л пробку. Затем  наклонил  фляжку  над  листом
белой бумаги и высыпал щепотку черного порошка.
   Я невольно подошел  ближе,  словно  загипнотизированный...  Так  вот  он,
порох, страшное вещество, которое убило столько животных и  людей,  взорвало
столько домов и  забросило  Наполеона  в  глубь  России!  А  на  вид  ничего
особенного: просто толченый уголь, и вс„...
   Дядя  взял  большой  медный  наперсток,  укрепленный  на  кончике  черной
деревянной палочки.
   - Вот мерка для определения веса, - сказал он  мне.  -  На  ней  нанесены
деления, обозначающие граммы и дециграммы; это позволяет дам рассчитывать  с
достаточной точностью.
   Наполнив мерочку до краев, он  выбросил  затем  из  нее  порох  на  чашку
маленьких весов. Чашка опустилась, потом медленно поднялась и застыла.
   - Порох не отсырел, - заметил дядя. - Он весит  столько,  сколько  должен
весить, и блестит, - словом, порох отличный.
   И началась набивка гильз; в ней участвовал и отец: он  прижимал  порох  в
гильзе промасленным пыжом - из тех, что состряпал утром дядя Жюль,  -  потом
насыпал дробь, клал сверху еще один пыж и накрывал его картонным  кружком  с
большой черной цифрой, указывавшей калибр дроби.
   Затем приступили к окончательной обработке: маленький прибор с  рукояткой
сплющивал верхний край патрона, превращая его  в  закраину,  которая  плотно
прикрывала смертоносное соединение.
   - Шестнадцатый калибр больше двенадцатого? - спросил я.
   - Нет, - ответил дядя, - немного меньше.
   - Почему?
   - А в самом деле, - заметил отец, -  почему  у  крупных  калибров  номера
меньше?
   - Это нехитрая загадка, но вы правильно делаете,  что  спрашиваете,  -  с
глубокомысленным видом изрек дядя Жюль. - Калибр номер  шестнадцатый  -  это
такое ружье, для которого из одного фунта свинца  можно  отлить  шестнадцать
круглых пуль. А для номера двенадцатого отливают из  того  же  фунта  свинца
только двенадцать пуль, и, если бы существовало ружье  калибра  номер  один,
оно стреляло бы пулями весом в один фунт.
   - Вот это исчерпывающее объяснение! - сказал отец. - Ты понял?
   - Да, - ответил я. - Чем больше пуль делают  из  одного  фунта,  том  они
меньше. И тогда получается, что дуло ружья  меньше,  когда  у  него  большой
номер калибра.
   - При расчетах, наверно, имеется в виду фунт в пятьсот граммов? - спросил
отец.
   - Вряд ли, - ответил дядя. - Думаю, что речь идет о старинном фунте  -  в
нем четыреста восемьдесят граммов.
   - Великолепно! - обрадовался отец, явно очень заинтересованный.
   - Почему?
   - Потому что я уже знаю, как составить  для  средних  классов  целый  ряд
задач такого типа: "Один охотник, имея семьсот  шестьдесят  граммов  свинца,
отлил  двадцать  четыре  пули  для  своего  ружья.  Спрашивается:  если  вес
старинного  фунта  равен   четыремстам   восьмидесяти   граммам   и   цифра,
обозначающая калибр, обозначает также число пуль, которое  можно  отлить  из
одного фунта свинца, то какого калибра ружье этого охотника?"
   Папино педагогическое открытие меня немного встревожило: я испугался, как
бы его не испробовали на  мне,  в  ущерб  моему  досугу.  Но  я  успокоился,
сообразив, что отец слишком увлечен новой  страстью  и  вряд  ли  пожертвует
своими каникулами, чтобы испортить мне мои. Дальнейшие события показали, что
я рассудил правильно.
   К концу вечера столешницу занял  целый  батальон  разноцветных  патронов,
выстроившись шеренгами, точно оловянные солдатики. Вечер этот был  для  меня
необыкновенно интересен.
   Однако что-то меня  тяготило,  омрачало  мою  радость,  и  мне  никак  не
удавалось понять, в чем причина.
   И только перед сном, снимая носки, я понял.
   Дядя Жюль весь вечер говорил таким тоном, словно он самый ученый,  словно
он здесь учитель, а мой лапа, член  экзаменационной  комиссии  на  выпускных
экзаменах, усердно слушал его с простодушным видом невежды-ученика.
   Мне было стыдно, я чувствовал себя униженным.
   На другое утро, получив свою чашку с молоком, подкрашенным кофе, я открыл
маме свое сердце.
   - Тебе нравится, что папа будет ходить на охоту?
   - Не очень, - ответила она. - Это опасная забава.
   - Ты боишься, что он упадет с лестницы со своими патронами?
   - О нет! Не так уж он неловок... Но все-таки порох - коварная вещь.
   - А мне это не потому не нравится.
   - Тогда почему?
   Секунду я колебался - ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать большой
глоток кофе с молоком.
