я на нее гляжу, она кажется мне  совсем
не похожей на других; у нее какое-то особенное лицо.
   - Да, - подтвердил Квейль.
   Хикки спросил, что он будет пить, но Квейль ответил, что ищет  Лоусона;
Хикки сказал, что Лоусон ушел по какому-то  делу  и  придет  позже.  Тогда
Квейль сказал, что выпьет пива, но  Хикки  заказал  для  него  виски  и  с
неумолимой настойчивостью заставил выпить.
   - Погляди на этих сумасшедших, - сказал Хикки устало.
   - Немного пересаливают.
   - Ни черта! - возразил Хикки. - Ты слишком строг, Джон. Ребята хорошие.
Ведь они очень долго сидят без дела. Нет самолетов. Ни одного самолета  на
всю их братию.
   - Просто вы распустились, - возразил Квейль.
   -  Распустились...  Действительно!  Нет,  это  ты   отстал   за   время
отсутствия.
   - Возможно, - согласился Квейль.
   Он решил не спорить, видя, что Хикки утомлен и все такое...
   - Да, отстал. Если б ты участвовал в переделке, в которой  мы  потеряли
Констэнса... На другой день после нашего последнего вылета мы  перебрались
прямо сюда. И вот через  несколько  дней  налетают  немцы,  а  нас  только
четверо. Знаешь, мы нарвались на целую сотню "Мессершмиттов".  Если  б  ты
только видел! Мы решили рискнуть: не отступать же перед этими ублюдками. И
мы сбили четырех на своих "Гладиаторах". С полдюжины  их  нависло  бедняге
Констэнсу на хвост. Он стал увертываться, но они окружили  его.  Нас  всех
окружили, и всякий раз,  как  я  пытался  оказать  ему  помощь,  они  меня
сковывали... Словно  игра  в  кошки-мышки.  И  Констэнс  перекувырнулся  и
рассыпался.
   - А что было с Синглтоном и Мони?
   Эти двое оставались в Афинах с Кроутером.
   - Погибли в одном и том же  бою.  Мы  сопровождали  бомбардировщики  на
"Харрикейнах". Все перемешалось. Я даже не знаю, что с ними произошло.  Не
видел их. Один из наших летчиков писал в рапорте, что видел, как  они  оба
рухнули, охваченные пламенем. Это было в тот день, когда мы  потеряли  все
"Бленхеймы". Просто вылетели и не вернулись. Ты помнишь Дэвиса  из  двести
одиннадцатой?
   - Конечно.
   - Он был командиром эскадрильи. Один из этих мерзавцев  сбил  его.  Они
носились вокруг, как мухи.
   Шум в зале затих. Устав от возни, летчики сошли с эстрады и  уселись  в
тесноте за погруженные в полумрак столики, и Квейль обратил внимание,  что
больше не видно кителей и что девицы держат себя с летчиками очень вольно,
понимая их настроение. Хикки тоже окинул взглядом зал, потом повернулся  к
Квейлю, поднял стакан и сказал:
   - За проституток!.. Погляди на них.  Знаешь,  Джон,  они  лучше  других
женщин понимают, что надо мужчине. Безусловно  лучше,  и  не  скупятся  на
сочувствие. И действительно сочувствуют. Погляди.
   Хикки заказал для Квейля еще виски, и Квейль стал пить, потому что  его
давила та же тяжесть, что и Хикки. Он не предполагал, что Хикки так сильно
переживает все это, и знал,  что  Хикки  будет  потом  неприятно,  что  он
обнаружил свои чувства хотя бы только перед  ним,  Квейлем.  Теперь  звуки
рояля были слышны очень отчетливо, в царившем  вокруг  полумраке  были  не
только  слышны,  но  и  зримы.  Пианист  слишком  увлекся   игрой,   чтобы
гримасничать, и Квейль глядел на его крепко сколоченную фигуру и спокойные
движения и слушал громкий говор окружающих, которые требовали еще вина.
