альной школы в Марселе, где я учился, а  наш  Жозеф
учил. Он был тогда на двадцать пять лет старше меня, как, впрочем, и  потом.
Но тогда рядом со мною шел смуглый молодой человек невысокого роста, хоть он
и не казался маленьким. Нос у  него  был  довольно  длинный,  но  совершенно
прямой, и длину его очень кстати скрадывали с одной стороны очки с  большими
стеклами в золотой оправе, а с другой - усы.  Голос  у  отца  был  низкий  и
приятный, а иссиня-черные волосы завивались в кудри, когда шел дождик.
   Возвращаясь из школы домой, мы  говорили  о  нашей  работе  и  по  дороге
покупали какие-нибудь мелочи, которыми  забыли  запастись:  столярный  клей,
шурупы, баночку краски, напильник. Мы часто наведывались в лавку старьевщика
- он стал нашим другом. Я проникал в сокровенные тайники мира чудес,  потому
что теперь  мне  позволяли  рыться  во  всех  углах  лавки.  А  там  имелось
решительно все; однако купить то, за чем  пришел,  никогда  не  удавалось...
Придя за метлой, мы уносили корнета-пистон или дротик, тот  самый,  которым,
по словам нашего друга, был убит принц Бонапарт. А когда мы являлись  домой,
мать сразу - таков уж был порядок - отбирала у  нас  нашу  добычу,  поспешно
мыла мне руки и терла  наши  трофеи  щеткой,  смоченной  в  жавелевой  воде.
Претерпев эту медицинскую чистку, я скатывался кубарем вниз  по  лестнице  в
погреб и заставал отца с Полем в "мастерской".
   Она освещалась керосиновой лампой. Лампа, так называемая  "молния",  была
медная, кое-где с вмятинами; кругообразный фитиль выходил из медной  трубки,
а сверху надевался металлический колпачок, который  заставлял  пламя  гореть
венчиком. Этот венчик был довольно широк, и для того чтобы ламповое  стекло,
которое англичане метко прозвали "дымоходом", могло вместить  этот  огненный
венчик, оно книзу расширялось, имело шарообразную форму,  и  пламя  казалось
особенно ярким. Эту лампу мой отец  считал  последним  словом  техники;  она
действительно давала очень яркий  свет,  но  и  распространяла  прескверный,
вполне современный запах перегара.
   Ремонт мебели мы  начали  со  сборки  стульев.  Это  оказалось  настоящей
головоломкой, и решить ее было особенно трудно потому, что ножки не  входили
в гнезда поперечных брусьев и все они были разной длины.
   Мы  отправились  в  лавку  старьевщика  и  заявили  протест;  он  сначала
прикинулся удивленным, а затем дал нам еще одну связку таких брусков да  еще
настоял, чтобы мы приняли  от  него  маленький  подарок:  пару  мексиканских
стремян.
   Употребив немалое количество столярного клея, плитки которого я растворял
в теплой воде, мы восстановили шесть стульев  в  их  первоначальном  виде  и
покрыли лаком. А  мать  сплела  из  прочной  бечевки  сиденья.  И  вдобавок,
неожиданно для всех нас, украсила их тройной каймой из алого шнура.
   Расставив стулья вокруг обеденного стола, отец долго их  созерцал;  потом
объявил, что после такой отделки за эту мебель можно взять по  крайней  мере
впятеро дороже, чем заплачено; словом, он не преминул лишний  раз  заставить
нас  восхищаться  его  изумительным  даром   "делать   находки"   в   лавках
старьевщиков.
   Затем настало время заняться комодом, ящики которого так  заклинило,  что
пришлось разобрать его на части и основательно поработать рубанком.
   Эта работа продолжалась не больше трех месяцев,  но  в  памяти  моей  она
занимает огромное место: именно тогда, при свете лампы "молния",  я  открыл,
что руки мои наделены умом, а самые простые орудия труда  -  чудодейственной
силой.
 
   * * *
   В одно прекрасное четверговое утро мы выставили наконец в нашем  коридоре
всю мебель, предназначавшуюся  для  летних  каникул.  На  эту  выставку  был
приглашен как  эксперт  наш  друг  старьевщик  и  дядя  Жюль,  как  человек,
способный оценить наши труды.
   Здесь, пожалуй, уместно будет рассказать о моем дяде Жюле.  У  него  были
пушистые каштановые  усы,  рыжие  густые  ресницы,  большие  голубые  глаза,
немного навыкат, смуглый румянец на щеках и  кое-где  на  висках  серебряные
нити.
