бо...
   - Ты еще много чего не можешь представить,- вставил Жеглов.
   - Не заедайся, Глеб,- попросил я его.- Лучше слушай. Соболевская  мне
малость глаза приоткрыла. Мы с тобой все время считали, что  Груздев,  в
крайнем случае, мог навести Фокса на Ларису, так?  Оказывается,  Фокс  и
без Груздева ее знал и у них были отношения. Серьезные, ну,  со  стороны
Ларисы, стало быть...
   Глеб закурил, сильно затянулся, так что щеки впали, сказал:
   - Ну-ну, продолжай, психолог...
   Я на это не обратил внимания, мне  важно  было  ему  все  разъяснить,
чтобы он, как и я, уразумел расстановку сил.
   - Когда я про второй матч узнал, у меня в башке будто осветилось.  Ты
сам посмотри, все ведь как нарочно складывается:  патрон  нестандартный,
палец на бутылке не его, след на шоколаде чужой. И что в четыре  был,  а
не в семь, вполне возможно. А  если  в  четыре,  а  не  около  семи,  то
остается одна-единственная улика
   - пистолет...
   Глеб снова затянулся и процедил:
   - Одна эта улика сто тысяч других перевесит...
   - Ага. Вот я и понял, что точно так же может думать Фокс.  Поэтому  я
поехал в Лосинку и расспросил обеих женщин о том, что было двадцатого  и
двадцать первого октября - подробно, по минутам...
   Глеб даже со стула поднялся:
   - И что?..
   - Утром двадцать  первого,  часов  в  одиннадцать,  пришел  проверять
паровое отопление перед зимой слесарь-водопроводчик.  Крутился  по  дому
минут двадцать.
   Высокий, черный, красивый, под плащом - военная одежда. В  хозконторе
поселка водопроводчик с такими приметами не значится...- Я с  торжеством
посмотрел на Глеба:- Вопросы есть, товарищ начальник?
   Жеглов в мою сторону даже не высморкался. Нещадно  скрипя  блестящими
сапогами, принялся ходить по кабинету из угла в угол, долго ходил, потом
остановился у окна, снова долго  там  рассматривал  что-то,  ему  одному
интересное. Не поворачиваясь ко мне, сказал:
   - Жена Груздева, чтобы мужа выручить, под любой присягой покажет, что
это ты пистолет подбросил. Или расскажет, о чем говорили отец Варлаам  с
Гришкой-самозванцем в корчме на литовской границе. Квартирохозяйку  тоже
можно заинтересовать. Или запугать. Это не свидетели.
   Опять вся моя работа к чертовой бабушке! Беготня, все волнения мои  -
коту под хвост. Я аж задохнулся от злости, но спросил все-таки негромко:
   - А кто же свидетели?
   По-прежнему глядя в окно, Жеглов кинул:
   - Фокс. Вот единственный и  неповторимый  свидетель.  Для  всех,  как
говорится, времен и народов. Возьмем его, тогда...
   Чуть не плача от возмущения, я заорал:
   - Но ты же сам знаешь, Груздев не виноват! Что  же  ему,  за  бандита
этого париться?! У него, может, каждый день в тюрьме  десять  лет  жизни
отымает!
   Жеглов наконец повернулся, но глядел он куда-то вбок, и голос у  него
был злой, холодный:
   - Ты лишние сопли не разводи, Шарапов. Здесь МУР, понял?  МУР,  а  не
институт благородных девиц! Убита  женщина,  наш  советский  человек,  и
убийца не может разгуливать на свободе, он должен сидеть в тюрьме...
   - Но ведь Груздев...
   - Будет сидеть, я тебе сказал. А коли окажется, что это Фокса работа,
тогда выпустим, и все дела. И больше об этом - хватит, старший лейтенант
Шарапов. За дело несу персональную ответственность я, извольте соблюдать
субординацию!..
