юка:
   - А что это за банда такая - "Черная кошка" эта самая?
   Пасюк поднял на  меня  прозрачные  серые  глаза,  пошевелил  бровями,
сказал медленно:
    
   - Банда. - Помолчал, добавил: - Банда - вона и есть банда. Убийцы  та
грабители.
   Сволочье отпетое. Поймаем, Бог дасть, уси под "вышака" пойдуть.  Тоби
вон  Шесть-на-девять  пусть  лучше   расскажет,   он   говорун   у   нас
наиглавный...
   Фотограф, видимо, уже привык к своему необычному прозвищу, или мнение
Пасюка его мало волновало, или желание рассказать было в нем сильно, но,
во всяком случае, Пасюку он ничего не ответил, только  рукой  махнул  на
него и протянул презрительно:
   - Ба-анда - она и есть ба-анда!  Она  ни  на  одну  другую  банду  не
похожа, потому нам и поручено ее разрабатывать...
   - Особо тоби, - разлепил в усмешке обветренные узкие губы Пасюк. - На
тебя сейчас уся надежда...
   А фотограф сказал мне:
   - Банду эту второй год ищут, а выйти на след не удается. Был бы я Лев
Шейнин - обязательно об этом деле книгу бы написал!
   - А о чем же писать, коли следов никаких нет? - поинтересовался я.
   - Нет, так будут! - уверенно сказал Шесть-на-девять. - Хотя, конечно,
увертливые они,  гады.  Грабят  зажиточные  квартиры,  продовольственные
магазины, склады, людей стреляют почем зря. И где побывали -  или  углем
кошка нарисована, или котенка живого подбрасывают.
   - А зачем? - удивился я.
   - Для бандитского форсу - это они вроде бы смеются над  нами,  почерк
свой показывают...
   Распахнулась дверь, вошел Жеглов, мы все повернулись  к  нему,  и  он
сказал:
   - Значитца так: ты, Пасюк, завтра с утра поедешь с  телом  Векшина  в
Ярославль, от  нас  всех  проводишь  его  в  последний  путь,  мать  его
постараешься успокоить. Хотя какое  к  чертям  собачьим  тут  придумаешь
успокоение!
   Лицо у него было черное, подсохшее, будто опаленное, и камнями ходили
желваки на скулах.
   Пасюк  вытер  жирные  от  ружейного  масла  пальцы  о  кусок  газеты,
аккуратно свернул его и бросил в корзину, встал, коротко сказал:
   - Есть, будет сделано...
   - Вы, Тараскин и Шарапов, со мной завтра дежурите в группе по городу.
   - А я? - обиженно спросил Гриша  Шесть-на-девять.  -  А  я  что  буду
делать?
   - Ну и ты с нами, конечно, куда ж тебя девать? Всем спать немедленно.

    
    
