героев  по  фамилии,  рискующей  слишком  прочно
укоренить их в мире,  чересчур похожем на мир читателя...  У героя  Кафки от
имени остается  лишь начальная буква, та, с  которой  начинается имя  самого
автора. Джойс  обозначает  инициалами Н.  С. Е.,  поддающимся многообещающей
расшифровке, героя "Поминок по Фин-негану", изменчивого, как Протей.

599


     И было бы весьма несправедливо объяснять  только  извращенной и детской
потребностью мистифицировать читателя смелый и  плодотворный опыт Фолкнера -
прием, употребленный автором  в "Шуме и  ярости",  где два  разных персонажа
названы одним и тем же именем.

     Пруст  осуществил  в  искусстве то,  что  Бергсон в  философии:  сделал
интуицию, непроизвольные ассоциации методом познания и литературным  стилем.
Позднее Мишо  и  Шар перенесли  этот опыт  в  поэзию. В их  изображении  мир
становился  зыбким,  расплывчатым,  неуловимым  -  он  непрерывно  менялся в
соответствии с душевным состоянием рассказчика.  Это  проникновение  в сферу
духа и  было поименовано декадансом.  Душевное состояние героев  приобретало
многомерность,  жизнь  -  полноту,  время  -  ощутимость  доения.  Это  была
сверхреальность в  ее  движении  и  изменчивости.  Язык, предназначенный доя
описания  потока  сознания,  стал  более  изящным,  утонченным,  живописным,
пластичным.  Он  стал  настоящим  инструментом   подсознательного,  глубинно
психологического.

     Когда я  начинал писать, я очень старался писать хорошо. Иногда мне это
удавалось. Во всяком случае, я писал  лучше, нежели сейчас. Но чем  больше я
работаю,  тем  больше убеждаюсь,  что, если настойчиво  стремиться как можно
полнее выразить правду, нужно отказаться от излишних забот о стиле.  Правда,
точная  правда  о  сущности человека  так сложна, так легко ускользает,  так
трудно уловима! Когда  вы  углубляетесь в  эти таинственные  области,  чтобы
извлечь  на  свет  тысячи  мелочей,  составляющих  правду,  вы  забываете  о
тщательной  отделке фразы:  нужно, чтобы  слова были просты, чтобы они  сами
сходили с пера, отражая ход мысли и поиски исследователя. - Мартен дю Тар.

     Судя по  всему, стиль  заботил  Пруста гораздо меньше,  чем содержание,
хотя  он тщательно следил за  тональностью, гармоничностью речевого  потока.
Речь Пруста, его стиль сродни импрессионистической непосредственности музыки
Дебюсси.

     Невозможно   представить   себе,   чем   закончится   начатое   Прустом
предложение,  как построится его  капризная  линия. В  языке  Пруста  как бы
ничего  заранее не продумано,  язык  рождается  вместе с  мыслью и чувством,
фраза   разливается  как   поток,  обрастая   сравнениями,   перечислениями,
сопоставлениями, метафорами, иногда чрезмерно усложняясь.

600

     Сама  фраза  у Пруста строится  по  принципам  музыкальности, стремится
передать музыкальный строй эпопеи-поэмы-симфонии. Как-то он сам заметил, что
"знаток литературы по  одной только фразе может  точно оценить  литературное
достоинство  автора".  По  фразе  Пруста  можно  безошибочно  определить  ее
принадлежность:  "громадной  молекуле"  прустовского  психологизма  отвечает
"громадная  молекула"   словесной   формы:  "огромная   по  размеру,  сложно
устроенная,  объединяющая  живописность  с размышлением, сплетающая  воедино
несколько смыслов, включающая в себя ряд сравнений, как бы  расплывчатая, но
вместе с тем упорядоченная с помощью "острого галльского смысла" - фраза эта
"генетична"  в  переносном  и  прямом  смысле  слова,  напоминая  хромосому,
содержащую все особенности и коды будущей жизни.

     Вместе с тем он -  мастер чеканных "максим", симфонист  и  аранжировщик
крылатых фраз-мыслей, творец хорошо запоминающихся  словесных  формул. Можно
составить "симфонию  мысли",  пользуясь  только одним его  произведением.  А
рядом  - другая симфония -  впечатлений,  чувств, образов,  развивающихся  с
роскошной медлительностью текущего бархата или тяжелого шелка.

