прямо.  Но  он  то  нырял  в  кусты,  то
показывался снова; должно быть, картуз пробирался вперед шаг за шагом  и  на
цыпочках. Я понял, что охота началась... Сердце мое  забилось  быстрее...  Я
затаил дыхание и стал ждать.
   Грянул оглушительный выстрел, и гул  его,  отраженный  отвесными  скалами
ложбины, долго еще звучал, перекатываясь от эха к эху... Охваченный  ужасом,
я подбежал к ближайшей сосне и вскарабкался  на  нее.  Я  уселся  верхом  на
толстый сук, дрожа от страха, что вот-вот выскочит раненый кабан, тот самый,
который  разбросал  на  десять   метров   вокруг   внутренности   однорукого
браконьера.
   Но, когда ничего подобного не случилось, меня стали терзать другие мысли:
а вдруг кабан в эту минуту потрошит моего папу? И я взмолился  богу  -  если
только он есть, - чтобы он наслал кабана на дядю Жюля:  ведь  дядя  верит  в
рай, стало быть, умирать ему легче.
   Но берет появился слева от меня, над красным можжевельником: дядя  высоко
поднял черную птичку величиной с голубенка и крикнул: "Дрозд замечательный!"
Из чащи дрока вынырнул картуз и поспешил к нему. Они о чем-то уговорились  и
снова пошли в разные стороны.
   Я слез с дерева и устроил сам с  собою  совещание.  Нужно  ли  спускаться
вслед за ними в ложбину? Кустарники были так высоки, что мешали  мне  видеть
охоту; кроме того, как и говорил Поль, охотники могут ненароком  пальнуть  в
меня.
   Если же я буду по-прежнему  идти  вдоль  гребня  до  самого  края  гряды,
прячась за фисташковыми  деревьями,  то  я  все  увижу,  оставаясь  для  них
невидимым. И вот еще что: предположим, они ранят кабана;  он  все  равно  не
доберется до меня, и я  могу  даже  прикончить  чудовище,  сбросив  на  него
обломки скал. Итак, я понесся бегом сквозь заросли дубка-кермеса, царапавшие
мне икры, сквозь можжевельник и хвою... Сначала я  сделал  довольно  большой
крюк по плато, затем проник в чащу и вышел к обрыву.
   Они были внизу,  в  широкой  ложбине,  окруженной  голубоватыми  скалами.
Посреди - высохшее уже русло, прорытое дождевым потоком, сбегающим с холмов.
Высоких деревьев мало, зато густая чаща низкорослого багряника, который  был
охотникам по пояс.
   Неподалеку от меня по откосу  шел  отец.  Он  взял  ружье  на  изготовку,
прижимая локтем приклад и  держа  правую  руку  на  курке,  а  левую  -  под
спусковой  скобой.  Он  шел  осторожно,  пригнувшись  и  перешагивая   через
кустарники.
   Он был прекрасен (прекрасен и грозен), и я немало им гордился.  Дядя  шел
по противоположному склону, параллельно отцу. По временам он останавливался,
подбирая с земли камень, швырял его в ложбину и  несколько  секунд  выжидал;
сейчас я видел их обоих лучше, чем если бы их сопровождал.
   Когда дядя бросил третий камень, из  чащи  взметнулась  крупная  птица  и
стрелой полетела навстречу охотникам. С чудесной быстротой дядя  приложился,
прицелился и выстрелил: птица камнем упала наземь, а за  ней,  рея  в  лучах
солнца, медленно опустились перья.
   Отец бегом, перепрыгивая через колючки, бросился поднимать дичь и показал
се издали дяде, который крикнул:
   - Это бекас! Положите его к себе в ягдташ и идите в этом же  направлении,
метрах в двадцати от обрыва!
   Его ловкость, хладнокровие и самообладание привели меня в  восторг,  и  я
почувствовал, что моя обида растаяла: Буффало-Билль26 имеет право лгать!
   Они продолжали свой путь; но, опередив меня,  оказались  вне  моего  поля
зрения. Я осторожно выбрался и, побежав по  огромному  плато,  описал  новую
дугу, чтобы в свою очередь опередить их. Солнце сияло на высоте двух  метров
над горизонтом, и  я  мчался,  провожаемый  утренним  благоуханием  лаванды,
которую топтал на бегу.
   Когда мне показалось, что я уже обогнал охотников, я свернул к гряде;  но
вдруг я увидел, что  впереди  бежит  какая-то  золотистая  курочка  с  алыми
крапинками  у  начала  хвоста.  Я  замер:  куропатка!  Это  куропатка!   Она
стремительно  проскользнула  мимо,  точно  крыса,  и  исчезла  под   ветвями
огромного красного можжевельника.