   Замолчал он, и мне как будто говорить нечего стало, хотя и  вертелось
у меня на языке, что Жеглов - это еще не  МУР,  что  во  всем  этом  нет
логики и нет справедливости, но как-то заклинил он меня  своим  окриком:
ведь я как-никак военная косточка и пререкаться с начальством в  молодые
еще годы отучен... В репродукторе голос певца старательно,  с  коленцами
выводил: "В моем письме упрека  нет,  я  вас  по-прежнему  люблю-ю-ю..."
Только он и  звучал  в  нехорошей  тишине  между  нами,  двумя  довольно
упрямыми мужиками, приятелями можно сказать...
   В  пепельнице  лежали  и  дымили  обе  наши  "нордины",  и   случайно
залетевший сквозь окно лучик солнца пересекали две струйки дыма  -  одна
ярко-голубая, плотная, другая светлая, почти прозрачная,- и  я  подумал:
как странно, у двух одинаковых папирос  дым  совсем  разный,  вот  один,
голубой, выстлался понизу, вдоль стола, а другой, белый, тянется  вверх.
Я посмотрел на Жеглова, он снова отвернулся  к  окну,  загораживая  весь
проем широкой спиной, а я думал о его шуточках,  о  всей  его  умелости,
лихости  и  замечательном  твердом  характере.  "Железный   парень   наш
Жеглов",- сказал однажды о нем  Коля  Тараскин,  и  это  было,  конечно,
правильно...
   В девять часов утра конвой доставил Ручечника к нам в кабинет. Камера
никому, видать, не в пользу - за эти дни он сильно сдал: пожелтело лицо,
редкая жесткая щетина прибавила добрых два десятка лет, крупная  тяжелая
челюсть,  придававшая  ему  мужественное  выражение,  как-то   неуловимо
вытянулась, стала просто длинное, старческое,  глаза  запали  и  недобро
поблескивали из глубоких глазниц. Я усадил его на стул в углу  кабинета,
и он уставился на свои пижонские штиблеты, которые из-за вынутых шнурков
сразу приобрели какой-то жалкий, нищенский  вид.  Жеглов  разгуливал  по
кабинету, напевая под нос: "Первым  делом,  первым  делом  самолеты",  я
сидел за своим столом, глядя на Ручечника, и длилась эта пауза  довольно
долго, как в театре, пока он, хрипло прокашлявшись, не сказал:
   - Чего притащили, начальники? Покимарить вдосталь и то не дадут...
   На что Жеглов быстро отозвался:
   - Не лги, не лги, Петр Ручников, тебе спать сейчас совсем не хочется,
бессонница у тебя сейчас!
   Ручечник спорить не стал, он уныло смотрел куда-то в стену за  спиной
Жеглова, взгляд был у него грустный и сосредоточенный. Потом без видимой
причины повеселел, попросил у  Жеглова  чинарик,  и  тот,  лихо  оторвав
зубами конец папиросы, протянул ее вору:
   - На, пользуйся моей добротой...- И, подождав, пока  Ручечник  сделал
несколько жадных затяжек, осведомился:- Не надоело бока давить  в  нашем
заведении?
   - Ох надоело, начальник!- искренне сказал Ручечник.-  Можно  сказать,
от одной скуки тут околеешь. Сидит со мною  хмырь  какой-то  залетный  -
деревня, одно слово, ни в очко, ни в буру не может...
   - А на воле благода-ать...- соблазнял Жеглов.- По  нынешнему  времени
ты бы уже огрел бутылочку, поехал бы на бегах рискнул...
   Ручечник аж всхлипнул огорченно от таких замечательных,  но  -  увы!-
недоступных возможностей:
   - Чего толковать, на воле жизнь куда красивше, чем в седьмой  камере,
да куда денешься? - Он с хрустом потянулся, широко зевнул:- 0-ох,  тошно
мне, граждане начальники, отпустили бы мальчишечку...
   - И отпустим,- с готовностью и вполне серьезно сказал Жеглов.- Ты мне
Фокса, я тебе волю. Мое слово - закон, у любого вора спроси!