   Сон был неплотен и зыбок, как рассветный туман, и лишь на  мгновение,
кажется, прикрыв глаза, я испуганно вскочил на кровати - показалось, что
я проспал. В комнате было  темно  и  очень  холодно,  и  мне  жаль  было
вылезать из нагретой за ночь постели. Я вытащил  из-под  одеяла  руку  и
посмотрел на мерцающий зеленым светом циферблат: стрелки плотно слиплись
на половине седьмого. Я досадливо крякнул - пропало  полчаса  сна;  и  я
подумал  о  том,  что  утрачиваю  фронтовую  привычку  спать  до  упора,
используя каждую свободную минуту, возмещая вчерашний недосып и стараясь
хоть миг вырвать у завтрашнего.
   Со стула рядом с кроватью взял папиросу "Норд", чиркнул зажигалкой  и
глубоко затянулся. Ничего нет слаще этой первой утренней затяжки,  когда
горячий сухой дым ползет в легкие, заливая голову мягкой одурью, и  тело
наполняется радостным  ощущением  бездельного  блаженства,  когда  точно
знаешь, что у тебя есть несколько свободных от беготни,  суеты  и  забот
минут, отданных всецело пустому глядению в  потолок  и  удовольствию  от
горьковато-нежного табачного вкуса.
   Окно комнаты выходило на перекресток  у  Сретенских  ворот,  и  когда
машины на улице, сдержанно урча, сворачивали с  бульвара  на  Дзержинку,
свет их фар белыми плотными столбами  таранил  стекло  и,  ворвавшись  в
комнату, упирался в стену, на одно мгновение замирал, словно в раздумье,
куда ему дальше деваться, и затем стремительно прыгал на потолок  яркими
сполошными пятнами, прочерчивал  его  наискось  и  прятался  в  углу  за
карнизом, будто там была дырка, через которую  он  навсегда  исчезал  из
комнаты.
   Я лежал, глазел на прыгающие со стены на потолок  пятна  голубоватого
света, курил папироску и думал о том, что в МУРе мне, наверное, придется
нелегко. Чуть больше суток минуло с того момента, как я вошел  в  желтый
трехэтажный особняк Управления милиции, предъявил  в  подъезде  пропуск,
поднялся на второй этаж, разыскал комнату номер 64 и постучал в дверь.
   -  Открыто!  -  крикнули  тонким  голосом  из  кабинета.  Я  вошел  и
представился по-уставному:
   - Оперуполномоченный старший лейтенант Шарапов для прохождения службы
прибыл!
   Хозяин   кабинета,   по-видимому   тот   самый   знаменитый   старший
оперуполномоченный Глеб Жеглов, начальник оперативной бригады отдела  по
борьбе с бандитизмом, к которому меня направили для стажировки, сидел за
письменным столом, заваленным папками и исписанными на машинке  листами.
Меня удивило, что у знаменитого сыщика такой невзрачный  вид  -  был  он
очень тощ, очень длинен, и очень сильные очки в  роговой  оправе  сидели
косо на хрящеватой переносице. И наверное, от сознания физической  своей
немощности держался он  очень  важно.  Смотрел  поверх  меня,  откидывая
голову и задирая высоко подбородок, и, хотя происходило это скорее всего
от недостатка зрения, вид у него при всей его нескладности все равно был