     М. К. Мамардашвили:

     Текст  Пруста, поскольку он большой художник,  очень красив, состоит из
хорошо  выбранных  и  хорошо связанных слов;  есть непосредственная  красота
стиля,   и  она  настолько  доступна,  что  иногда  именно  поэтому  мы   не
задумываемся  над сказанным. Почти все слова  многозначны, имеют  глубину, в
них есть какой-то отсвет.  Пруст иногда сравнивает хороший стиль с  бархатом
(ткань,  приятная  на   ощупь,  и  в  то  же  время  дает  ощущение  глубины
ускользающей).

     Клод Мориак считал, что у Пруста не было ни подражателей, ни  учеников.
Это верно лишь отчасти, ибо, чтобы подражать  Прусту,  надо иметь  не только
его  талант, но  и  судьбу.  Влияние  же  его было  огромно.  Хотя  никто не
осмеливался ему подражать, начиная с Вирджинии Вулф европейская литературная
элита, по словам Ж. Эрхарда, видела в Прусте зачинателя нового романа.

     Влияние  Пруста  было   немедленным,  широким  и  глубоким...  Во  всей
литературе заметны волны, которые исходили из него.

     Пруст оказал огромное и глубокое  влияние, хотя  и  не имел учеников  в
прямом смысле слова.

601

     "Новый  роман"  действительно начинается с  Пруста:  Роб  Грийе, Бютор,
Соллерс,  Натали  Саррот  сами назвали себя первыми  подлинными наследниками
Марселя  Пруста:   "Пруст  и   Джойс  -   предшественники,   открывшие  путь
современному роману",  -  писала  Н. Саррот.  Отбросив "этикетки" и "мумии",
идущие  по следам  Пруста,  Джойса  и Фрейда писатели,  по словам Н. Саррот,
обращаются  к   истинной  реальности:  к  "некоторым  новым  психологическим
состояниям",  "обширным областям подсознательного".  Метод  Пруста  давал им
возможность "увеличить, нарастить опыт не вширь (что лучше и успешнее делает
документ и репортаж), но вглубь".

     Роб-Грийе:

     Единственные чайки, имевшие  для меня значение, это  были  те,  которые
находились в моей голове.  Возможно, они, так  или иначе, пришли из внешнего
мира, может  быть из Бретани, но они  преобразились, становясь  вместе с тем
как бы более реальными потому, что были теперь воображаемыми.

     В  сущности, вся  эстетика "нового романа" строилась на  базе  практики
"утраченного времени", "обнажения подсознательного", "начиная с Пруста".

     Роман  -   это  никакое  не  средство.  Он  не  задумывается  о  целях,
определяемых  заранее. Он не служит для  выражения, для передачи явлений, до
него,  вне его существующих. Он не выражает,  он ищет. А то,  что он ищет, -
это он сам.

     Романическое   письмо  не   стремится  информировать,   оно   учреждает
реальность. Оно никогда не знает, что ищет, оно не ведает, что говорить.

     Искусство... не опирается ни на какую  истину, существующую до него,  и
можно сказать, что выражает оно только самое себя.

     Что хотели сказать теоретики-практики "антиромана"? Только ли, что речь
- последнее убежище художника слова в реальном мире абсурда? Только  ли, что
самые  прекрасные  - произведения, в  которых  меньше  всего  материального?
Только ли,  что между художником и миром лежит трудно преодолимая преграда -
язык?  Только ли, что  форма, синтаксис, аллитерация,  эвфония -  не  просто
внешняя орнаментовка, но часть смысла, замысла, сути мифа?

     Нам  присуще  неуклонное, ежедневно  возобновляемое,  глубоко искреннее
стремление  слить   слово  как  можно  более   метко  и  непосредственно   с
прочувствованным,  виденным,  продуманным,   испытанным,   сфантазированным,
разумным.

602

     Почему каждое поколение по-разному интерпретирует одни и те  же тексты?
Разве одно это не  является свидетельством неокончательности,  изменчивости,
парадоксальности  языка?  Литература  многогранна,  как  миф,   и  как  миф,
неисчерпаема.