   Был момент, когда небольшого  роста  человек  вышел  и  прокричал,  что
ресторан закрывается, оркестр ушел, и полиция  требует  закрытия,  и  свет
сейчас потушат. Кто-то встал и крикнул ему в ответ, что  если  он  погасит
свет, они разнесут все в щепки, и это не было вандализмом, потому что  они
знали, что сейчас они вправе сделать это, и небольшого роста человек ушел,
а пианист, который не переставал играть среди пустых стульев  и  низеньких
пюпитров оркестра, заиграл еще веселей, и никто не знал, что он играет, но
игра его служила фоном для всего стоящего в зале шума.
   В это время вошел Лоусон. Квейль должен был ответить Хикки на угощение,
и все трое уселись у стойки.
   - Что это было за происшествие? Вам всегда приходится бежать туда,  где
что-нибудь случается? И как вы об этом узнаете? - спросил Хикки.
   - Ерунда, - ответил Лоусон. Он был тоже пьян. - А пятая  колонна  скоро
захватит город. Она уже дает себя чувствовать. Я знаю кое-кого из них,  но
они прячутся.
   - Я хотел спросить вас... Насчет завтрашнего... - начал Квейль.
   - Вы нашли ее?
   - Да.
   - Что она решила?
   - Не знаю. Во всяком случае, если  решит  ехать,  она  будет  у  вас  в
гостинице в двенадцать.
   - Прекрасно, - ответил Лоусон и выпил. - Постараюсь ее устроить.
   - Я не уверен, что она захочет ехать, - продолжал Квейль.  -  Ее  брата
убили на фронте.
   - Знаю. Кто вам сказал?
   - Она сказала, - ответил Квейль.
   - Ее отец не говорит своим, но он думает, что его расстреляли фашисты.
   - Господи!
   Квейль вспомнил взвод солдат тогда, в  Янине,  и  дождь,  и  представил
себе,  что  у  одного  из  тех,  у  юноши  -  лицо  Астариса,  и  хотя   в
действительности они не были похожи, он  ясно  представил  себе,  как  это
было, и это переполнило чашу.
   - Боже мой! Какой ужас! - сказал он тихо. - Какой ужас!
   - Выпьем еще, - предложил Лоусон.
   - Нет, не буду. - Квейль покачал головой. - Пойдем, Хикки.
   - Да, да. Мне пора спать. Я думаю,  они  ночью  опять  засыпят  бомбами
аэродром.
   Перед Квейлем все время стоял образ Астариса  Стангу,  расстреливаемого
взводом солдат, и он чувствовал, что образ этот как-то связан с окружающим
шумом, и это угнетало его.
   - Слушайте, - сказал он Лоусону. - Я приду к вам в гостиницу  завтра  в
двенадцать.
   - Вы тоже хотите ехать?
   - Нет. Я по поводу Елены.
   - Хорошо, - ответил Лоусон. - Всего наилучшего.
   - Всего, - ответили оба летчика. Когда они прошли мимо эстрады, до  них
донеслись напоследок крики, и, толкая  вертящиеся  двери,  Квейль  услыхал
звуки рояля, весело и плавно льющиеся из-под пальцев пианиста, хотя он так
и не мог разобрать, что тот играет.
   Все исчезло, когда вертящиеся двери отделили их от того, что делалось в
ресторане.  Вместо  этого  их  слух  наполнился  грохотом   продолжающейся
бомбежки Пирея, который вытеснил прежние впечатления. Квейль  почувствовал
всю реальность бомб; ему стало легче на душе. Они сели в машину и  поехали
на аэродром.



30

   Аэродром всю ночь подвергался бомбежке, и  они  большую  часть  времени
провели в щелях. Два раза начинались пожары, и все участвовали в  тушении.
