рел.  Отсюда забрали в контрразведку.  Теперь снова ведут сюда. А потом
что?  Потом куда?  Потом дорога известная...  Отсюда я едва не удрал. А что,
если посадят в ту самую камеру? Нет, туда, мне, наверно, уже не попасть..."
     Поднялись на  знакомое крыльцо,  пошли  по  гулкому  коридору.  Конвоир
толкнул дверь дежурки.
     За  столом  сидел  капитан  Шульц.  Сняв  наручники,  конвоир доложил о
прибытии. Шульц медленно поднялся, подошел к Ване, скривил в усмешке рот.
     - А-а,  старый знакомый!  -  Капитан повернулся к  солдату у  двери.  -
Наверх его! В отдельную камеру...


        4

     Николай  Яковлевич внимательно оглядел  Федю  Механчука,  усадил  гостя
напротив, подвинул к нему жестянку с самосадом. Он не скрывал своей радости.
     - Удивительная петрушка получилась!  Дед, совсем дед! Бороду отрастил -
и сразу постарел на десять лет. Смотрю, глаза и фигура знакомые, а не угадаю
кто.  Вот  только  когда  заговорил -  сразу  узнал.  Ну,  рассказывай,  как
добирался к нам. Когда ты вернулся? Сегодня?
     - Неделю назад,  -  затянулся дымом  Федя.  -  Прибыл крейсерским ходом
вместе с  одним бобиком на его санях.  Приехал в  город и сразу беру курс на
явку.  Смотрю,  условного знака нет. Даю малый назад. Разворачиваюсь - стоят
два молодчика с пистолетами. Завернули руки, связали...
     - Подожди, подожди, - вскочил Николай Яковлевич. - Неужели ты на Разина
пошел?
     - А куда же еще?
     - Так  там  же  еще  две  недели назад явка  ликвидирована!  -  Нагибин
взволнованно заходил по комнатушке. - Кто бы подумал, что ты туда сунешься!
     - Мне не было из чего выбирать.  Ваш связной оставил в отряде две явки.
Меня предупредили,  что на другую я должен идти только в крайнем случае. Вот
так. Не успел я и глазом моргнуть, как те молодчики отбуксировали меня прямо
в контрразведку.  Начались допросы. Доказательств у них против меня не было.
Документы идеальные.  Я  чувствовал,  что с дня на день выпустят.  И вдруг -
очная ставка.  Приводят парнишку.  Глянул я на него и чувствую:  иду на дно.
Цыганок!..
     - Что ты говоришь?  -  замер на месте Николай Яковлевич.  -  Неужели он
жив?
     - Жив...  Его втолкнули в комнату и дверьми пальцы... Не признался, что
меня знает...  -  Федя опустил голову.  -  Я  едва сдержался.  Еще  минута и