крайне высокомерный.
   - Ну, здравствуй, Шарапов! - сказал он наконец. - Из  кадров  о  тебе
уже звонили.
   В общем, мы таким тебя и представляли...
   Я не понял, кто это  "мы",  но  отчего-то  мне  стало  неловко,  и  я
ответил, пожав плечами:
   - Обыкновенный...
   - Конечно, обыкновенный,  только  вот  такие  обыкновенные  фронтовые
ребята и нужны нам. Чем занимаемся, знаешь?
   Я кивнул, но, видимо, не  совсем  уверенно,  потому  что  оперативник
важно сказал, подняв вверх палец:
   - Бандитизм. Убийства. Разбой. А это тебе не фунт изюма. Ты на фронте
разведчиком был?
   - Точно. Командир разведроты.
   - Приживешься. Весной будет набор в юршколы - мы тебя туда быстренько
затолкаем...
   В этот момент с шумом растворилась дверь, и в кабинет влетел парень -
смуглый, волосы до синевы черные,  глаза  веселые  и  злые,  а  плечи  в
пиджаке не помещаются.
   Мельком взглянул, засмеялся - как пригоршню рафинада рассыпал:
   - Ты Шарапов? Здорово! Жеглов моя фамилия...
   Я удивленно посмотрел на человека за столом, а Жеглов крикнул ему:
   - Ну-ка, отец Григорий, кыш со стула!
   - Я тут  поработал  немного,  -  сказал  задумчиво,  важно  Григорий,
медленно разогнул свои бесчисленные суставы и выпрямился, как штатив  на
пляже.
   - Вы тут уже, наверное, познакомились? - спросил Жеглов.
   - Ну, более-менее,  -  пробормотал  я,  а  Григорий  солидно  покачал
головой:
   - Я пока кое-что объяснил товарищу про нашу работу...
   Жеглов искоса посмотрел на него, засмеялся и сказал:
   -  Шарапов,  ты  запомни  -  это  великий  человек,   Гриша   Ушивин,
непревзойденный  фотограф,  старший  сын  барона  Мюнхгаузена.  Мог   бы
зарабатывать на фотокарточках бешеные деньги,  а  он  бескорыстно  любит
уголовный розыск...
   - Ну знаешь, Жеглов,  мне  твои  оскорбительные  выходки  надоели!  -
закричал Гриша; он покрылся неровными красными пятнами, и стекла очков у
него запотели. - Если ты хочешь со мной поругаться...
   - Упаси Бег, Гриша! - захохотал Жеглов. - Шарапов - человек  военный,
он тебя лучше всех поймет. Не твоя же  вина,  что  медкомиссия  тебя  до
аттестации не допускает. Но разве дело в погонах? А, Гриша? Все  дело  в
бесстрашном сердце и быстром уме!  Так  что  ты  еще  нами  всеми  здесь
покомандуешь!
   Гриша хотел было дать достойный ответ Жеглову,  но  в  кабинет  вошли
двое - квадратный человек с неприметным серым лицом и совсем молоденький
парнишка, и я узнал, что их фамилии - Пасюк и Векшин, а еще через минуту
прибежал Коля Тараскин и задыхающимся шепотом сообщил, что звонил Сенька
Тузик: бандиты назначили встречу...
   Так я вошел в группу Жеглова, и было  это  двадцать  часов  назад,  и
произошло с нами всеми за этот день такое, что у меня  теперь  не  будет
времени на привыкание, учебу и притирку - надо с ходу заменять погибшего
сотрудника...
    