Вскоре после рассвета бомбежка прекратилась. Все пошли в большую  столовую
завтракать,  а  некоторые  стали  укладывать  чемоданы.  Потом   появились
грузовики, и отъезжающие погрузились в них со всеми чемоданами,  и  машины
одна за другой ушли, увозя  эвакуируемых,  и  Квейль  почувствовал  к  ним
зависть и представил себе, как тепло в Египте и  какая  невоенная,  мирная
атмосфера в Каире. Теперь при мысли о Каире он чувствовал то же самое, что
прежде при мысли об Афинах. Только бы попасть туда, и все будет прекрасно.
   В полдень Хикки отвез его в Афины. Там теперь было совершенно спокойно,
но в воздухе пахло грозой. Серое небо еще усиливало это  впечатление.  Они
вошли  вместе  в  гостиницу;  там  толпился  народ;  было  много   военных
корреспондентов с пишущими машинками; в больших  креслах  сидели  женщины,
истомленные напряженным ожиданием. Елены нигде не было.  Лоусона  -  тоже.
Квейль и Хикки вышли на ступеньки подъезда и стали  смотреть  на  площадь.
Ветер нес уличную пыль и листья,  так  как  никто  не  трудился  подметать
улицы. Ветер кружил листья и пыль, вздымая небольшие вихри на перекрестках
и наметая огромные кучи сора.
   Хикки объявил, что должен пойти в штаб, а Квейль остался стоять в  пыли
пасмурного дня. Потом пришел Лоусон.
   - Она здесь? - спросил он Квейля.
   - Нет. Который час?
   - Почти половина первого.
   - Может быть, еще успеем, - сказал Квейль.
   - Наверно.
   Квейль обратил внимание на раскатистое "р" и спокойный,  уверенный  тон
американца.
   - В котором часу вы садитесь на пароход? - спросил Квейль.
   - Бог ведает.  Это  дело  английского  посольства.  Пароход,  вероятно,
греческий, но точно ничего не известно. Прошлой ночью один  вышел,  а  его
разбомбили к черту.
   - Откуда он отправляется?
   - Откуда-то из Пирея. Это их единственный пароход.
   - А от Пирея что-нибудь осталось?
   - Не слишком много.  Этому  порту  еще  предстоит  терпеть.  Скоро  его
начнете бомбить вы.
   - Полагаю, что так, - согласился  Квейль  и  спросил  Лоусона,  что  он
думает обо всем происходящем.
   - А вы что думаете? - в свою очередь спросил Лоусон,  и  Квейль  понял,
что это его ответ.
   - Чем все это кончится?
   - Вы спрашиваете меня? - возразил Лоусон. -  Как,  по-вашему,  начнется
Великое Пробуждение?
   - Может быть.
   - Еще много  придется  пережить,  прежде  чем  произойдет  какая-нибудь
перемена.
   - Кто произведет ее?
   - Беда английских офицеров в том, что они слишком оторваны  от  солдат.
Может быть, это сделают они, - ответил Лоусон.
   - Кто? Офицеры?
   - Да нет, - раздраженно возразил Лоусон. - Солдаты.
   - Каким образом?
   Квейль был  не  настолько  наивен,  чтобы  не  понимать.  Но  он  хотел
заставить Лоусона высказаться.
   - Почем я знаю? - ответил Лоусон.  -  Конечно,  это  произойдет  не  на
Среднем  Востоке.  Там  нет  подходящей  почвы.  И  нет   близости   между
англичанами и местным населением.  Но  может  быть  -  в  Англии...  Может
быть...
   - Может быть, - подтвердил Квейль.
   - Вот все, что я могу сказать, - закончил Лоусон.