   Дядя Жюль родился среди виноградников, в том самом  позолоченном  солнцем
Руссильоне, где на улицах так часто  можно  увидеть  людей,  катящих  винные
бочки. Он уступил  братьям  усадьбу  с  виноградником,  а  сам  стал  первым
интеллигентом  в  своей  семье,  избрав  профессию  юриста,   и   служил   в
префектуре9. Но он остался каталонцем10 и раскатисто выговаривал звук  "эр";
казалось, в горле у него перекатывались камушки, как в гремучем ручье.
   Я исподтишка передразнивал его, на потеху Полю. Мы ведь  всерьез  считали
провансальское    произношение    единственно     правильным     французским
произношением,  потому  что  так  говорил  наш  отец,  член  экзаменационной
комиссии на выпускных экзаменах средней  школы;  следовательно,  раскатистые
"эры" дяди Жюля были явным признаком какого-то физического недостатка.
   Мой отец и дядя, женатые на сестрах,  дружили,  хотя  дядя,  который  был
старше и богаче нашего Жозефа, подчас держался с ним покровительственно.
   Время от времени дядя начинал  возмущаться  чрезмерной,  по  его  мнению,
продолжительностью школьных каникул.
   - Я допускаю, - говорил он, - что детям  нужно  так  долго  отдыхать,  но
учителей-то можно пока использовать на другой работе!
   - Вот-вот! - насмешливо отвечал отец. -  Послать  бы  их  на  два  месяца
заменять измученных чиновников префектуры: каково им, беднягам,  целый  день
ловить мух и протирать штаны в канцеляриях!
   Но в своих дружеских стычках они дальше этого не заходили  и  никогда  не
упоминали, разве что иносказательно, о главном пункте разногласий: ведь дядя
Жюль ходил в церковь!
   Когда отец узнал со слов матери, которой  тайно  поведала  об  этом  тетя
Роза, что Жюль дважды в месяц ходит причащаться,  он  пришел  в  ужас:  "Ну,
дальше идти некуда!" Мама стала умолять его примириться с этим, а главное  -
не высмеивать при Жюле попов.
   - Ты думаешь, он бы на самом деле рассердился?
   - Я уверена, что он больше не переступил бы наш порог и запретил бы  Розе
у меня бывать.
   Отец, грустно покачав головой, вдруг сердито закричал:
   - Вот! Вот она, нетерпимость этих фанатиков! Разве  я  мешаю  ему  ходить
каждое воскресенье в церковь есть  своего  бога11?  Разве  я  запрещаю  тебе
ходить к сестре оттого, что она замужем за человеком, который  верит,  будто
создатель Вселенной нисходит по воскресеньям с небес и  превращается  в  сто
тысяч стаканчиков с вином? Ладно же,  я  докажу  ему,  что  у  меня  широкие
взгляды. Я посрамлю его своим свободомыслием. Нет, я не стану  говорить  ему
ни об инквизиции, ни о Каласе12, ни о  Яне  Гусе13,  ни  о  стольких  других
страдальцах, которых церковь послала на костер; я  ничего  не  скажу,  ни  о
папах  Борджиа14,  ни  о  папессе  Иоанне15.  И  если  он  даже   попытается
проповедовать мне разный религиозный вздор - по сути  говоря,  всякие  бабьи
сказки, - я отвечу ему вежливо, а смеяться буду себе в бороду!
   Но у моего отца не было ни бороды, ни охоты смеяться. Однако  свое  слово
он сдержал, и дружбу его с Жюлем не  омрачало  даже  срывавшееся  сгоряча  у
кого-нибудь из  них  замечание,  которое,  правда,  бдительные  жены  тотчас
старались  замять:  они  чему-то  вдруг  начинали  громко   удивляться   или
заливались пронзительным  смехом,  причину  же  своего  странного  поведения
придумывали после.
   Итак, дядя Жюль был приглашен на  выставку  нашей  дачной  мебели,  чтобы
восхищаться, а старьевщик - чтобы дать свое заключение. Так они и поступили;
дядя восторгался, старьевщик высказался как знаток: похвалил  шипы,  одобрил
пазы и нашел клей превосходным. И так как все в целом решительно ни  на  что
не  было  похоже,  то  эксперт  объявил,   будто   мебель   наша   в   стиле
"провансальской  деревни",  а  дядя  Жюль  с  глубокомысленным   видом   это
подтвердил.