   - Точно. Ты мне волю, а Фокс? - Ручечник  опустил  голову  и  говорил
тоже серьезно:- Он ведь меня погубит. Фокс - человек окаянный. На первом
же толковище не он, так дружки его меня по стене размажут, ась?
   Он поднял голову, смерил Жеглова глазами, и  ничего  в  его  лице  не
осталось дурашливого, что было еще минуту назад,  а  видны  были  только
испуг да тоска по свободе, такой близкой и такой невозможной.
   - Не так страшен черт, как его малюют,- построил улыбку  Жеглов.-  Мы
ведь его все равно возьмем...
   - Только не через меня, только  не  через  меня,-  быстро  забормотал
Ручечник.- Мне главное, чтобы совесть чиста, я тогда на любом  толковище
отзовусь...
   Глеб пожевал губами, лицо его стало суровым.
   - Ты Фокса боишься...- сказал он не спеша.- Напрасно... Тебе пока что
меня надо бояться, я тебя скорее погублю, коли ты так...
   - Эхма, тюрьма, дом родной!- отчаянно махнул рукой вор.- Отпилюсь  на
лесоповале
   - и с чистой совестью на волю! Вы не подумайте,  начальнички,  что  я
злыдень такой...- Лицо его сморщилось, казалось, он  вот-вот  заплачет.-
Что я, вам помочь не хочу? Хочу, истинный крест! Но не могу! Я  вам  вот
байку одну расскажу - без имен, конечно, но так, для примеру. Хочете?
   - Ну-ну, валяй,- разлепил губы Жеглов.
   - Есть такое местечко божье -  Лабытнанга,  масса  градусов  северной
широты... И там лагерь строжайшего режима - для тех,  кому  в  ближайшем
будущем ничто не светит. Крайний Север, тайга и тому  подобная  природа.
Побежали оттуда однова мальчишечки - трое удалых. Семьсот верст  тундрой
да тайгой, и ни одного ресторана, и к жилью не  ходи  -  народ  там  для
нашего брата  просто-таки  ужасный.  И  представьте,  начальники,  вышли
мальчишечки к железке. Двое, конечно.
   - А третий? - спросил я.- Не дошел?
   Ручечник сокрушенно покачал головой, вздохнул:
   - Не довели. За "корову" его, фраеришку, взяли.
   - Как это?!- оторопело спросил я.
   - Как слышал. Такие у нас, значит, ндравы бывают. Жизнь - копейка.  А
уж для Фокса - тем более...
   Ручечника увели - дальше разговаривать с ним было без толку, он  явно
предпочитал отсидку встрече  с  Фоксом.  Оставалась  Волокушина.  Жеглов
сбегал, переговорил с ней, и она без особого  сопротивления  согласилась
позвонить Ане. Со связистами все было заранее договорено, и не прошло  и
часа,  как  мы  сидели  в  маленькой  уютной   комнате   Волокушиной   в
Кривоколенном переулке, 21. В комнате даже после  обыска  было  чисто  и
уютно; массивный торгсиновский буфет сиял  промытыми  резными  стеклами,
кружевной  подзор  на  кровати  и  такая  же  салфеточка  под  телефоном
топорщилась от крахмала, мраморные слоники - семь  штук  по  ранжиру  на
буфете - сулили счастье, которого Волокушина так  жадно  хотела,  да  не
дождалась...
   После того как Волокушина  позвонила  по  телефону  бабке  Задохиной,
разговаривать нам было особенно не о чем - инструкции полной мерой  были
выданы по дороге,- мы сидели молча,  думая  каждый  о  своем,  и  только
старший сержант  Сафиуллин  из  отдела  связи,  приехавший  с  нами  для
обеспечения нормальной работы аппаратуры, время от времени проверял,  не
фонят ли наушники, которые он для нас с Жегловым  подключил  к  телефону
параллельно. Конечно, прождать можно было черт те сколько - и  сутки,  и
двое,-  но  нам  повезло:  минут  через  сорок  телефон  задребезжал,  и
Волокушина, резко побледнев,  сняла  трубку.  Мы  тоже  прижали  к  ушам
наушники. Мужской низкий голос прозвучал так, будто звонили из  соседней
квартиры:
   - Света?