сорвался  бы  с  якоря...  Цыганок  потерял  сознание,  и  его  вытащили  из
кабинета...
     - Представляю, сколько он перенес. Не каждый взрослый такое выдержит, -
Нагибин присел у стола,  начал ногтем чертить по скатерти.  -  Какой парень!
Нет, брат, слов, чтобы высказать...
     Николай Яковлевич встал и вышел на кухню.  Вернулся с горбушкой хлеба и
ломтиком сала.
     - Чем богаты, тем и рады. Трудно в городе с продуктами.
     - Адмиральская еда. Я от немецкого харча чуть концы не отдал.
     Федя швырнул окурок в ведро,  стоявшее на полу у двери, откусил хлеба и
впился зубами в пожелтевшее сало.
     - Контрразведка  нащупала  нашего  радиста,   -  глухо  сказал  Николай
Яковлевич. - Он гранатой взорвал себя и рацию. Обещали нового прислать из-за
линии фронта,  да вот, понимаешь, что-то долго его нет. Без рации мы как без
рук.
     - Новый радист сидит рядом с тобой.
     - Что?
     - Я  говорю,  что  радист сидит рядом с  тобой и  уминает твое сало,  -
засмеялся Механчук.
     - Ты-ы?! - Николай Яковлевич грудью налег на стол. - Вот так петрушка!
     - После госпиталя я три месяца учил морзянку,  -  пояснил Федя.  -  Как
дятел стучал на ключе. Обучение, могу похвалиться, прошел на пять баллов.
     - Прекрасно! Где рация?
     - У партизан оставил.  Ищите помещение. Я уже и так один сеанс передачи
пропустил.
     - Помещение есть,  -  довольно потер руки Нагибин.  -  За рацией пошлем
людей завтра ночью. Принесут без тебя.
     - Между прочим,  меня сейчас зовут Александр Михайлович Скирда.  Я имею
свою слесарную мастерскую. Надо обеспечить меня заказами.
     - Ясно. Сделаем.
     - Что у Неуловимого?
     - Наша  группа подчиняется ему.  Получили новое  задание.  Сейчас ведем
наблюдение, изучаем распорядок дня бургомистра Дубовского.
     - Братишки,  возьмите меня на операцию,  а?  - Федя схватил Нагибина за
руку. - У меня с бургомистром свои счеты. Понимаешь?
     - Посмотрим.  Хотя нет.  Не разрешат. Насиделись мы без радиста. Да это
еще не  скоро будет.  Ты  лучше вывешивай вывеску на своей мастерской.  Твою
слесарку  нам  сам  бог  послал.  Швейную  мастерскую  Неуловимого  пришлось
ликвидировать. Сам Неуловимый едва замел следы. Встречаться нам с тобой надо
как можно реже.  Все новости будешь получать через связного.  А  сейчас иди,
Федор. Скоро комендантский час.