   Мама была очарована красотой обновленных вещей и, как и предсказал  отец,
не  могла  отвести  от   них   глаз.   Особенно   любовалась   она   круглым
столиком-одноножкой, который я от избытка усердия покрыл тремя  слоями  лака
"под красное дерево". Одноножка и вправду блистал красотой, но  смотреть  на
него было приятнее, чем его трогать; стоило вам положить на стол  ладони,  и
вы уже не в силах были с ним расстаться: вы могли унести его  с  собою  куда
угодно. Кажется, все заметили это неудобство, но  никто  и  виду  не  подал,
чтобы не испортить нам праздник.
   Впрочем, позднее я имел удовольствие убедиться в том, что небольшой изъян
иной раз становится большим достоинством: мой одноножка, которого  поставили
как ценную вещь на самое видное и светлое место, уловил такое множество мух,
что обеспечил покой и чистоту в нашей дачной столовой, - во  всяком  случае,
на первое лето.
   Перед уходом  благородный  эксперт  открыл  принесенный  с  собою  старый
чемодан. Он вынул великанскую курительную трубку;  сделанную  из  древесного
корневища, головка которой была величиной с  мою  голову,  и  преподнес  эту
трубку моему отцу "как достопримечательность".  А  моей  матери  он  подарил
ожерелье из  раковин,  принадлежавшее  самой  королеве  Ронавалло16,  затем,
извинившись перед дядей Жюлем, что не предвидел встречу с ним на выставке, и
добавив, что "от ожидания  мсье  ничего  не  потеряет",  старьевщик  отвесил
церемонный поклон и величественно удалился.
 
   * * *
   Первая половина июля была необыкновенно длинная.
   Наша мебель томилась ожиданием в коридоре, а мы  -  в  школе,  где  почти
ничего не делали.
   Учителя читали нам сказки Андерсена и Альфонса Доде, потом мы шли во двор
и играли там без всякого  удовольствия;  медленное,  но  верное  приближение
долгих летних каникул, во время которых игры  продолжаются  целую  вечность,
вдруг сделало наши забавы на школьном дворе какими-то быстротечными и лишило
их очарования.
   Я непрестанно повторял про  себя  магические  слова:  "вилла",  "сосновый
бор", "холмогорье", "цикады". Наверно,  цикады  водились  и  среди  школьных
платанов, но я никогда не видел цикад вблизи, а отец обещал мне их  уйму,  и
притом на холмах их чуть ли не рукой достать можно...
   Однажды под вечер дядя Жюль и тетя Роза пришли к  нам  обедать.  Это  был
обед-совещание: обсуждалась подготовка к предстоящему завтра переезду.
   Дядя Жюль, считавший  себя  великим  организатором,  объявил,  что  из-за
плохой погоды невозможно было достать фургон, да и обошлось бы это  в  целое
состояние - наверно, в двадцать франков. Поэтому он нанял небольшую  ломовую
подводу, которая отвезет дядюшкину мебель и его самого с женой  и  сыном  за
семь франков пятьдесят сантимов.
   А для нашей семьи дядя Жюль нашел крестьянина, зовут его Франсуа,  и  его
ферма стоит в нескольких сотнях метров от "виллы". Франсуа ездит два раза  в
неделю в Марсель, продает  на  рынке  свои  фрукты.  Возвращаясь  домой,  он
захватит нашу мебель, каковую и доставит на "виллу" за  сходную  цену  -  за
четыре франка. Отец  остался  чрезвычайно  доволен  этой  сделкой,  но  Поль
спросил:
   - А мы? Мы тоже поедем на тележке?
   - А вы, - ответил Великий Организатор, - поедете трамваем  до  Барасса  и
оттуда догоните вашего возчика pedibus cum jambus17. Для твоей мамы найдется
местечко на тележке, а трое мужчин пойдут за ной следом вместе с возчиком.
   Трое мужчин с радостью согласились, и беседа, затянувшаяся до одиннадцати
часов ночи, стала захватывающе интересной,  ибо  дядя  Жюль  завел  речь  об
охоте, а отец - о насекомых, так что я всю ночь напролет, пока не проснулся,
бил из охотничьего ружья сороконожек, кузнечиков и скорпионов.
   На другое утро мы были в  восемь  часов  уже  готовы  и  одеты  в  летние
костюмы: в штанишки из сурового полотна и белые рубашки с короткими рукавами
и синими галстучками.
   Все это  было  сшито  руками  моей  матери;  легкие  картузы  с  большими
козырьками и холщовые туфли на веревочной подошве купили нам в универсальном
магазине.