   - Да, я...- Волокушина глазами, всем лицом, головой показала нам, что
это Фокс.
   - Где Петька? - требовательно спросил Фокс.
   Точно так, как было уговорено, Волокушина  зашлась  в  плаче,  сквозь
который прорывались отдельные несвязные слова.
   - Ты что ревешь, дура? - спросил Фокс злобно.- Говори толком!
   - Пе-е-етеньку посадили,- заверещала Волокушина.- Фоксик,  миленький,
помоги, что же я теперь делать-то бу-у-уду-у?..
   - А ты как выскочила? - спросил он подозрительно.
   - Его с номерком взяли, на карма-а-ане-е...
   - Понял,- сказал Фокс деловито.- Слушай внимательно:  я  ему  помогу,
чем возможно.
   Раз. Ты больше к Аньке не звони, я тебе потом сам позвоню.  Это  два.
Если тебя лягавые  возьмут,  молчи,  как  немая.  Тогда  выручу.  Будешь
болтать - язык отрежу.
   Все...
   Гудки отбоя возвестили, что разговор окончен, и почти в ту же секунду
раздался зуммер  полевого  телефона  Сафиуллина.  С  телефонной  станции
сообщили: Фокс звонил из автомата в булочной у Сретенских  ворот.  Прямо
со станции туда уже  мчался  на  машине  Пасюк  -  прочесать  с  группой
сотрудников прилегающую территорию.
    
    
   Но Фокс как сквозь землю провалился,  хотя  поработал  Пасюк  истово.
Узнали мы об этом немножечко позже  -  когда  приехали  в  Управление  и
выслушали его рапорт.
   - Ничего,- утешил расстроенного Пасюка Жеглов.- Он, гад ползучий,  от
меня не уйдет. Слово чести!
   Я  видел,  что  от  злости  он  прямо  искрился,  словно  только  что
заряженный танковый аккумулятор.
   - По домам!- скомандовал Жеглов!- Отдохнуть по силе возможности  и  в
девятнадцать пятьдесят быть у входа в "Савой". Марш!..
    
    
     ЭКСПОНАТЫ ИЗ БЕРЛИНА 
     Выставка образцов трофейного сооружения захваченного у немцев в 1941-1945 
     годах, продолжает пополняться новыми экспонатами. В Москву доставлено много 
     образцов боевой техники, отбитой у врага в Берлине, Будапеште и в других 
     районах недавних боев. 
    
    
     "Известия" 
Глупо, конечно, но факт - очень я взволновался перед походом в "Савой". Как там 
ни говори, а все-таки первый раз в жизни собирался я в ресторан. Еще до 
демобилизации побывал я пару раз в немецких "гештетах", но какой же это ресторан 
   - забегаловка, и все! И еще я очень  жалел,  что  в  ресторан  я  иду
искать  Фокса,  вместо  того  чтобы  нам  отправиться  туда   с   Варей,
попробовать жареного мяса, выпить винца, потанцевать, и все бы  увидели,
что я тоже кое-чего стою,  коли  пришла  со  мной  туда  самая  красивая
девушка.
   Но об этом и думать нечего, потому  что  мы  отдали  Шурке  Барановой
карточки, и нам с Жегловым еще надо смикитить,  как  дотянуть  до  конца
месяца хотя бы на хлебе с картошкой. Наши талоны на второе горячее блюдо
были действительны только для управленческой столовой. Нет, коммерческие
рестораны нам пока не по карману!