    
    
   На кухне огромной коммунальной квартиры оказался только один  человек
- Михаил Михайлович Бомзе. Он сидел  на  колченогом  табурете  у  своего
стола - а на кухне их было девять -  и  ел  вареную  картошку  с  луком.
Отправлял в рот кусок белой  рассыпчатой  картошки,  осторожно  макал  в
солонку четвертушку луковицы, внимательно рассматривал  ее  прищуренными
близорукими глазами, будто хотел убедиться, что ничего  с  луковицей  от
соли не произошло, и неспешно с хрустом разжевывал ее.  Он  взглянул  на
меня также рассеянно-задумчиво, как смотрел на лук, и предложил:
   - Володя, если хотите, я угощу вас  луком  -  в  нем  есть  витамины,
фитонциды, острота и общественный вызов, то есть все, чего  нет  в  моей
жизни. - И, покачав лысой острой головой, тихо заперхал, засмеялся.
   - В нем полно горечи, Михал Михалыч, - сказал я, усаживаясь напротив.
- Так что давайте я лучше угощу вас омлетом из яичного порошка!
   - Спасибо, друг мой, вам надо самому много есть - вы еще  мальчик,  у
вас всегда должно быть чувство голода. - Он смотрел на меня прищурясь, и
все его лицо было собрано  в  маленькие  квадратные  складочки,  а  кожа
коричневая - в темных старческих пятнах. И может быть, потому, что Михал
Михалыч вытягивал сильно голову  из  коротенького  плотного  туловища  с
толстыми лапками-руками  и  маленькими  ногами,  казался  он  мне  очень
похожим на старую добрую черепаху. И  носил  он  к  тому  же  коричневый
костюм в клетку, цветом и мешковатостью напоминавший ячеистый панцирь.
   Я бросил на сковороду комок белого свиного лярда, разболтал  в  чашке
яичный порошок - желтая жижа с бульканьем и шипением разлилась на черном
чугуне, - потом принес из комнаты буханку черного хлеба и  сохранившиеся
шесть кусков сахару, а у Бомзе был чай на заварку. Так что завтрак у нас
получился замечательный.
   Старик ел мало и медленно, и я  видел,  что  еда  не  доставляет  ему
никакого удовольствия - ест, потому что  если  не  есть,  то,  наверное,
скоро умрешь. Вот он и ел, не ощущая вкуса,  равнодушно  и  неторопливо,
будто выполнял скучную, надоевшую работу. Потом отложил вилку и сказал:
   - Впрочем, вы уже не мальчик. Вы уже мужчина. Сколько вам минуло?
   - Двадцать два.
   - Двадцать два, двадцать два... - старик  высунул  из-под  панциря  и
снова спрятал острую головку. - Как я был счастлив в двадцать два года!
   От воспоминаний он прикрыл тонкие синеватые  перепоночки  век,  и  со
стороны можно было подумать, что старик заснул. Но он  не  спал,  потому
что зашевелились лапки на столе и он спросил:
   - Володя, а вы счастливы в свои двадцать два?
   Я пожал плечами:
   - Не знаю, вроде бы все нормально.
   - А я  точно  знал,  что  счастлив.  И  счастье,  когда-то  огромное,
постепенно уменьшалось, пока не стало совсем маленьким -  как  камень  в
почке...
   Я посмотрел на него искоса: в уголке черного  мутного  глаза  застыла
печаль, едкая, как неупавшая слеза.  Жалко  было  старика  -  уж  больно
тоскует.
   - Михал Михалыч, ну что вы здесь один маетесь? У вас же есть какие-то
родственники или друзья  в  Киеве  -  вы  бы  поехали  к  ним,  все-таки
веселее...
   Бомзе покачал своей маленькой сухой  изморщиненной  головой,  грустно