   - Разве ты не видела, как дядя Жюль с ним  разговаривает?  Он  все  время
командует, только он и говорит все время!
   - Так ведь он для того и говорит, чтобы научить папу, и делает он это  по
дружбе!
   - А вот я очень хорошо вижу - он страшно  доволен,  что  берет  верх  над
папой! И мне это совсем не нравится. Папа его всегда обыгрывает и в кегли  и
в шашки. А тут, я уверен, он ему проиграет. По-моему, это глупо - браться за
то, что не умеешь. Я, например, никогда но играю в футбол, потому что у меня
слабые икры и надо мной будут смеяться. Зато я всегда играю в шарики, или  в
классы, или в догонялочку, потому что тут я всегда выиграю.
   - Дурачок, на охоте ведь не соревнуются, кто над кем возьмет верх.  Охота
- это прогулка с ружьем, и, если папе это  приятно,  значит,  и  пользу  ому
принесет большую. Даже если он не убьет дичи.
   - Ну и что ж! Если он ничего не убьет, мне будет противно. Да,  противно!
И я разлюблю его.
   Мне немножко хотелось зареветь, но  я  подавил  это  желание,  набив  рот
хлебом с маслом. Мама это отлично заметила, потому  что  подошла  ко  мне  и
поцеловала.
   - Ты отчасти прав, - сказала она. - Это верно,  что  сначала  папа  будет
слабее дяди Жюля. Но через неделю он станет таким же ловким, как и  Жюль,  а
еще через недельку - увидишь - папа сам будет давать ему советы!
   Это не было утешительной ложью. Мать верила, она  была  уверена  в  своем
Жозефе. А я терзался тревогой, как терзались бы дети нашего  многоуважаемого
президента республики, если бы он сообщил  им,  что  намерен  участвовать  в
велогонке вокруг Франции.
 
   * * *
   Следующий день был еще тягостнее.
   Прочищая по порядку отдельные части ружей,  разложенные  на  столе,  дядя
Жюль завел речь о своих охотничьих подвигах.
   Он рассказывал, что у себя в родном Руссильоне настрелял в  виноградниках
и сосновых лесах десятки зайцев, сотни куропаток,  тысячи  кроликов,  ну,  а
"редкая дичь" не в счет.
   - А рраз вечерром я возвращался несолоно хлебавши, - до чего ж  был  зол:
прромазал подряд двух зайцев!
   - Почему? - спросил  Поль.  Глаза  у  него  стали  совсем  круглыми,  рот
раскрылся.
   - А черрт его знает почему!.. В общем, было мне стыдно, и я приуныл... Но
только я вышел из рощи подле Табса и свернул в виноградник  Брукейроля,  как
вдруг - что я вижу?
   - Да, что я вижу? - спросил, замирая, Поль.
   - Королевскую куропатку! - закричал я.
   - Нет, - ответил дядя. - Оно не летало  и  было  гораздо  крупнее.  Итак,
говорю я, что я вижу? Баррсука!  Огромного  баррсука,  который  уже  загубил
целый участок десертного винограда. Я прикладываюсь, стрреляю...
   Дальнейшее всегда описывалось совершенно одинаково и все же непременно  с
новыми подробностями: дядя стрелял, потом из осторожности "бил дуплетом",  и
сраженное наповал животное дополняло нескончаемый список жертв дяди Жюля.
   Отец слушал рассказы о его славных подвигах, не говоря ни слова, и, точно
благонравный ученик, чистил дуло своего ружья длинной щеткой, "ершом",  пока
я уныло протирал гашетку и спусковую скобу.
   Когда к полудню ружья были собраны, смазаны и  натерты  до  блеска,  дядя
Жюль объявил:
   - После обеда мы их испытаем.
 
   * * *
   Охотничий роман с продолжением длился весь обед и распространился уже  на
Пиренеи, поскольку речь зашла об охоте на серну.
   - Берру я мой бинокль и что я вижу?
   Поль из-за дяди Жюля забывал о еде, и мама с  тетей  после  убиения  двух
серн попросили рассказчика прекратить на этом свое  повествование,  что  ему
только польстило.
   Я ловко воспользовался  перерывом,  чтобы  поставить  вопрос,  касавшийся
лично меня.
   С той самой минуты, как начались приготовления к  охоте,  я  ни  разу  не
усомнился в том, что отец и дядя возьмут меня с собой. Но ни Жозеф, ни  Жюль
не сказали этого прямо, и я не смел спрашивать, боясь  получить  решительный
отказ; вот почему я подошел к делу окольным путем:
   - А собака? Как же вы будете без собаки?
   - Хорошо бы ее иметь, - вздохнул дядя. - Но где взять натасканную гончую?
   - Разве ее нельзя купить?
   - Можно, - ответил мне отец. - Но она стоит не меньше пятидесяти франков.
   - Да это безумие! - воскликнула мама.