   Я бросился за ней напролом сквозь  можжевеловые  ветки,  на  которых  нет
колючек. Но алые перышки замелькали и с  другой  стороны:  курочка  была  не
одна, я увидел еще двух, потом четырех, потом еще с десяток... Тогда я  взял
вправо, чтобы заставить их бежать к гряде, и этот маневр удался; но  они  не
поднялись в воздух, словно считая, что если при мне нот оружия,  то  незачем
принимать решительные меры. Тогда я набрал горсть камней и швырнул их  перед
собой; мощный гул, точно где-то из  вагонетки  сбрасывают  булыжник,  привел
меня в ужас; секунду я ждал,  не  покажется  ли  неведомое  чудовище,  затем
сообразил, что это взлетела стая: она  метнулась  к  гряде  и  опустилась  в
ложбину.
   Когда я подходил к обрыву, раздались два выстрела, почти одновременно.  Я
увидел отца - он явно только что стрелял и теперь провожал взглядом  плавный
полет прекрасных куропаток... Но  все  они  бестрепетно  парили  в  утренней
лазури.
   Вот тогда-то из-за огромного куста  дрока  появился  берет,  над  которым
торчало ружье. Он спокойно выстрелил; первая  куропатка  качнулась  влево  и
упала, точно оторвавшись от неба. Остальные сделали петлю вправо; дуло ружья
описало дугу, и раздался новый выстрел. Вторая куропатка, словно взорвавшись
в воздухе, рухнула почти вертикально на землю. Я ликовал,  но  вполголоса...
Оба охотника, потратив некоторое время на поиски своих жертв, оказавшихся на
расстоянии пятидесяти метров одна от другой, потрясали убитыми  куропатками,
показывая их издали друг другу. Отец кричал: "Браво!"  Тут  я  увидел,  что,
кладя дичь в свой ягдташ, он вдруг подпрыгнул и стал  торопливо  выбрасывать
пустые гильзы  из  ружья;  по  отличный  заяц,  который  в  эту  же  секунду
прошмыгнул у него между ног, не стал дожидаться конца этой процедуры; задрав
хвостик и наставив уши, он скрылся в чаще. Дядя Жюль воздел руки к небу:
   - Несчастный! Надо было срразу же заррядить рружье снова! Как  только  вы
выстррелили, тут же зарряжайте снова!
   Отец, огорченный неудачей, только развел руками и  грустно  зарядил  свою
пищаль.
   Во  время  этого  происшествия  я  стоял  у  края  гряды,  но   охотники,
завороженные куропатками,  меня  не  заметили.  Я  сообразил,  что  совершаю
неосторожность, и, отступив на несколько шагов назад, оказался в укрытии.
   Я был подавлен нашей неудачей, в моих глазах это был полнейший крах. Отец
дважды упустил свой "выстрел короля", а тут еще этот зайчишка насмеялся  над
ним - заставил сделать антраша и показал ему зад. Это было удручающе смешно.
   Но я тотчас нашел оправдание отцу: он стоял как  раз  под  откосом  и  не
успел заметить куропаток, а дядя Жюль мог стрелять  спокойно,  как  в  тире;
кроме того, отец еще не привык к своему ружью: ведь дядя Жюль  говорил,  что
самое главное - освоить свое оружие; это был первый опыт  отца,  он  впервые
испытал волнение охотника, потому  и  забыл  "заррядить".  Но,  в  общем,  я
вынужден был признать, что этот случай  подтвердил  мои  опасения.  Я  решил
никогда и ни с кем об этом не заговаривать, а особенно с самим отцом.
   Что же теперь будет? Удастся ли ему сделать хоть  один  стоящий  выстрел?
Неужто он, мой папа, народный  учитель,  член  экзаменационной  комиссии  на
выпускных экзаменах, который так метко  бьет,  играя  в  кегли,  и  часто  в
присутствии знатоков играет в шашки с самым знаменитым в Марселе шашистом, -
неужто он вернется домой несолоно хлебавши, а  дядя  Жюль  явится  увешанный
куропатками и зайцами, как витрина съестной лавки? Нот!  Нет!  Я  не  допущу
этого! Я буду ходить по пятам отца весь день и  пригоню  ему  столько  птиц,
кроликов и зайцев, что он непременно убьет хоть одну штуку!