        5

     Эта  была та  же  камера.  Только не  было в  ней  ни  Тани,  ни  Дарьи
Тимофеевны...
     "Где они?  Расстреляли? Перевели в другую камеру? А клин? Куда они дели
его? Неужели нашли немцы?"
     Поглядывая на глазок в железной двери,  Ваня обшарил всю камеру, ощупал
все тюфяки.  Клина не  было.  Потеряв всякую надежду,  он  полез под угловые
нары,  на  которых спала  Таня,  провел рукой по  стене возле самого пола  и
вздрогнул,  прикоснувшись к  холодному металлу.  Клин лежал за  отставшим от
стены плинтусом.  "Таня перепрятала, - догадался Ваня. - Воспользоваться так
и не смогла. Значит, их той же ночью..."
     На допрос в тот день не вызывали.
     Оконце под  потолком вначале посинело,  затем  стало  черным.  Когда-то
здесь  было  настоящее  окно,  но  его  замуровали,  остался  только  выступ
подоконника. Ваня полез на него, глянул вниз.
     Немного в стороне,  напротив входа в здание, ходил часовой. Поскрипывал
под его ногами снег.
     За оконцем была свобода.
     Упираясь боком  и  локтем  искалеченной руки  в  проем  в  стене,  Ваня
просунул клин  между колючей проволокой и  пробоем,  резко нажал.  Проволока
податливо  заскрипела.   Острая  боль  пронизала  пальцы  изувеченной  руки.
Качнулся в  глазах кусок неба и  голые вершины деревьев старого парка.  Ваня
закрыл глаза и стал ждать,  пока хоть немного утихнет боль.  Потом,  закусив
губы, снова заложил клин.
     Скрипела проволока. Пробой не поддавался.
     Цыганка внезапно охватила страшная злость.  Если бы в камеру в этот миг
вошел охранник, Ваня не задумываясь ринулся бы на него. Злость придала силы.
Пробой наконец удалось вырвать, и он запрыгал по полу.
     Ваня вытер слезы, подул на окровавленные пальцы. Напряженность спадала.
Подкрадывались изнеможение и равнодушие ко всему на свете.
     Цыганок слез с подоконника,  поднял пробой и долго рассматривал его.  В
оконце их оставалось еще пятнадцать. Он пересчитывал, наверное, раз десять.
     Ваня сунул пробой в  карман и приказал себе лезть снова.  Подтянулся на
одной руке,  помогая локтем другой, глянул вниз. Часового донимала стужа. Он
потопал  ногами,  покрутился на  месте,  оглянулся по  сторонам и  юркнул  в
караульное помещение.  "Мне  это  только и  надо.  Если  вылез один  пробой,
вылезет и второй,  -  начал мысленно подбадривать себя Ваня. - А за вторым -
третий.  А за ним... Надо спешить..." Цыганок снова взялся за клин. Потом он
сидел на нарах и дул на искалеченные пальцы.
     На полу лежал второй пробой.
     Ваня  заставил себя  подняться.  Глаза его  остановились на  соломенном
тюфяке.  "Елки зеленые,  как же  я  раньше не  додумался!"  Он  сложил тюфяк
пополам и  примостил его на подоконнике.  Теперь не надо было подтягиваться,
чтобы посмотреть, что делает часовой. Да и верхние пробои были рядом...
     Наконец оконце чистое. Колючая решетка отогнута в сторону.
     Сдерживая дыхание,  Цыганок слушал ночь.  Она была светлая и спокойная.
Из караульного помещения доносился глуховатый патефонный голос.
     Ваня начал протискиваться в оконце. Держась за колючую решетку, которая
теперь держалась на двух пробоях, перебросил ноги.
     В морозной тишине громка заскрипела дверь.
     Ваня глянул вниз,  и  словно кто-то  ударил его  под  самое сердце:  на
крыльце караульного помещения стоял часовой.
     Ване стало дурно. Слабели руки.
     Часовой осмотрелся по  сторонам,  бросил под  ноги  окурок и  закрыл за
собой дверь.
     Ваня сорвался вниз.
     Удар смягчил глубокий снег.