   Об этом и  сказал  нам  Жеглов  в  автобусе,  когда  мы  остановились
неподалеку от входа в "Савой" без десяти минут восемь. Он выдал  нам  по
замусоленной синей сотняге и сказал:
   - Деньги казенные, не вздумайте там шиковать на них!  Тем  более  что
вовсе не известно, явится ли он сюда...
   Все засмеялись: в коммерческом ресторане на сотню зашикуешь, пожалуй!
Гриша Шесть-на-девять спросил:
   - А чего можно взять на сто рублей?
   Жеглов неодобрительно покосился на него:
   - Две чашки кофе, рюмку сухого вина и бутылку лимонада. Но  тебя  это
все не касается - ты нас вместе с Копыриным будешь здесь дожидаться...
   - Ну-у, тоже придумал, я, может быть...
   - Отставить разговоры! Вы здесь не прохлаждаться должны, а прикрывать
наш тыл.
   Неизвестно, как там все сложится, поэтому у вас  с  Копыриным  должна
быть все время готовность номер один. Не отвлекаться, газет  не  читать,
байки не травить - все время вы должны просматривать зону перед входом в
ресторан. Если случится так, что Фокс придет и вы его  опознаете,  дайте
ему спокойно войти, после чего ты, Копырин, остаешься на месте, а Гришка
идет ко мне. Задача вам ясна?
   - Чего там неясного!- невозмутимо сказал Копырин.
   - Ясна, но мне хотелось бы...- начал Гриша, но Жеглов махнул рукой:
   - С тобой все!  Теперь  задача  для  Тараскина  и  Пасюка.  Значитца,
ресторан имеет два зала в форме буквы "Г". В оба зала есть входы -  один
с улицы, другой из гостиницы. Вы проходите  и  садитесь  в  самом  конце
второго зала, блокируя вход-выход  из  гостиницы.  Я  зайду  в  ресторан
первым и сяду в самой середине - у фонтана, так, чтобы меня  видно  было
из обоих залов. Шарапов двигается  замыкающим.  У  входа  в  первый  зал
находится стойка с  высокими  стульчиками,  называется  "бар".  Вот  ты,
Шарапов, со своей  заграничной  внешностью,  и  будешь  нести  службу  у
стойки. Сидеть тебе надо спиной к входу, вполоборота к стойке - тогда ты
будешь всех просматривать, а твое лицо почти никто не увидит.
   Диспозиция ясна?
   - Ясна.
   - Как только мы уйдем, Копырин отгонит  автобус  к  углу  Пушечной  и
Рождественки - с этой точки вы можете наблюдать оба входа: и в ресторан,
и в гостиницу.
   Я спросил:
   - Что делаем, если опознаем Фокса?
   - Спокойно пьем кофе на всю отпущенную финчастью сотню. Не глазеем на
него, не дергаемся, не ерзаем. Все сидим на своих местах  и  ждем,  пока
Фокс отгуляет и начнет собираться домой или в туалет.  Брать  его  можно
только в гардеробе - он вооружен  и  в  зале  может  положить  несколько
человек. Начинать по моей команде.
   - Последний вопрос,- сказал я.- Глеб, мы его не можем перепутать? Ну,
за другим погнаться? Мы ведь его в лицо не знаем - только по  словесному
портрету...
   - Знаем,- твердо кивнул Жеглов.- Есть у  меня  человек,  который  его
знает... Все, оперативка закончена. Тараскин и Пасюк, на выход!
   Через минуту после них ушел Жеглов, а потом и мне отворил дверь своим
костылем-рукоятью Копырин:
   - Давай, старшой, ни пуха тебе, ни  пера,-  сказал  он  мне  вслед  и
хлопнул по спине.
    
    
   Я отдал гардеробщику свой плащ, потрогал локтем  пистолет  в  боковом
кармане, причесался перед  зеркалом  и  поднялся  по  четырем  мраморным
ступенькам в зал.
   Народу было не очень много - я знал, что ресторан  работает  до  трех
часов ночи и собираются люди около  девяти.  Огляделся  я  быстренько  и
увидел, что нахожусь около той самой стойки  с  высокими  табуретами,  о
которой говорил Жеглов.