   Квейль подумал о  Макферсоне  и  Астарисе  Стангу,  почему-то  невольно
связывая эти два  имени.  Он  представил  себе  Макферсона  стоящим  перед
взводом греческих солдат, а самого себя спешащим на помощь, чтобы помешать
расстрелу Макферсона, и тут же  Макферсон  вдруг  превратился  в  грека  и
перестал быть Макферсоном. И Квейль попросил у солдат извинения за  помеху
и остановился, глядя, как греческий карательный отряд расстреливает греков
и те падают, - все, кроме одного, того, который остался  тогда  стоять,  и
был убит отдельным выстрелом, и упал ничком,  потеряв  повязку,  и  Квейль
стал пристально всматриваться в него и увидел, что это все-таки Макферсон,
и Квейль повернулся и стал стрелять в карателей из оказавшегося у  него  в
руках револьвера, и вдруг Макферсон встал и пошел вместе с с ним по дороге
искать Елену и сказал Квейлю: "Теперь вы видите", но произнес это  голосом
Елены.
   - Все это очень сложно, - ответил Квейль Лоусону.
   Хикки вернулся уже во втором часу. На пароход никто еще  не  поехал,  и
Елены не было. Хикки спросил Квейля, почему он не едет к Стангу. Квейль не
стал объяснять почему: он решил поехать. Надо сделать еще одну попытку.
   - Можно мне воспользоваться машиной? - спросил он Хикки.
   - Я сам отвезу тебя. Может быть, нам удастся привезти ее сюда.
   - Очень хорошо. Спасибо, - ответил Квейль, и они простились с  Лоусоном
и поехали по автобусному маршруту.
   Когда они нашли дом, дверь открыла Елена. Хикки остался в машине. Елена
взглянула на Квейля, как на чужого, и  вежливо  попросила  войти.  В  зале
стояли два маленьких фибровых чемодана.  Квейль  поглядел  на  них,  потом
быстро взглянул на Елену. Она  словно  окаменела  и  потеряла  способность
чувствовать, сдерживая себя страшным усилием воли.
   - Я уже собиралась ехать, - сказала она.
   Вошли родители.
   - Доброе утро, - вежливо сказал Квейль.
   - Доброе утро, Джон, - ответила г-жа Стангу, и он обратил  внимание  на
родственный тон. Он понял, что это было согласие на отъезд Елены. Он опять
почувствовал всю тяжесть происходящего. Он только глядел на всех троих, не
в силах вымолвить ни  слова.  Елена  надела  шляпу  с  круглыми  полями  и
остановилась в ожидании.
   - Мне очень жаль, что я причинил вам огорчение, - сказал Квейль.
   - Мы понимаем, - ответил отец Елены.
   - Как только все кончится, мы вернемся.
   - Да. Мы понимаем и рады за вас обоих.
   - Я буду ждать в машине, - сказал Квейль.
   Г-жа Стангу стояла с деревянным лицом и пристально  смотрела  на  него,
подобно тому как он сам смотрел на г-на Стангу накануне в  конторе.  Вдруг
Квейль шагнул к ней и быстро поцеловал ее. Подавленное рыдание обожгло ему
горло. Он пожал руку г-ну Стангу, который  ласково  задержал  его  руку  в
своей  и  потом  быстро  выпустил  ее.   Квейль   физически   ощущал   все
совершающееся, все, что скрывалось за их сдержанностью, все,  что  они  не
хотели раскрыть ни перед ним, ни перед самим собой. И необычайно спокойный
вид Елены, стоящей в  шляпе,  со  сжатыми  губами  и  ясными  глазами,  не
шевелясь. И всех троих, близких к изнеможению.
   - До свидания, - обернулся он с порога. - И спасибо. Простите за все.
   - До свидания, Джон, - ответили оба, и он никогда еще не слышал,  чтобы
его называли по имени с таким выражением.
   Он принялся ходить взад и вперед по тротуару. Впервые с  тех  пор,  как
миновало детство, он плакал без слез.  Все  произошло  так  быстро.  Чужие
люди. Видел их всего два-три раза, и вот что получилось. У  него  не  было
прежней уверенности в себе. Он опять стал думать об Астарисе и Макферсоне,
объединяя их. Ему хотелось говорить о них,  но  он  знал,  что  не  станет
говорить об этом ни с кем, даже с Еленой. А Елена еще там, и с нею  -  вся
эта тяжесть, свалившаяся на них.