        6

     Бабушка подняла голову,  прислушалась.  Кто-то тихонько стучал в  окно.
"Кто  же  это  в  такое время?  Ванечку забрали.  И  просила,  и  молила тех
фашистовцев,  чтобы отпустили, - где там! Чтоб они, изверги, так своих детей
видели!"
     Кряхтя,  бабушка сползла с печи.  В темноте нащупала валенки,  сунула в
них ноги и заковыляла к выходу.
     - И кто там?
     - Открой, баб. Это я.
     Старуха  оперлась  о   косяк,   непослушной  рукой   отодвинула  засов.
Заколотилось сердце.
     На пороге стоял Ваня.
     - Дитятко ты мое родное! Ох, боже мой, боже! А внучек ты мой золотой!..
     - Тише,  бабуля,  - закрыл дверь Ваня. - Идем в хату. Света не зажигай,
не надо. Слышь?
     - А чего бояться? Тебя ж, наверно, выпустили?
     - Нет, бабуля. Я удрал.
     - О,  господи!  А что же с тобой теперь будет? А куда же ты теперь, мое
дитятко?
     - Не знаю. Куда-нибудь... Ты только перевяжи мне руки и дай рукавицы.
     Старуха заметалась по  хате.  Нашла  чистую  тряпицу,  разорвала ее  на
полоски и начала перебинтовывать искалеченные пальцы Вани.
     - Может, ты поешь? В такую стужу голодный...
     - Некогда, баб. Положи что-нибудь в карман.
     - Ванечка,  послушай меня,  дитятко. Иди в Шумилино к дядьке Василю. Он
тебя и накормит, и теплый угол даст.
     - А что?  Запросто.  Елки зеленые,  как я сам не додумался?  Ну, баб, я
пойду. Мне нельзя здесь больше оставаться. Кроме шуток.
     - Дай я тебя поцелую,  внучек...  Ой, что ж они с тобой сделали! А чтоб
им, иродам...
     - До свидания, бабуля.
     - Ваня... Ванечка-а...
     Ночь была светлая и  холодная.  Старуха стояла на крыльце,  и  плечи ее
вздрагивали от беззвучных рыдании.
     Трясясь от страха за внука и от холода,  она вернулась в хату и полезла
на печь. Только улеглась, как дверь в сенях затрещала от ударов. Грохнула об
стену  сломанная дверь.  Забренчало опрокинутое ведро.  Широко  распахнулась
дверь хаты,  дохнуло холодом.  Лучи карманных фонариков забегали по комнате,
ослепили старуху.
     - Слазь с печи! - приказал кто-то по-русски.
     Ей даже не дали надеть валенки. По холодным половицам старуха подошла к
столу, нащупала коптилку. Спичка дрожала в старческой руке.
     Тусклый  свет  от  коптилки упал  на  лица  пришедших.  Старуха  узнала
фельдфебеля,  который  арестовывал внука.  С  ним  было  несколько солдат  и
полицейских...
     - Где Цыганок? Где твой внук Ваня?
     - Не ведаю, паночки, - пожала плечами старуха. - Как забрали вы его - с
той поры и не видела.
     - Не  видела?  Брешешь,  карга!  Твой  змееныш  удрал!  Он  был  здесь.
Обыскать!
     Солдаты  и  полицейские посбрасывали с  кровати  подушки,  постаскивали
одеяла. Полетела на пол из шкафа одежда. Зазвенело разбитое зеркало.
     Старуха стояла среди этого содома и плакала.
     - Где Цыганок?
     - Не было его здесь, паночки. Не видела я его...
     - Ах ты, жаба старая!
     Полицейский пнул ее в грудь.  Взмахнув руками,  старая женщина упала на
пол.
     Фельдфебель гаркнул что-то солдатам. Те выбежали на улицу и вернулись с
канистрой бензина. Старуха заголосила.
     Фельдфебель что-то приказал русоволосому солдату,  а  сам с  остальными
выскочил из хаты.
     Старуха все поняла.  Она умолкла и широко открытыми глазами смотрела на
канистру.  Солдат подошел к ней и показал пальцем на дверь. Бабушка, держась
за стену,  сделала шаг к выходу. И сразу же за ее спиной вспыхнуло, загудело
пламя. Солдат подхватил старуху под мышки, вытащил во двор.
     - Ганс, ком!
     Светловолосый солдат выпустил из рук бабушку,  подскочил к фельдфебелю,
вытянулся.
     Фельдфебель наотмашь ударил его по лицу.  Солдат пошатнулся,  но устоял
на ногах. Фельдфебель ударил снова. Солдат отлетел к забору.
     Фельдфебель поморщился,  подул на руку и  направился к калитке.  Солдат
вытер ладонью окровавленный рот и подмигнул бабушке. В свете пламени блеснул
золотой зуб.
     Огонь через окна вырвался на улицу. В небо взметнулись искры.
     Пламя озаряло согбенную фигуру бабушки. Она не плакала. Не было слез.
     Вокруг плавился снег.