   Табуретки, кожаные, мягкие,  крутились  на  шарнире,  как  сиденья  у
пулеметной турели, и сверху мне было очень удобно озираться.  А  зеркала
буфета в лучшем виде отражали входную дверь. Ко мне подошла буфетчица  и
вежливо сказала:
   - Добрый вечер, добро пожаловать...
   Я даже удивился - чего это она так обрадовалась моему приходу? И тоже
ей приветливо сказал:
   - Здравствуйте, давненько я не бывал у вас...
   Бровки у нее белые, выщипанные, подведенные, крендельки шестимесячной
аккуратненько выложены под сеточкой с мушками.
   - Что желаете выпить? Коньяк, водка, ликер, коктейль, пунш?
   И спрашивает негромко, доверительно, будто о секрете между  собой  мы
сговариваемся  и  она  мне  тоном  своим  дает  понять,  что  никому  не
разболтает, нигде не проговорится, что я у нее в баре выпивал.
   - Вы мне кофе пока налейте  и  меню  дайте,-  сказал  я  ей  тоже  по
секрету.
   - Меню в обеденном зале, а у нас  карточка,-  сказала  она  не  очень
обрадованно.
   - Ну карточку давайте,- покладисто кивнул я.
   Она ушла варить кофе, а я стал оглядывать каждый стол в  отдельности.
Прямо передо мной, слева от входа, торцами к окнам стояли четыре стола и
к ним были приставлены диваны с высокими спинками, так  что  сидящие  за
столом будто в купе поезда находились - их никто не видит, и они  ни  на
кого не смотрят. За стойкой бара вход на кухню,  потом  зал  кончался  и
переходил в площадку, посреди которой бил  настоящий  фонтан!  Маленький
бассейн с медными загородками, а  в  середине  фонтан!  В  потолок  были
вмазаны зеркала, и в них я видел дно  фонтана,  и  это  было  невероятно
красиво - по потолку плавали золотые рыбки с пышными хвостами! Это  ведь
надо придумать такое! Напротив фонтана на маленькой сцене сидел оркестр,
а вокруг стояли двухместные столики.
   За одним из них уже устроился Жеглов,  с  ним  за  столом  сидел  еще
какой-то человек вполоборота ко мне, и с затылка  он  казался  почему-то
знакомым. Жеглов прицепил ко  второй  пуговице  гимнастерки  крахмальную
белую салфетку, и со стороны казалось, будто он  готовится  к  обильному
обеду. Это же надо, на сто его рубликов
   - смех один! Мне с  моей  табуретки  было  очень  хорошо  видно  лицо
Жеглова, высокомерно-насмешливое, со злым блеском  в  глазах.  Время  от
времени он что-то цедил своему  собеседнику  сквозь  зубы  и  учительски
помахивал пальчиком у него перед носом. Во дает!
   - Вот ваш  кофе.  И  карточка.-  Я  обернулся  к  буфетчице,  которая
протягивала мне дымящуюся чашку и картонку  с  ценником.  Я  смотрел  на
карточку  углом  глаза,  чтобы   не   терять   зал   из   поля   зрения.
"Крюшон-фантазия",  "мокко-глинтвейн",  "шампань-коблер",   "абрикотин",
"порто-ронко", "маяк". Все очень красиво и загадочно, но все мне  не  по
деньгам. Взял я себе  самый  дешевый  пунш-"лимонный",  пятьдесят  шесть
рублей порция. Буфетчица смотрела на меня прозрачными белесыми  глазами,
и лицо у нее было вытянутое, постное, как у сытой утицы.
   - И все? - спросила она.
   - Пока все,- бросил я ей небрежно, и она стала колдовать с  какими-то
кувшинчиками, бутылками, бросила в бокал две вишенки  и  кусок  льда.  В
общем, получалась довольно бо