   Почти тотчас же появилась она с двумя  чемоданами,  которые  Квейлю  не
пришло в голову вынести самому. Хикки молча ждал,  пока  она  усядется,  а
Квейль помог ей войти в машину. Теперь она сидела одна на заднем  сиденье,
и Квейль понимал, что неподвижность и  оцепенение  не  покинули  ее  после
того, как она простилась с  родными.  Он  понимал  теперь  значение  этого
спокойствия всех  троих  перед  разлукой,  потому  что  сам  разлучил  их.
Напряженность и оцепенение у всех, особенно у Елены. Потому  что  для  нее
это только начиналось, а у обоих, оставшихся будет разрядка. Для  них  все
уже миновало. У матери подавленность теперь сменится  взрывом.  Пройдет  и
тихое уныние отца, он примирится с совершившимся и с тяжестью  всего,  что
обрушилось на него. Квейль перечувствовал все так, как будто  дело  шло  о
нем самом.
   Когда они приехали  в  гостиницу,  оказалось,  что  все  уже  уехали  и
вестибюль  совершенно  пуст  и  полон  той  же  грозной  тишиной,  которая
наполняла улицы.
   - Поедем в Пирей, - сказал он Хикки. И  когда  Хикки  повел  машину  по
пустынным улицам, Елена почувствовала смятение от всего пережитого. Она не
воспринимала материальной поверхности предметов; они воздействовали на  ее
чувства тем, что скрывалось за поверхностью.
   На разрушенных бомбежкой улицах Пирея, среди  низких  домов  из  дикого
камня Квейль и Хикки испытывали то же самое чувство, что и в Афинах. Хикки
было жутко кружиться в этом мертвом  месте  с  застрявшими  о  нем  живыми
людьми. Он погнал машину  к  докам.  Среди  хаоса  полузатопленных  судов,
разрушенных доков и черных пожарищ они увидели единственный неповрежденный
пароход. Хикки кое-как нашел испещренную воронками  и  усеянную  обломками
грунтовую дорогу, ведущую к разбомбленному концу  доков,  где  стоял  этот
нетронутый пароход. Вокруг парохода суетились люди в черном и в  мундирах;
кое-где мелькали широкополые австралийские шляпы. Пароход был всего в  три
тысячи тонн и шел под греческим флагом.
   - Вот он, - сказал Хикки.
   - Небольшой, - заметил Квейль, и это было все, что он смог сказать.
   - Что я буду делать на Крите? - спросила Елена.
   Квейлю было страшно слышать ее голос.
   - Либо поедешь оттуда прямо в Египет, либо подождешь меня. Я, вероятно,
через несколько дней буду гам. И отыщу тебя. Лоусон о тебе позаботится.
   Они взошли на палубу. Часовой-австралиец на борту парохода не остановил
их, потому что пасмурный день уже сменялся сумерками. Было плохо видно.
   Они увидели Лоусона, который тащил чемодан на переднюю палубу.
   - Приехали, значит? - обратился он к Елене.
   - Да.
   - Куда идет пароход? - спросил его Квейль.
   - На Крит. В Суда-Бэй, кажется. А потом в Александрию.
   - Вы не бросите ее?
   - Не беспокойтесь, - ответил Лоусон. И, обращаясь к Елене,  добавил:  -
Наверху, на палубе, лучше. Ставьте свои чемоданы к нашим.
   Военные корреспонденты стояли отдельной группой, тут  же  австралийский
сержант устанавливал пулемет "Брен".  У  некоторых  из  них  были  зеленые
нашивки с надписью: "Британский военный корреспондента, - у других, как  у
Лоусона, надпись гласила: "Иностранный  военный  корреспондент".  Все  они
относились к происходящему, как к веселой игре, и все время искали в  небе
бомбардировщики. Лоусон представил своим спутникам тех, кто стоял  поближе
других, и они поклонились Квейлю, с любопытством  рассматривая  его  лицо.