     Удивительно,  что  при   существовании  поэзии  важность  языкового   и
стилистического эксперимента в прозе долго не  осознавалась. Даже сам Пруст,
стоящий у истоков  экспериментального  романа, давая обширный  материал  для
лингвистики, семиотики,  структурализма, решительно возражал против языковых
экспериментов  и монтажа, полагая,  что  они повредят осознанию  внутреннего
смысла  явлений.  Но новаторство  необходимо -  для  активизации восприятия,
мысли, сопричастности  читателя. Отрицая  экспериментирование, Пруст  создал
самое   выдающееся  экспериментальное  произведение.  Стоит  ли   удивляться
множеству учеников?

     Искусство,  говорят  французы,  состоит  в  том,  чтобы не  было  видно
искусства. Муки слова есть прежде всего  муки мысли и чувства, поиск слова -
поиск правды.

     Эксперимент со словом - не опыты языка, но искания жизни.


     Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
     Хватает на лету и закрепляет вдруг
     И темный бред души и трав неясный запах...


     Поэзия  -  это  раздвоение,   обоснование  берется  в  основополагающей
структуре, коей является двусмысленность.

     Первостепенное  значение языка для нового поколения  "антироманистов" и
выдвинутое понятие "письма" закрепили за ними наименование "школы письма".

     Для новых романистов, писателей великой культуры, неутомимых  и упорных
искателей, "поэзия  не предмет роскоши, живопись не  предмет роскоши, музыка
не  развлечение  бездельников". Для них  поэзия, живопись, музыка  -  поиск,
роман   -   исследование,  изыскание.  Бютор:  "работа  над  формой   романа
приобретает  отныне значение первостепенное", "подлинное назначение писателя
- воздействовать на язык".

     Почему новые романисты "добывали язык",  "словами  подражали  тому, что
художники  делали  с помощью  камня,  мозаики,  мрамора", столь  пристальное
внимание уделяли  "партитурам" Малларме,  непрерывно совершенствовали "школу
письма"?

603

     Язык - это мировоззрение, идеология, образ восприятия мира. Каков язык,
такова  и  свобода.  И.  Бродский  говорил,  что  хороший   стиль  враждебен
диктатуре. Язык  - это  страсти,  облаченные  в  выразительную  форму.  Язык
конкретизирует бесформенный поток непосредственного опыта в знаки и чувства.
Слово и изображает, и выражает, и знаменует, и, кроме того, еще и проникает.
Вместо описания писатель предпочитает "приручение слов": "Клочки реальности,
прихотливо  соединяясь  союзом  "и"  или  словом  "потом",  создают  цельные
портреты, образы целого, замкнутого серым забором с гвоздями существования".
Язык, считал Пазолини, является первым и последним симптомом  происходящих в
обществе перемен,

     В Критике  и  истине Р. Барт  писал, что со времени Малларме происходит
важнейшая "перестановка функций": "письмо"  воссоединяет критика и писателя,
писатель   превращается  в   критика,  художественное  произведение   занято
описанием условий своего возникновения (этим занимался уже Марсель Пруст). В
конце концов, у писателя и поэта "нет более ничего, кроме письма".

     Наши  считают, что башня (пробковая комната Пруста,  например) - символ
изоляции от жизни (а не идеальное условие для творчества). Соллерс же считал
"школу письма" - способом борьбы против давления общества. "Добывать язык" -
говорить  правду, быть активным.  Соллерс:  "Нам угрожают  условия  жизни, в
которых преобладает пассивность".

     П.-Х. Джонсон:

     По  умению  воспроизводить взаимоотношения между человеком и  обществом
крупнейшим  романистом  XX  века следует  назвать  Марселя  Пруста.  Правда,
горизонт его был неширок, он вращался исключительно в среде высшей буржуазии
и аристократии, а в рабочих видел не более чем  обслуживающий класс. Но зато
с какой силой изобразил он свой социальный микрокосм!

