - одна только мука, они рождены мукой,  неизбывной мукой  и причиняют
лишь муку, неизбывную муку, и к чему все  это - да оно еще может и усилиться
- в эту  зиму? Затихнуть - вот единственное средство выжить, и здесь и  там.
Печально, да, ну и что из того? Только  сон будет  невинней и глубже - как у
ребенка. А  вот эта мука  -  этот плуг, бороздящий  и сон  и день, - вот что
невыносимо.



756

     Во  всяком  случае, и думать и писать мне становилось все трудней, иной
раз при письме рука бежала вхолостую по бумаге, вот и  сейчас так, о мысли я
уже не говорю (снова и снова я восхищаюсь молниеносностью Вашей мысли: мысли
сгущаются,  сгущаются - и  ударяет  молния);  во  всяком случае,  наберитесь
терпения,  эта почка  раскрывается медленно, да и почка она лишь потому, что
почкой называют нечто наглухо закрытое.

     Хуже всего  в данный момент (даже я  этого не  ожидал), что  я  не могу
продолжать это  письмо  - даже такое  важное письмо. Злые  демоны  переписки
обступают меня и разрушают мои ночи, которые уже и сами по себе разрушаются,
все  больше и  больше.  Я  должен  прекратить, я больше  не  могу.  Ах, Ваша
бессонница не то, что моя. Пожалуйста, не пишите мне больше.

     Дорогая Милена,  уже давно лежит у меня начатое Вам письмо, но никак не
могу  его  продолжить  - старые мои  хвори настигли  меня и  здесь, напали и
слегка скрутили, все дается мне теперь с трудом,  каждый росчерк  пера, все,
что я  пишу,  кажется теперь слишком высокопарным,  будто я взялся за что-то
непосильное,  и если я пишу: "С дружеским приветом" - в самом ли деле у этих
моих приветов достаточно сил, чтобы добраться  до шумной, суматошной, серой,
такой  городской  Лерхенфель-дерштрассе, где я и все мое не  смогли бы  даже
дышать. Лучше уж вообще не писать, подождать лучших или худших времен -  а в
остальном мне тут хорошо...

     Я не могу ограничиться письмами Кафки к  Милене, которую сам он называл
"бесстрашной" и  от которой действительно исходила энергия и сила, ощущаемая
знавшими ее  людьми.  Эту героическую женщину  постигла страшная  судьба,  о
которой повествуется  в  книге Маргареты  Бубер-Нойманн  Пленница  Сталина и
Гитлера - ее ждала мучительная смерть в концлагере *.

     * Милена погибла в Равенсбрюке.


     Приведу  несколько отрывков из писем  Милены к Максу Броду, дополняющих
портрет  Кафки и  дающих  представление  о  самой  Милене,  до  конца  жизни
мучившейся вопросом: "виновата ли она?".

     ... весь  этот мир  есть  и остается для  него  загадочным. Мистическая
тайна. Нечто,  чего  он не  может  достигнуть и  что  с  трогательной чистой
наивностью высоко ценит, потому что оно является для него "деловым". Когда я
рассказывала ему о своем  муже,  изменяющем мне сотню  раз в  году, держащем
словно в плену меня и многих других женщин, его



757

     лицо светилось  той же почтительностью, как и тогда, когда он говорил о
своем   директоре,  так  быстро   печатающем  на  машинке  и  поэтому  столь
замечательном человеке, и  как тогда,  когда  рассказывал о  своей  невесте,
которая  была такой "деловой". Все  это является для него  чем-то необычным.
Человек, быстро печатающий на  машинке, и некто,  имеющий четырех  любовниц,
столь же  непостижимы  для него,  как и крона на  почтамте  и крона у нищей,
непостижимы потому, что полны  жизни.  Франк  же  не  может жить.  Франк  не
способен жить. Франк никогда не выздоровеет. Франк скоро умрет.

     Несомненно, мы все способны жить,  потому что всем нам когда-то удалось
найти  убежище во лжи, в  слепоте, в восторге, в  оптимизме, в  убеждении, в
пессимизме либо в  чем-то  еще.  Он же никогда  не скрывался в  спасительном
убежище,  ни  в  одном  из них.  Он  абсолютно не  способен лгать, как и  не
способен  напиться. Он  лишен всякого  приюта, крова. Поэтому  он во  власти
того, от чего мы защищены. Он - как голый среди одетых людей. Все то, что он
говорит,  что он собой представляет и  чем живет, не является даже  истиной.
Это  - детерминированное  бытие  само  по  себе,  лишенное  всяких примесей,
способных  помочь ему исказить жизнь -  в  сторону  красоты или  убогости  -
безразлично. И его аскетизм вовсе не героический - а потому, разумеется, тем
глубже и сильнее. Любой  "героизм"  -  это  ложь и  трусость.  Франк  не тот
человек, который делает свой аскетизм средством достижения некой цели, это -
человек,  которого  принуждают  к  аскетизму  его  ужасающая  прозорливость,
чистота и неспособность к компромиссу.

     Существуют  очень разумные люди, также не желающие идти  на компромисс.
Но  они  надевают волшебные очки,  сквозь которые видят все  в  ином  свете.
Поэтому им не нужны компромиссы. Тогда они  могут быстро печатать на машинке
и иметь женщин. Он стоит рядом с ними и с удивлением смотрит на них, на все,
и на эту пишущую машинку, и на этих женщин. Никогда ему не понять этого.

     Что  представляет собой  его страх, я  ощущаю  всеми своими нервами. Он
постоянно испытывал страх передо мной, пока не знал меня. Я узнала его страх
прежде,  чем  узнала  его  самого. Осознав его,  я оделась  в  броню,  чтобы
защитить себя от него. В течение  четырех дней, когда Франк был  со мной, он
утратил его. Мы смеялись над этим страхом. Я точно знаю, ни одному санаторию
не удастся  излечить  его. Он никогда  не будет здоровым,  Макс, пока  будет
испытывать  этот  страх.  И никакое укрепление психики  не сможет преодолеть
этот страх, ибо страх препятствует этому укреплению. Этот  страх касается не
только меня, но и всего, что

758

     существует,  потеряв  всякий  стыд,  например,  плоти.  Плоть   слишком
обнажена, для него непереносимо видеть ее. Тогда я смогла справиться с этим.
Ощущая  этот  страх, он смотрел мне в глаза,  мы ждали какое-то время,  так,
словно не  могли  отдышаться  или у  нас болели  ноги, и немного  погодя все
проходило. Не требовалось ни малейшего усилия,  все  было просто и  ясно,  я
таскала его по холмам  на окраине Вены, я убегала вперед, потому что он  шел
медленно, двигался за мной, тяжело ступая, и, закрывая  глаза,  я  и  сейчас
вижу его белую рубашку  и обгоревшую шею, и как он старается. Он бегал целый
день, вверх,  вниз, бродил под солнцем, ни разу не кашлял, ужасающе много ел
и  спал  словно  сурок,  просто  он  был  здоров, и его болезнь  в  эти  дни
воспринималась нами словно легкая простуда. Если бы  тогда  я уехала с ним в
Прагу, то  осталась бы для него тем, кем была для него.  Но  я обеими ногами
беспредельно  прочно вросла в эту землю, я не  могла оставить своего