   Обо всем этом я думал, прислонившись  к  сосне  и  в  волнении  покусывая
стебелек  розмарина;  пахло  нагретой  солнцем  сосновой  смолой,  а  черные
маленькие цикады, жительницы холмов, громко трещали; казалось, это  ломается
сухой тростник. Я продолжал свой путь, погруженный  в  размышления,  заложив
руки  в  карманы  и  опустив  голову.  Меня  вывел  из   раздумья   выстрел,
приглушенный расстоянием. Я подбежал к обрыву. Охотники были уже далеко; они
дошли до конца ложбины, которая переходила в большую каменистую  равнину.  Я
побежал вперед, чтобы их догнать,  но  они  свернули  направо  и  исчезли  в
сосняке за подошвой Тауме, который сейчас высился предо мною.
   Я решил спуститься в глубь ложбины и идти по их  следам.  Но  гряда  была
совершенно отвесной, высотой в добрых сто метров  и  без  единой  расселины.
Тогда я подумал, что нужно вернуться обратно  и  найти  дорогу,  по  которой
пошли дядя и отец, когда я от них отстал. Но мы шли больше часа. Я высчитал,
что мне понадобится по крайней мере двадцать минут, чтобы бегом добраться до
того места, откуда я раньше двинулся в  путь.  Затем  я  должен  буду  вновь
подняться вверх по ложбине, где мешает бежать колючий  дрок;  к  тому  же  я
потопу в нем с головой. Предположим, уйдет еще полчаса. А где  окажутся  они
за это время? Я сел на камень, чтобы обдумать свое положение.
   Значит, я должен, как дурак, возвратиться домой? Поль, разумеется, совсем
перестанет меня уважать, а мама, чтобы утешить, начнет осыпать унизительными
для меня нежностями. Правда, за мной останется слава человека,  совершившего
смелую попытку и вернувшегося обратно с опасностью  для  жизни,  -  все  это
можно еще приукрасить в рассказе.  Но  вправе  ли  я  покинуть  близорукого^
Жозефа в очках, с этим нелепым ружьем, оставить его одного  в  состязании  с
королем охотников? Нет. Это  еще  большее  предательство,  чем  то,  которое
совершил он сам.
   Итак, задача в том, чтобы их догнать... А что, если я  заблужусь  в  этой
глуши?
   Но я с горделивой усмешкой откинул эти  детские  опасения:  нужно  только
сохранять хладнокровие и решимость, как подобает настоящему команчу. Раз они
обогнули холм у его подошвы и  двигаются  слева  направо,  то  я  непременно
встречусь с ними, идя прямо. Я оглядел громаду Тауме. Она была безмерной,  и
расстояние придется пробежать, конечно, немалое. Я решил  поберечь  силы,  а
для этого взять себе за образец легкий индейский бег: локти прижаты к  телу,
руки скрещены на груди, плечи оттянуты  назад,  голова  опущена.  Бежать  на
цыпочках. Останавливаться каждые сто метров, чтобы прислушиваться  к  лесным
звукам и делать три спокойных, глубоких вдоха.
   И с поистине индейской решимостью я взял старт.
 
   * * *
   Подъем,  открывшийся  передо  мною,  был  теперь  почти  неощутим.  Земля
казалась одной необъятной плитой из синеватого известняка, которую бороздили
трещины, сверху донизу расцвеченные тимьяном, рутой  и  лавандой.  Время  от
времени из голых камней вставали островерхий можжевельник или  сосна,  ствол
которой, толстый и узловатый, так не соответствовал ее  малорослости  -  она
была не больше меня;  очевидно,  это  голодающее  дерево  долгие  годы  вело
жестокую борьбу с каменистой почвой и каждая  добытая  им  капля  жизненного
сока доставалась ему ценой многодневных усилий. Вершина Тауме слева от  меня
была -  оттого  что  постоянно  купалась  в  небе  -  бледно-голубой,  цвета
подсиненного белья; я побежал к ее левому боку, а воздух кругом колебался от
теплых  испарений.  Каждые  сто  метров   я,   согласно   обычаю   индейцев,
останавливался и делал три глубоких вдоха.
   Через двадцать минут я  дошел  до  подножия  вершины.  Пейзаж  изменился.
Скалистое плато пересекалось устьем  заросшего  оврага;  среди  обвалившихся
глыб - большие сосны и высокие кустарники. Я легко спустился на дно  оврага,
но подняться на противоположный скат мне было не  под  силу:  за  Дальностью
расстояния я не рассчитал его высоты;  поэтому  я  пошел  вдоль  каменистого
ската, уверенный, что найду где-нибудь расселину.