усмехнулся широким черепашьим ртом.
   - Сколько улитка по земле ни ходит,  от  своего  дома  все  равно  не
уйдет. Кроме того, - сказал он, минутку подумав, - они все уже старые, а
старикам вместе  жить  не  надо.  Старикам  надо  стараться  притулиться
где-нибудь  около  молодых  -  это  делает  прожитую  ими  жизнь   более
осмысленной...
   Сына Бомзе - студента четвертого  курса  консерватории  -  убили  под
Москвой в октябре сорок первого. Он  играл  на  виолончели,  был  сильно
близорук и в день стипендии приносил  матери  цветы.  В  нашей  квартире
никто никому никогда не дарил цветов, и эти букетики пробуждали к  юноше
чувство одновременно жалостливое и почтительное, ибо при всей  очевидной
нелепости траты денег на  цветы,  когда  их  за  городом  можно  нарвать
сколько угодно, соседи ощущали именно в этих цветочках нечто возвышенное
и трогательное.
   Цветы  приобрели  наглядный  смысл,  когда  старики  Бомзе   получили
извещение о смерти сына. Мать, никогда не болевшая раньше, прожила после
этого три дня и умерла ночью, во сне, и обряжавшие ее, и  хоронившие  на
Немецком кладбище соседи  почему-то  больше  всего  вспоминали  про  эти
цветы, словно они были самым главным, что  запомнилось  им  из  короткой
жизни мальчика, быстрого, близорукого, извлекавшего из своей  виолончели
трепетно-тягучие, волнующие и не очень понятные мелодии...
   - А вы довольны своей новой работой, Володя? - спросил Михал Михалыч.
   - Как вам сказать... Я еще и сам не разобрался, -  уклончиво  ответил
я, вспомнил Васю Векшина и подумал, что вряд  ли  тот  был  старше  сына
Михал Михалыча. И больше ничего говорить не  стал,  потому  что  старику
вовсе не следовало  знать,  как  я  провел  свой  первый  день  в  МУРе.
Посмотрел на часы и стал торопливо собираться.
   - Оставьте, Володя, я сам потом вымою посуду - я ведь на свою  работу
не опоздаю, ибо удачно пошутить никогда не поздно... - сказал старик.
   Работа у Бомзе была необычная. До войны я вообще не мог  понять,  как
такую ерунду можно считать работой:
   Михал Михалыч был профессиональный шутник. Он придумывал для газет  и
журналов шутки, платили ему очень немного и весьма неаккуратно, но он не
обижался, снова и снова приносил свои шутки, а если они не  нравились  -
забирал или переделывал.
   Он любил повторять, что, к счастью, за самые лучшие шутки и  анекдоты
ему    не    назначали    гонорара.     Называлась     его     профессия
"юморист-малоформист", и меня всегда  удивляло,  как  может  придумывать
действительно смешные шутки и истории такой унылый и тихий человек...
   Мне показалось, что Михал Михалыч хочет сказать что-то важное, но  на
кухню ввалилась Шурка Баранова со всеми пятью своими отпрысками, и сразу
поднялся здесь невыразимый гвалт, суета, беготня, топот, крики,  смех  и
плач одновременно, дети хватали из тарелки картошку Бомзе, дергали  меня
за ремень, один подлез под полу шинели, чтобы пощупать кобуру пистолета,
другой забрался к старику на колени, все  они  хотели  кричать,  бегать,
есть, они хотели жить, и я понял, почему старик не желает уезжать отсюда
в Киев не то к друзьям, не то к родственникам.
    