   Отец нарядился в куртку с хлястиком и двумя большими накладными карманами
и в темно-синий картуз; а маму удивительно молодило и красило ее самодельное
белое платье в мелких красных цветочках.
   И только сестренка тревожно глядела из-под  василькового  чепчика  широко
раскрытыми черными глазами: она понимала, что мы покидаем наш дом.
   Возчик предупредил нас: час отъезда зависит не от него, сколько бы он  ни
старался, а от того, как скоро он сбудет свои абрикосы на рынке.
   Видно, в этот день товар раскупался не слишком быстро: Франсуа не приехал
даже в полдень.
   Поэтому, позавтракав в нашем уже  опустевшем  доме  колбасой  и  холодным
мясом, мы то и дело подбегали к окну, боясь упустить вестника лета.
   Наконец он явился.
 
   * * *
   Это была голубая тележка, полинявшая от дождей; сквозь облезшую краску на
кузове просвечивали волокна дерева. Ее очень  высокие  колеса  были  изрядно
расшатаны, и кузов кренило набок; когда они переставали вращаться  -  а  это
случалось поминутно, - тележку встряхивало, и раздавался лязг.
   Железные ободья подскакивали на мостовой, оглобли скрипели, из-под  копыт
мула сыпались искры. То была колесница приключений и надежд...
   Крестьянин, который ею правил, носил не куртку  и  не  блузу,  а  вязаную
фуфайку из толстой шерсти, свалявшейся от грязи.  На  голове  у  него  сидел
помятый картуз  с  обвислым  козырьком.  Но  его  лицо  римского  императора
освещала белозубая улыбка.
   Говорил он на провансальском языке и, посмеиваясь, щелкал длинным  кнутом
с плетенным из камыша кнутовищем.
   При помощи моего отца и вопреки стараниям Поля (который цеплялся за самые
тяжелые вещи, воображая, что помогает их нести) крестьянин погрузил  все  на
тележку, вернее, воздвигнул на ней пирамиду из нашего скарба.  А  чтобы  она
сохраняла  равновесие,  он  укрепил  ее  целой  сетью  канатов,  веревок   и
шпагатиков и потом накинул сверху дырявый брезент.
   Покончив с этим, он воскликнул по-провансальски:
   - Ну, вот мы и управились!
   И он взял в руки вожжи. Осыпав мула обиднейшими ругательствами и  яростно
натягивая удила, возчик вынудил это малочувствительное животное тронуться  в
путь.
   Мы плелись за нашим движимым имуществом, точно похоронная  процессия,  до
бульвара Мерантье. Там мы расстались с Франсуа и сели в трамвай.
   Поблескивая  скрежещущим  железом,  позванивая  дрожащими   стеклами,   с
тягучим,  пронзительным  визгом  проносясь  по  изгибам  рельсов,  волшебная
повозка помчалась навстречу будущему.
   Для нас не нашлось места на скамейках, поэтому мы стояли - о  радость!  -
на передней площадке. Я видел перед  собою  спину  вагоновожатого,  который,
держа руки  на  двух  рукоятках,  с  царственным  спокойствием  ускорял  или
обуздывал полет чудовища. Меня очаровал этот всемогущий человек, к  тому  же
окутанный тайной: ведь надпись на эмалированной дощечке запрещала всем,  кто
бы то ни был, говорить с вагоновожатым, - наверно, потому, что он знал  тьму
всяких секретов.
   Медленно, терпеливо,  пользуясь  моментами,  когда  пассажиров  вместе  с
вагоном кренило набок или отбрасывало назад при торможении, я  протискивался
между своими соседями и добрался наконец до вагоновожатого, предоставив Поля
его печальной участи. Застряв между двумя  голенастыми  жандармами,  он  при
каждом толчке тыкался  носом  в  зад  стоявшей  впереди  великанши,  которая
угрожающе раскачивалась.
   А там, на передней площадке, блестящие рельсы помчались мне  навстречу  с
головокружительной быстротой, ветер вздыбил козырек моего картуза и  загудел
в ушах; за две секунды мы обогнали лошадь, скакавшую во весь опор.
   Никогда больше, даже на самых современных машинах, я не испытывал  такого
чувства гордости и торжества оттого, что я, дитя человеческое, -  покоритель
пространства и времени.
   Но хоть этот болид из железа и стали и приближал к цели, он  не  доставил
нас до самого холмогорья; нам пришлось  расстаться  с  трамваем  на  далекой
окраине Марселя,  в  том  месте,  которое  называется  "Барасс",  а  трамвай
продолжал свой бешеный бег, несясь к Обани.