   Тут бег индейского вождя стали  замедлять  завесы  вьющегося  ломоноса  и
переплетающиеся ветви фисташников. А  листья  дубка-кермеса,  у  которых  по
краям четыре шипа, набивались в мои туфли: когда ходишь на  цыпочках,  туфли
сбоку отстают. Время от времени  я  останавливался,  разувался  и,  постучав
туфлей о скалу, вытряхивал колючки.
   Птицы поминутно то  вспархивали  из-под  моих  ног,  то  проносились  над
головой... Разглядеть что-либо  дальше  чем  на  десять  метров  я  не  мог:
деревья, чаща кустарников и обе стены ущелья скрывали от меня мир.
   Мной овладела безотчетная тревога. Я вынул из сумки свой  грозный  нож  и
крепко зажал в кулаке.
   Было безветренно, и  по  дну  оврага,  словно  незримая  дымка,  стлались
благовония холмов. Ароматы зеленого тимьяна, лаванды, розмарина  смешивались
с душистым запахом золотой смолы, длинные, застывшие капли которой  блестели
на черной коре сосен. Я бесшумно шел в полном  безмолвии  и  уединении,  как
вдруг в нескольких шагах от меня раздались какие-то страшные звуки.
   То была настоящая какофония: бешеный вой труб сливался с душераздирающими
рыданиями  и  отчаянными  воплями.  Эти  загадочные  звуки  преследовали   с
назойливостью кошмара,  а  /раскаты  эха  в  ущелье  передавали  их  дальше,
усиливая и умножая.
   Я застыл, весь дрожа, заледенев от страха. Вдруг эта дикая  разноголосица
разом стихла; воцарилась полная тишина, от которой мне стало  совсем  жутко.
Тут за моей спиной с кручи сорвался камень  -  его  задел  на  бегу  кролик;
камень упал на осыпь сизой гальки,  которая  веером  раскинулась  на  крутом
склоне, выступавшем над  оврагом,  словно  балкон.  Галька  стала  оползать,
посыпалась, стуча, как беспорядочно катящиеся градины, прямо мне  на  пятки.
Злосчастный вождь команчей, вскочив, точно спугнутый зверь,  мигом  влез  на
сосну и прижал к сердцу ее ствол,  словно  родную  мать.  Я  перевел  дух  и
вслушался в тишину. Как приятно было бы услышать голосок цикады! Но ни  одна
не отозвалась.
   Кроны деревьев вокруг меня были  непроницаемы.  Внизу,  среди  валежника,
сверкнул клинок моего ножа.
   Не успел я спуститься за ножом, как грозная  какофония  зазвучала  снова,
еще оглушительней, чем прежде. Обезумев от страха, я залез  почти  на  самую
верхушку сосны, не в силах  сдержать  жалобные  всхлипывания...  И  вдруг  я
увидел на верхних ветвях  засохшего  дуба  штук  десять  птиц  в  сверкающем
оперении;  крылья  у  них  были  ярко-голубые  с  двумя  поперечными  белыми
полосами, шейка и грудка -  светло-бежевые,  хвост  -  черно-белый,  а  клюв
канареечно-желтого цвета. Без  всякого  видимого  повода  и  словно  бы  для
собственного удовольствия эти птицы, закинув головы, кричали, выли,  стонали
и неистово мяукали. Страх мой прошел, меня обуяла злость. Я  соскользнул  по
стволу сосны на землю, взял свой нож,  а  в  придачу  еще  отличный  плоский
камень и побежал к дереву, на котором восседал этот хор бесноватых.  Но  мои
шаги спугнули их, они вспорхнули и перенесли свой кошачий концерт на  сосну,
стоявшую на вершине скалы.
   Я уселся на раскаленный гравий, словно для того, чтобы вытряхнуть  туфли,
а по правде, чтобы прийти в  себя  от  пережитых  волнений,  и  съел  плитку
шоколада.
   Я долго прислушивался. На холмах стояла мертвая тишина.  Как!  Ни  одного
охотника в день открытия сезона? Но позднее  я  узнал,  что  местные  жители
никогда  не  выходили  из  дому  в  этот  день;  они  считали   унизительным
испрашивать разрешения  охотиться  на  родной  земле,  поэтому  и  опасались
служебного рвения  жандармов:  в  день  открытия  сезона  жандармы  особенно
усердствовали.
   Я оглянулся, чтобы прикинуть пройденное расстояние,  и  увидел  высоко  в
небе незнакомую гору; ее скалистый  гребень  был  длиной  не  менее  пятисот
метров. Гора оказалась Тауме, но раньше я смотрел на Тауме  только  спереди,
потому сейчас и не узнал. Так первый астроном,  увидевший  обратную  сторону
Луны, зарегистрирует новое небесное светило.