     Ю. Нагибин:


     А Пруст тем и  велик,  что в Германтах, Шарлюсах,  Кон-сальви и  прочих
разглядел общечеловеческое; он пронизал весьма плотную  защитную  оболочку и
увидел  мягкую,  податливую ткань жизни  и  безмерно  увеличил наше знание о
человеке.  Герцога  Германтского,   высокомерного   и  грубого,  тонкого   и
бестактного,  добродушного  и  жестокого,  можно обнаружить  в  каком-нибудь
часовщике или шофере, а его

604

     очаровательную жену Ориану - в прачке или торговке рыбой.  Ну  а  барон
Шарлюс при всей своей экстравагантности на грани легкого безумия, своенравии
и  фантастических претензиях проглядывает  в самых разных людях:  от мелкого
служащего  до диктатора. Все это помогает  нашей ориентировке в миропорядке;
непроходящее значение Пруста в том, что  он дал мощный толчок к самопознанию
человека и познанию окружающих.

     Изоляция от жизни  не только "освобождает  искусство от заботы что-либо
передавать или свидетельствовать", но и  освобождает художника от социальных
обязательств,  служения  идее,  любого  вида   ангажемента.   Творчество   в
затворничестве,  на  которое  болезнь  обрекла Пруста  символизирует  полную
свободу  и,   следовательно,  абсолютную   правду   художника.  "Капитальное
открытие"  Пруста, переданное им в наследство "новым романистам", как раз  и
состоит  в  отстранении  как  способе приобщения к полноте  духовной  жизни.
"Башня" стала символом свободы.

     Впрочем, для  них важен не Пруст, а его  миф, его  речь, его стиль, его
текст.  Ибо  "об  авторе  и  речи быть не  может": "Лишь с того момента, как
произведение становится мифическим, его нужно толковать  как  точный  факт".
Нет науки о Данте или Шекспире, считает Р. Барт, есть только "наука о речи".

     "Вялость, притупленность социального мышления",  "нежелание проникать в
социальную   сферу",  "поверхностные  оценки",  "узкие   критерии",  "узость
жизненного   кругозора",  "отсутствие  интереса   к   общественной   жизни",
"книжность", непонимание  причин, "разделивших людей  на  богатых и бедных",
"мертвый  груз культуры",  хотя и огромной, - все это  инсинуации наших, для
которых грандиозная эпопея человеческого сознания - всего  лишь "изображение
паразитизма буржуазной верхушки", "эпос  паразитического  жизнепотребления".
Вот  до чего  договорились: "В  эпосе  Пруста  люди  не выступают как  сила,
формирующая своей  деятельностью  историческое время",  "юный герой в  конце
концов находит  лишь  мертвую  скорлупу без живого  ядра, внешнюю  форму без
человеческой сути".

     Хотя  герои   Пруста   мало   интересуются  общественным,   социальным,
политическим, хотя  бурная  жизнь эпохи  редко  врывается  на  страницы  его
романов, даже мельчайшие штришки, мельком брошенные фразы свидетельствуют  о
том,  насколько  проницательнее  политиков, революционеров,  социалистов был
Пруст.  Вот на страницах Жана Сантея герой появляется  в Палате  депутатов и
слушает речь "вождя социалистов". Речь трогает его призывами

605

     к   справедливости,   но   вскоре   он   убеждается   в  безжалостности
"ли-бертинов",  еще  громче  взывающих  к  низшим  инстинктам,  еще  сильнее
воспитывающих неразборчивость в средствах. "Вождь социалистов" обесчеловечен
больше  других, исходящая  от него угроза еще более  страшна...  Вот  маркиз
Сен-Лу,  светский  лев, увлекающийся  социализмом, рассуждает о равенстве  и
свободе - идеалы этого аристократа  "чище  и  незаинтересованнее" социализма
черни,  заключает  Пруст,  ведь  его  идеи  не  заражены  низкими  чувствами
вожделений, животными  страстями, желанием  "грабить  награбленное".  А  вот
письмо  Пруста Ж. Ривьеру, написавшему статью о Советской России.  И здесь с
проницательностью  необыкновенной  Пруст  заявляет:  социалистический  идеал
весьма  подходящ  "русскому темпераменту",  но  абсолютно  враждебен  идеалу
французскому...