        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ


        1

     Морозным  утром  Цыганок  стоял  на   станции  Шумилино.   Мимо  тяжело
прогромыхал эшелон.  Платформы,  пушки,  танковые горбы -  все  было покрыто
изморозью.
     На сортировочной дудукал рожок -  формировали товарняк. Несколько минут
назад  Ваня  узнал у  поджарого угрюмого смазчика,  что  эшелон пойдет через
Оболень.  "Как раз то, что мне надо, - подумал Цыганок. - Прицеплюсь на ходу
- и будьте здоровы".
     Ване не  повезло.  Добравшись до Шумилина,  он,  даже не заходя во двор
дяди Василя,  понял,  что здесь ему делать нечего: окна хаты были заколочены
горбылями, на искристом снегу от калитки к крыльцу не было ни одного следа.
     На  два дня Ване дал приют сосед дяди Василя дед Мартын,  который жил с
невесткой и тремя внуками напротив дядиного двора. Он-то и рассказал Цыганку
о том,  что произошло.  Две недели назад на рассвете немцы арестовали дядьку
Василя. С той поры о нем не было ни слуху ни духу, будто в воду канул.
     Оставаться дольше  у  деда.  Мартына было  нельзя.  Ваня  заметил,  что
невестка старика,  которая в  первый день  с  искренним участием отнеслась к
нему - обмыла, перевязала искалеченные пальцы, накормила картофельным супом,
- уже  назавтра изменилась.  Отрезав от  зачерствевшей краюхи пять тоненьких
ломтиков хлеба,  она как бы задумалась. И только потом, со вздохом, отрезала
шестой.  То  же  самое  было,  когда она  делила на  всех  маленький чугунок
отварной картошки...
     Ваня поднял воротник, спрятался за контейнер и стал ждать. Этой ночью у
него созрело решение отправиться в  Оболень.  На  такую мысль,  сам  того не
сознавая,  его натолкнул дед Мартын.  Вечером,  подшивая при свете смолистой
лучины стоптанный валенок,  он с восхищением рассказывал о каких-то хлопцах,
от которых "германец крутится, как жаба на горячих углях". Ваня понял, что в
Оболени действует подполье.  "Попробую связаться с ребятами,  -  решил он. -
Если ничего не получится -  буду искать партизан". И вот на рассвете Цыганок
осторожно выбрался из хаты деда Мартына и подался на станцию.
     Старенький  паровоз,   тяжело  отдуваясь  паром,   таскал  платформы  и
теплушки.
     Не  заметив  вблизи  ничего  подозрительного,   Ваня  подошел  ближе  к
товарняку.
     Эшелон  дернулся,  залязгал буферами и  затих.  "Сейчас  отправится,  -
подумал Цыганок.  -  Жаль, что с дедом не попрощался. Надо было хоть записку
ему оставить".
     - Ты что тут шляешься? А ну-ка пройдем со мной, пацан!
     Чья-то  рука  крепко взяла Ваню выше локтя.  Цыганок повернулся.  Рядом
стоял полицейский...
     В комнате было накурено.  Трое полицаев сидели за столом.  Один из них,
горбоносый,  вытер ладонью жирные губы,  кашлянул в кулак и сурово посмотрел
на Ваниного конвоира.
     - Кого привел?
     - Разве не видишь,  - обиженно отозвался полицейский. - Залил буркалы с
утра и...
     - Ну-ну!  Не твое собачье дело!  Я  для тебя кто?  Начальник.  А ты для
меня? Тьфу - разотру! Ясно?
     Он грязно выругался, подошел к перегородке.
     - Ты кто?
     - Я?  Я... Иван Мануйкин, - вскочил перед ним Ваня. - Ваня Мануйкин. Я,
господин начальник,  сирота круглый.  У меня мать померла,  батя убитый... Я
хлебца хочу, дяденька...
     - Цыц, щенок! Сиди тут и не рыпайся!
     Горбоносый застегнул новый кожух,  натянул на  голову косматую овчинную
шапку и направился к двери. На пороге обернулся и приказал:
     - Федос!  Позвони в фельджандармерию.  Не выпускать,  пока из города не
приедут опознавать.
     Цыганок побелел.  "Как он  сказал?  Опознавать?  Тогда крышка.  Приедет
фельдфебель или Шульц.  Кто-кто, а они опознают! - с отчаянием подумал Ваня.
- Что же делать? Сам им в лапы... У-у, балда! Надо было сидеть у деда я носа
на улицу не показывать. Не выгоняли же меня..."