   Я был озадачен, потом встревожился. Я снова  осмотрелся,  глядел  во  все
стороны. Никаких знакомых примет. Тогда я решил вернуться домой, вернее -  к
дому, потому что, спасая свою честь, я в него не войду;  дождусь  на  опушке
соснового леса охотников и приду с ними.
   Итак, я повернул назад, что, казалось мне, очень легко: я  не  учел,  что
нас на каждом шагу подстерегает коварство.
   Дороги, к которым вы поворачиваетесь спиной, немедленно пользуются  этим,
чтобы  изменить  свой  вид.  Тропинка,  уходившая  раньше  направо,   теперь
передумала: на обратном пути она  бежит  влево.  Прежде  она  спускалась  по
отлогому склону, а  вот  сейчас  выходит  на  кручу,  и  деревья  поменялись
местами, словно играют в "углы27".
   Однако  я  был  на  дне  какого-то  ущелья,   поэтому   всякие   сомнения
исключались; нужно лишь сделать полуоборот и выбраться из оврага, не обращая
внимания на всю эту чертовщину.
   Держа в руке нож, я повернул назад. Как истый команч, я стал искать  свои
следы - оставшуюся вмятину, сдвинутый мною камень,  сломанную  ветку.  Но  я
ничего не нашел и подумал: какой же  необыкновенный  умница  был  мальчик  с
пальчик, этот  гениальный  изобретатель  заранее  заготовленных  следов!  Но
подражать ему было поздно.
   Внезапно  я  оказался  перед  местом,  похожим  на  перекресток;  ложбина
разделилась на три ущелья, или  оврага,  которые  трехпалой  лапой  тянулись
отсюда вверх, до самого бока загадочной горы... При спуске я не заметил двух
других...  Как  же  это  случилось?  Я  задумался,  продолжая   разглядывать
попеременно каждую из трех излучин ложбины... И вдруг  я  понял:  кустарники
были выше моего роста; спускаясь, я смотрел прямо перед собой и видел только
овраг, по которому шел и который, как я говорил, был довольно извилистым. Но
куда девалась моя дорога? Если бы я пораскинул умом, то  сообразил  бы,  что
спустился в первый овраг слева, раз на плато я не пересек ни одного из  двух
других. Однако злосчастный вождь команчей уже не  различал,  где  север;  он
плюхнулся на землю и заплакал.
   Правда, я довольно скоро понял постыдную бессмысленность  этого  занятия;
надо было что-то делать, надо было действовать быстро, по-мужски.  И  прежде
всего - восстановить силы, потому что,  хоть  мои  икры  и  были  невероятно
крепкими, я чувствовал усталость, а это меня чрезвычайно тревожило.
   У спуска в один из оврагов стоял каменный дуб в семь или восемь  стволов,
которые  расположились  кружком;  их  темно-зеленые  кроны  поднимались  над
островком густых зарослей, где багряник рос  вперемежку  с  дубком-кермесом.
Эта колючая чаща казалась непроходимой; но я произвел свой нож в мачете28  и
стал расчищать себе путь.
   Потрудившись  добрых  пятнадцать  минут  и  получив  несчетное  множество
царапин, я наконец взял штурмом кольцо дубовых стволов; между ними открылась
круглая лужайка, поросшая бауко. Тут я и уселся, с облегчением  почувствовав
себя в безопасности: отсюда меня не было видно, к тому же я заметил, что  на
один из стволов легко вскарабкаться - неоценимое достоинство, если  на  тебя
кинется раненый кабан. Я лег  навзничь  в  мягкой  траве,  закинув  руки  за
голову. Над купой дубов был просвет, виднелся круглый клок неба, а  в  самой
его середине парила какая-то хищная птица, наблюдая за местностью.
   Я подумал: наверно, этот гриф или кондор видит сейчас,  как  мой  отец  и
дядя жарят отбивные на костре из  веток  розмарина,  -  ведь  солнце  уже  в
зените.
   Отдохнув несколько минут, я открыл свою сумку и с большим аппетитом  съел
хлеб с шоколадом. По я не взял с собою никакого питья,  и  в  горле  у  меня
пересохло.
   Мне очень хотелось съесть апельсин. Но команч должен  рассчитывать  и  на
черный день; я сунул апельсин обратно в сумку, ибо в моем  распоряжении  был
еще один способ утолить жажду: благодаря Густаву Эмару  я  знал,  что  стоит
лишь  пососать   гладкий   камешек   и   вы   ощутите   чудесную   свежесть.
Предусмотрительная природа щедро наделила галькой  этот  безводный  край.  Я
выбрал совершенно круглую, совсем гладкую гал