    
    
     КЛЕВ РЫБЫ 
    
          На подмосковных водоемах изо дня в день усиливается клев рыбы. Щука берет 
     лучше всего на Истринском водохранилище. Здесь попадаются экземпляры весом 4-5 
     кг. Хорошо клюет и окунь, нередко довольно крупный, 600-700 граммов. 
    
    
     "Вечерняя Москва" 
В отделе было шумно: опердежурный Соловьев выиграл по довоенной еще облигации 
пятьдесят тысяч. Счастливчик, очень довольный и гордый, слегка смущаясь, 
благодарил за поздравления, с которыми к нему приходили даже люди малознакомые. 
   Торжество достигло  вершины,  когда  явился  редактор  управленческой
многотиражки с фотографом. Правда, тут Соловьева обуяла скромность, и он
стал отказываться, бормоча, что  ничего  особенного  он  не  сделал,  но
редактор быстро урезонил его, подсказав,  что  помещать  его  портрет  в
газете будут не от восхищения замечательными  соловьевскими  глазами,  а
потому, что это дело политически важное.
    
   Потом пришел Жеглов, которому Соловьев в тысячный раз поведал, как он
вчера "так просто, от скуки, чтоб время, значит, убить" проверил  номера
облигаций по первому послевоенному тиражу:
   - Смотрю, братцы вы мои, серия  сходится!  А  как  увидел  выигрыш  -
полтинник, - так и номер  проверять  опасаюсь:  вдруг,  думаю,  не  тот,
получи тогда "на остальные номера выпали...". Отложил я газету на диван,
пошел перекурить...
   - А сердце так и бьется, - сочувственно сказал Жеглов.
   - Ага... - простодушно  подтвердил  Соловьев.  -  Зову  Зинку.  Зинк,
говорю, у тебя рука счастливая, проверь-ка номер... Да, братцы,  это  не
каждому так подвалит...
   - Еще бы каждому! - подтвердил  Жеглов.  -  Судьба,  брат,  она  тоже
хитрая, достойных выбирает. А как тратить будешь?
   - Ха, как тратить! - Соловьев залился счастливым  смехом.  -  Были  б
гроши, а как тратить - нет вопроса.
   - Не скажи, - помотал головой Жеглов, - "нет  вопроса".  .  К  такому
делу надо иметь подход серьезный. Я вот, например, полагаю, что достойно
поступил Федя Мельников из Третьего отдела...
   - А чего он? - спросил Соловьев озадаченно.
   - А он по лотерее перед  самой  войной  выиграл  легковой  автомобиль
"ЗИС-101", цена двадцать семь тысяч.
   - И что?
   - Что "что"? Как настоящий патриот, Федя не счел правильным  в  такой
сложный международный момент раскатывать в личном автомобиле. И  выигрыш
свой пожертвовал на дело Осоавиахима, понял?
   Лицо Соловьева сильно потускнело от этих слов Жеглова, как-то погасло
оно от его рассказа, помялся  он,  пожевал  губами,  обдумывая  наиболее
достойный ответ, и сказал:
   - Мы с тобой, товарищ Жеглов, люди умные, должны понимать, что  война
кончилась, государство  специально  тираж  разыграло,  чтобы  людям,  за
трудные времена пообтрепавшимся, облегчение сделать.  Да  и  Осоавиахима
уже нет никакого...
   Жеглов  ухмыльнулся,  потрепал  Соловьева  по  плечу,  сказал  не  то
всерьез, не то шутейно:
   - Это, Соловьев, только ты умный, а я так, погулять вышел... Конечно,
вместо Осоавиахима я бы тебе другой адресочек мог подбросить, но,  вижу,
ты к этой  идее  относишься  слишком  вдумчиво.  Поэтому,  так  и  быть,
ограничимся коньячком с твоего выигранного капитала. Сделались?
   Соловьев явно обрадовался благополучному исходу.
   - Что за вопрос между друзьями! - сказал  он  важно.  -  Обмоем,  как
водится!
   - Не обманешь? А то на посуле, как на стуле: посидишь, да встанешь, -
недоверчиво покачал головой Жеглов и, будучи  не  в  силах  угомониться,
добавил: - К тому же теперь будет у кого перехватить до получки, а?
   Соловьев готовно покивал, но в глазах его я особой радости по  поводу
жегловских планов не заметил.
   - Теперь дочке пианино куплю, - сказал он. - А то  в  школу  на  трех
трамваях ездит, покою нету... Жене, Зинке, отрез  панбархата  возьму,  в
комиссионке на Столешникове видел.  Ши-икарный  отрез,  розовый,  две  с
половиной стоит...
   - А слоники у тебя на комоде есть? - поинтересовался Жеглов.
   - Какие еще слоники? - не понял дежурный.
   - Семь таких слоников, мал мала меньше, они еще счастье приносят.
   - А у тебя эти слоники есть? - спросил, подумав, Соловьев.
   - Есть, - соврал Жеглов и "подставился". Радостно захохотав, Соловьев
заорал:
   - Вот у тебя есть, а у меня нет, а счастье все равно  мне  подвалило!
Суеверие одно, товарищ Жеглов, ты на них, на слоников, не надейся...
   - Ну и дурак, -  сказал  Жеглов  и  хотел  еще  что-то  добавить,  но
зазвонил телефон.
   Глеб снял трубку, и по  ходу  разговора  улыбка  сошла  с  его  лица,
вытянулось оно, и жестко сжались губы. - Хорошо, - отрывисто сказал он в
трубку. - Сейчас выезжаем. - Дал отбой  и  скомандовал.  -  Бригада,  на
выезд. В Уланском - труп ребенка!
    
    
    
   Во  дворе  около  столовой  стоял  старый  красно-голубой  автобус  с
полуоблезшей надписью "милиция" на боку. Шесть-на-девять крикнул мне:
   -  Гляди,  Шарапов,  удивляйся:  чудо  века  -  самоходный   автобус!
Двигается без помощи человека...
   Трофейный "опель блитц" наверняка за долгую свою жизнь повидал  виды.
От старости и того невыносимо тяжелого груза, что пришлось ему  повозить
за долгие годы, просели рессоры и  высохли  амортизаторы,  машина  будто
припала к  земле  громоздким  брюхатым  кузовом  на  хилых  перелатанных
баллонах и неуклюжей статью своей и плоской придавленной мордой походила
на огромного больного бульдога.