     Эстетика  Пруста  антидекларативна  и  своим острием  направлена против
Ромена  Роллана, всю жизнь "вытаскивающего" искусство из  эстетских "башен".
Роллан не случайно писал апологии Сталина,  не разумея  того, что  не только
живут в  "башнях",  но пытаются  из  краснокаменных  "башен"  перестраивать,
перелицовывать жизнь. А Пруст знал, что "истинному искусству нечего делать с
такими воззваниями [к "объективности"], оно свершается в молчании". "Башня",
отстраненность, интровертирован-ность даны художнику не для ухода из мира, а
как  раз  наоборот  -  для  глубочайшего проникновения  в самый главный мир,
который  внутри нас: "Лишь грубое  и ошибочное представление  все помещает в
объект, тогда как все в сознании". Внешнее, объективное, социальное - фетиши
жизни, единственная подлинная,  настоящая  жизнь  -  бытие  "я",  содержание
сознания, память, интуиция, наши впечатления от мира.

     Только впечатление - критерий истины. Впечатление для писателя - то же,
что  экспериментирование для  ученого, с той разницей, что у ученого  работа
мысли предшествует, а у писателя идет следом.

     Из   "отражения",  превозносимого  реалистами,  никогда  не  получалось
чего-то большего, чем изображения фасада, поверхности явлений, из "реализма"
слишком  легко  возникали  "завер-бованность"  и  "ангажемент",   а  вот  из
субъективности    художника,   из    его   художественного    инстинкта    и
незаинтересованной  интуиции  действительно  вырисовывалась  глубинная  суть
вещей.

     Если  писатель  и поэт могут  погружаться столь же глубоко в реальность
вещей,  как и  сама  метафизика, то иным путем, а помощь размышления, вместо
того, чтобы усиливать, парализует порыв чувства, который только и может

606

     погрузить  в глубь мира. Не с помощью философского  метода, но какой-то
инстинктивной мощью "Макбет", по-своему, является философией.

     Запершие себя  в Кремле  десятилетиями предостерегали нас от  "башен из
слоновой кости", а  оказалось,  что лишь немногие, сумевшие "отгородиться" в
них,  знали  правду...  Недаром  Владимир  Набоков в одной из  своих  лекций
предостерегал  своих слушателей от желания  бежать вместе с толпой к  "общей
цели", предложив взамен пожить хоть немного в "многократно отвергнутой башне
из слоновой кости...".

     Кстати,  впервые  подобную мысль  высказал  Анри  Бергсон,  требовавший
тотальной    отрешенности   художника    от   социальной   действительности,
заинтересованности, "всякого практического интереса":

     Если бы  отчужденность  была  полной, если бы душа  не соприкасалась ни
одним из своих  восприятий с действием, это была бы душа  художника,  какого
еще  не видел свет. Она преуспела бы  во всех  искусствах, или,  вернее, она
слила  бы их  все в  единое  искусство.  Она воспринимала  бы  все вещи в их
изначальной чистоте...

     Эстетика  Марселя  Пруста  -  не  отражение  реальности, но обнаружение
"истинной  жизни"  -  жизни сознания, понимание духовной сущности, обретение
"чего-то более  глубокого,  нежели  [сами люди],  что становится  смыслом их
жизни, их реальностью":

     Величие подлинного искусства, того самого, которое г-н де Норпуа назвал
бы дилетантской  забавой,  в том и состоит, чтобы найти, уловить  и показать
нам ту реальность, от  которой мы  и так далеки, и отдаляемся все  больше по
мере  того,  как растет  и укрепляется воздвигнутая  нами  стена  привычного
сознания; ту  реальность, которую нам, возможно,  так и не  придется узнать,
пока мы живы, хотя это и есть наша жизнь, настоящая,  наконец-то раскрытая и
проясненная,  единственная  реально  прожитая нами жизнь,  та жизнь,  что  в
каком-то смысле постоянно  присуща  всем и каждому так же, как художнику. Но
другие  не  различают  ее,  потому что не  стремятся  познать.  Оттого-то их
прошлое   захламлено  бесчисленными  негативами,  бесполезными,  потому  что
сознание так и не "проявило" их.

     Свидетельством богатства художественного мира Пруста стали приуроченные
к его юбилеям вернисажи шедевров мировой

607

     живописи, вошедших в  Поиски. Только одна из таких выставок представила
свыше ста картин из музеев десятка стран.

     Не будет преувеличением сказать, что его герои  воспринимают окружающий
мир глазами любимых им художников. Так, на празднике у герцогини Германтской
великолепный  красный  цвет  ее  вечернего  манто  напоминает  герою  краски
Тьеполо, а пеньюар Одетты - "Семью"  Ватто, выдержанную в красноватой гамме,
с  фигурой  ма