   Мой отец, сверившись с планом, привел нас к узкой пыльной дороге, которая
начиналась между двумя ресторанчиками и выводила из города; мы пошли по  ней
быстрым шагом вслед за нашим Жозефом, несшим на плечах мою сестренку.
   Удивительно хороша была эта дорога Прованса! Тянулась  она  меж  каменных
стен,  накаленных  солнцем,  а  сверху  к  нам  склонялись  широкие   листья
смоковницы, густые ветви ломоноса и вековых олив. Пышный бордюр из  сорняков
и  колючек  у  стен  свидетельствовал,  что  усердие  путевого  сторожа   не
простирается на всю ширину дороги.
   Я слышал пение цикад, а на стене, желтой, как мед, словно застыли  лепные
фигурки, которые, раскрыв рот, впивали солнечный свет.  Это  были  маленькие
серые ящерицы, отливавшие черным глянцем графита. Поль тотчас стал  за  ними
охотиться, но принес только их трепещущие хвосты. Отец объяснил нам, что эти
прелестные зверюшки нарочно сбрасывают хвост,  как  иной  вор,  спасаясь  от
полицейских,  оставляет  у  них  в  руках  свой  пиджак.  Впрочем,   ящерица
отращивает себе через несколько дней другой хвост,  на  случай,  если  опять
нужно будет спасаться бегством.
   Примерно через час ходьбы нашу дорогу пересекла другая; здесь открывалась
круглая площадка, совершенно пустая; но в  одном  из  секторов  этого  круга
стояла каменная скамья. На нее мы усадили маму, и отец развернул план.
   - Вот то место, - сказал он, - где мы вышли из трамвая. Вот место, где мы
сейчас, а вот и перекресток Четырех Времен Года, где нас ждет  возчик,  если
только нам самим не придется его там ждать.
   Я с удивлением смотрел на две линии  -  прямую  и  кривую,  которыми  был
обозначен наш путь: нам предстоял огромный крюк.
   - Дорожные рабочие с ума, видно, сошли, - сказал  я,  -  построили  такую
кривую дорогу.
   - Не рабочие сошли с ума,  -  ответил  отец,  -  а  наше  общество  глупо
устроено.
   - Почему? - спросила мать.
   - Потому что этот громадный крюк  приходится  делать  из-за  четырех-пяти
больших поместий, через которые  нельзя  было  проложить  дорогу  и  которые
тянутся за этими стенами... Вот,- добавил отец, отметив точку  на  карте,  -
наша вилла... Если считать по прямой, она находится в четырех километрах  от
Барасса... Но из-за горстки крупных помещиков приходится идти пешком  девять
километров.
   - Многовато для детей, - сказала мать.
   А я подумал: "Многовато для мамы". Вот почему, когда  отец  встал,  чтобы
снова пуститься в путь, я попросил дать  мне  еще  несколько  минут  отдыха,
пожаловавшись на боль в лодыжке.
   Мы шли еще час вдоль стен и  поневоле  кружили  меж  них,  словно  шарики
игрушечного бильярда, которые никак не могут попасть в лузу.
   Поль возобновил было охоту за хвостами ящерок, но  мать  его  отговорила,
притом в таких трогательных выражениях, что Поля даже.  слеза  прошибла:  он
решил прекратить эту жестокую игру  и  занялся  ловлей  кузнечиков,  которых
давил камнями.
   Тем временем отец  объяснял  маме,  что  в  будущем  обществе  все  замки
превратят в больницы, все стены снесут  и  все  дороги  станут  прямыми  как
стрела.
   Я  ужасно  любил  эти  лекции  моего  отца  о  политике  и   общественном
устройстве, которые я толковал по-своему, и часто спрашивал себя, почему  бы
президенту нашей республики не вызвать отца, хотя бы на  время  каникул:  за
три недели Жозеф устроил бы счастье всего человечества!
   Неожиданно наша дорога перешла в другую, гораздо более широкую, но  такую
же запущенную.
   - Мы уже почти у места встречи с возчиком, -  объявил  отец.  -  Платаны,
которые виднеются там внизу, - это  платаны  у  перекрестка  Четырех  Времен
Года. И поглядите только,- сказал  он  вдруг,  показывая  на  густую  траву,
стлавшуюся по низу стены, - вот чудесное обещание!
   В траве валялись огромные железные брусья, сплошь покрытые ржавчиной.
   - Что это такое? - с