        2

     Цыганок сидел за  деревянной перегородкой и  смотрел в  окно.  Ему были
хорошо  видны  безлюдная улица  и  колодец  с  журавлем.  Иногда  к  колодцу
подходили женщины с ведрами, набирали воду.
     За  заснеженные крыши домов уходило солнце.  По улице от заборов и  хат
потянулись синеватые тени.
     У  Вани со вчерашнего дня маковой росинки не было во рту.  Он проглотил
слюну и облизал пересохшие губы.  "Может,  и не приедут сегодня из города. -
Внезапный проблеск надежды окрылил его.  -  Тогда попробую драпануть. А что?
Запросто.  Перепрыгну перегородку -  и в дверь.  Надо только подождать, пока
потемнеет. Днем догонят, а в темноте - ищи ветра в поле..."
     Цыганок посмотрел на  полицейских.  Тот,  что  привел его,  сидел возле
буржуйки,  дымил  махоркой и  уныло смотрел на  огонь.  Розовощекий детина и
одноглазый сидели  за  столом и  лениво шлепали засаленными картами.  Детина
ругал какую-то старую Акулину, которая спрятала от него самогонку.
     Потрескивали дрова в буржуйке, ровно гудело пламя.
     Внезапно игроки за  столом перешли на  шепот.  До Цыганка долетело одно
слово - "Сталинград". Лица полицейских вытянулись. "Ишь, как хвосты поджали!
Боятся, гады! Подождите, боком вам все вылезет!"
     Цыганок глянул в окно.  От колодца шла с коромыслом женщина.  От солнца
вода в ведрах сверкала малиновыми зеркальцами. Ване захотелось пить.
     - Дяденьки, дайте воды! - тихо попросил он.
     - Смолы напейся! - кинул через плечо одноглазый.
     - Зачем ты так,  -  поднялся со скамьи тот,  что привел Ваню,  и  подал
кружку с водой. - Как-никак, а и он человек... Пей, сирота.
     - Спасибо вам, дяденька!
     - Что же это ты, сирота? - посочувствовал полицейский. - Совсем лица на
тебе нет.
     - Заболел я, - пожаловался Ваня.
     По улице шла машина. Вот она мелькнула за окном. Мотор взревел и умолк.
Затопали ноги на крыльце.
     Вместе  с   клубами  пара  в   помещение  ввалились  офицер  и  солдат.
Полицейские вскочили со  своих  мест,  Офицер  осмотрелся вокруг,  брезгливо
поморщился.
     - Где есть киндер? Бистро, бистро.
     - Вот он,  господин офицер!  -  подскочил к перегородке одноглазый. - С
утра сидит. У нас надежно, у нас не удерет.
     Офицер подошел к  Ване,  окинул его равнодушным взглядом.  Повернулся к
солдату, гревшему руки над буржуйкой, махнул кожаной перчаткой.
     - Ганс!
     Солдат шагнул к перегородке, взялся за барьер. Не поднимая головы, Ваня
чувствовал на себе его острый взгляд.  Вот немец переступил с  ноги на ногу,
тихо кашлянул. На полу рядом с солдатскими сапогами появились хромовые.
     - Цыганок!
     - Это вы у меня спрашиваете?
     - Ты Цыганок? Фаня Дорофееф?
     - Да что вы,  господин офицер!  Я Мануйкин. Иван Мануйкин. У меня мамка
померла... - Ваня всхлипнул, опустил голову. - Я совсем заболел... Отпустите
меня отсюда, господин офицер...
     - Ти-хо! - поднял руку гитлеровец и взглянул на солдата. - Ганс!
     Солдат холодными пальцами взял Цыганка за  подбородок.  Они встретились
взглядами.
     У Вани перехватило дыхание,  острой болью резануло в животе.  Казалось,
кто-то пырнул его ножом.
     По  лицу  солдата  скользнула легкая,  едва  заметная усмешка.  Блеснул
золотой зуб.
     Солдат смотрел Цыганку в глаза. "Узнал, гад! Ухмыляется... Но почему он
молчит?"
     - Ну? - офицер ударил перчаткой по плечу солдата. - Он?
     - Найн.
     Офицер повернулся к Ване, вдруг схватил его за левую руку.
     - Показывайт!
     Цыганок застонал от боли,  затопал по полу ногами.  Гитлеровец сорвал с
его руки рукавицу.
     - О-о! Кто калечил твой рука?
     - Кто,  кто, - заплакал Ваня. - Ваши солдаты, вот кто. Я хотел кушать и
стащил банку консервов. Они поймали меня, зажали руку дверью..