Некоторые из них хорошо знали Лоусона. Один американец взял чемодан  Елены
и поставил его рядом со своим портпледом. Она сдержанно поблагодарила его,
и он заметил ее сдержанность и удрученность и не стал мешать ей, когда она
пошла обратно к Квейлю. Уже стемнело, и Квейль почувствовал толчки  старой
машины под палубой. Ему не хотелось уходить, но он  знал,  что  при  такой
сумятице невозможно рассчитывать на сигналы  перед  отплытием.  На  палубе
страшно шумели, солдаты что-то кричали в трюм. Вдруг Квейль  услышал,  что
они толкуют о пленных.
   -  О  каких  это  пленных  идет  речь?   -   спросил   он   одного   из
корреспондентов.
   - Трюм набит немецкими пленными, - ответил тот.
   Тут до него донесся громкий смех и крик с другого борта.
   - Это Тэп! - воскликнул Хикки, разговаривавший с Лоусоном.
   - Да.
   Квейль тоже узнал голос Тэпа.
   - Эй, Тэп! - крикнул Хикки.
   Видеть его они не могли.
   - Хикки! Черт тебя дери, где ты?
   Тэп подошел к ним.
   - Ах ты, подлец, - продолжал он с радостным смехом. - И Джонни?
   - Откуда ты взялся? - спросил Хикки.
   Они пожали друг другу руки.
   - Ты тоже едешь? - кричал Тэп.
   - Нет.
   - Объясни мне, что случилось. Вы что, решили оставить меня в  Янине?  -
обратился Тэп к Хикки.
   - Сам не знаю. А ты едешь на этом пароходе?
   - Я был в штабе, и меня послали сюда.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросил Хикки.
   - Превосходно. А ты что здесь делаешь?
   - Мы провожаем невесту Квейля.
   - Елену? - переспросил Тэп. - Она здесь?
   Елена приподнялась и тихо сказала:
   - Хэлло!
   - Вот превосходно!
   Тэп  очень  обрадовался.  Он  поставил  возле  себя  где-то  раздобытый
чемоданчик.
   Квейль услыхал какой-то выкрик на греческом языке и звук колокола.
   - Отдают концы, - поспешно объяснила Елена.
   - Надо идти, - сказал Квейль.
   Они пошли к сходням. Концы были отданы, и машина уже работала.
   - Ты опять будешь летать? - спросила Квейля Елена.
   - Не знаю, - ответил он.
   Он подошел к ней вплотную. Поцеловал ее крепко и  нежно.  Почувствовал,
как ее руки коснулись его спины и как все ее внутреннее  существо  охватил
подавленный трепет, и понял, что она вот-вот готова сломиться,  но  держит
себя в руках. А она чувствовала всю его нежность и жалела его за  то,  что
он так переживает ее горе.
   - Мы скоро увидимся, - сказал он.
   Провожающие уже сходили; Хикки простился с Еленой.
   Квейля вдруг обрадовала мысль, что Тэп здесь; в  эту  минуту  смех  его
оказывал на всех  благотворное  действие.  Он  почувствовал  теплоту  руки
Елены, когда освободил свою руку и ее охватил холодный воздух. Он сошел  с
парохода.
   - Всего, Тэп, - сказал он твердо.
   - Всего, Джон, - ответил Тэп. - Мы позаботимся о Елене.
   - Спасибо.
   - Всего, Хикки.
   - Всего, - ответил тот.
   Пароход отчалил, содрогаясь. Было уже  так  темно,  что  оставшиеся  не
могли различить стоявших на борту, но пока пароход разворачивался к выходу
из дока, можно было слышать их голоса.
   Крики Тэпа...
   Смех Лоусона и его обращенное к оставшимся шутливое "ура"...
   Сдержанные восклицания Елены: "До с