   - Вот уж нет! - возразил дядя. -  И,  если  бы  добрый  пес  стоил  всего
пятьдесят франков, я бы не колеблясь его купил! Но за эту цену  вы  получите
ублюдка, который упустит  следы  зайца  и  приведет  вас  к  крысиной  норе.
Натасканная собака! Да она стоит что-то около  восьмидесяти  франков,  а  за
иную гончую платят и пятьсот!
   - Да и, кроме того, - сказала тетя, - что мы станем делать с  пей,  когда
кончится лето?
   - Нам пришлось бы потом продать ее за полцены. И вообще, - добавил  дядя,
- держать собаку в доме, где есть грудной ребенок, очень опасно.
   - А ведь правда,- встрепенулся Поль,- она может съесть братца Пьера!
   - Не думаю. Но она может заразить ребенка какой-нибудь болезнью.
   - Ангиной! - догадался Поль. - Я-то знаю, что ото такое. Но  у  меня  она
бывает не от собак, а от сквозняка.
   Я больше не задавал вопросов: собаки не  будет,  это  ясно.  И,  наверно,
потому, что они рассчитывают на меня: разыскивать подстреленную дичь  должен
я. Мне этого не сказали, но ото явно подразумевается; незачем  добиваться  у
них официального заверения в этом, особенно при Поле,  который  заявил,  что
хочет  смотреть  на  охоту  "издали",  заткнув  ватой  уши,   -   совершенно
недопустимое требование, тем более что оно  может  сорвать  мои  собственные
планы.
   Поэтому я благоразумно промолчал.
   В три часа отец нас позвал:
   - Идите сюда! И станьте за нами! Мы будем испытывать ружья.
   Дядя  Жюль  крепко  привязал  папину  пищаль  к  двум   большим   веткам,
расположенным параллельно, и стал разматывать длинную бечевку; один конец ее
был прикреплен к гашетке. В десяти шагах от пищали дядя остановился.
   Прибежавшие мама и тетя заставили отступить нас еще дальше.
   - Внимание! - провозгласил дядя. - Я вложил тройной заряд и буду стрелять
из обоих стволов сразу. Если ружье взорвется, осколки  его  могут  пролететь
над самым ухом.
   Мы сгрудились за оливами, поглядывая из-за них лишь краешком глаза.
   Только мужчины героически отказались воспользоваться укрытием.
   Дядя дернул бечевку. Мощный  взрыв  потряс  воздух,  и  отец  подбежал  к
скованному оружию.
   - Оно выдержало! - крикнул он и радостно разрезал путы своей пищали.
   Дядя открыл затвор и тщательно его обследовал.
   - В полном  порядке,  -  объявил  он  наконец.  -  Нигде  ни  трещин,  ни
расширения.  Огюстина,  теперь  я  ручаюсь  за  безопасность  Жозефа:  ружье
прочное, ни дать ни взять артиллерийское орудие!
   И, дождавшись, когда женщины, успокоившись, ушли, он тихо сказал отцу:
   - Но не будем преувеличивать. Я,  конечно,  могу  вас  заверить,  что  до
испытания ружье было в  исправности.  Но  подчас  случается,  что  именно  в
результате испытания ружейный ствол утрачивает свою прочность. Это риск,  на
который нужно идти. А  теперь  мы  проверим,  как  располагается  дробь  при
попадании в цель.
   Он вынул из кармана газету, развернул ее и  быстрым  шагом  направился  к
уборной по дорожке, обсаженной ирисами.
   - У него живот болит? - спросил Поль.
   Но дядя Жюль не  вошел  в  маленький  домик;  укрепив  четырьмя  кнопками
развернутый газетный лист на двери, он тем же аллюром вернулся обратно.
   Дядя зарядил свое ружье одним патроном.
   - Внимание! - крикнул он.
   Приложившись, он секунду целился, затем выстрелил.
   Поль заткнул уши и кинулся к дому.
   Оба охотника подошли к газете; она была усеяна дырочками, как шумовка.
   Дядя Жюль долго ее осматривал и как будто остался доволен.
   - Дробь расположилась хорошо. Я стрелял из того ствола, что суживается  у
дула. На расстоянии тридцати метров, - что ж, отлично!
   Он вынул из кармана другую газету я, развернув ее, сказал:
   - Теперь вы, Жозеф.
   Пока он укреплял на том же месте новую мишень, отец зарядил  свое  ружье.
Мама и тетя, привлеченные первым выстрелом,  спустились  на  террасу.  Поль,
спрятавшийся за смоковницей, выглядывал, заткнув указательным пальцем ухо.
   Дядя пустился рысью обратно и сказал:
   - Валяйте!
   Отец прицелился.
   Я дрожал за него, боясь, что он промажет; это покрыло бы нас  позором  и,
по-моему, обязывало бы отказаться от участия в охоте.
   Он выстрелил. Раздался мощный гул, и у отца при  отдаче  сильно  дрогнуло
плечо. Он не выказал ни волнения, ни испуга и спокойно пошел к мишени. Но  я
его опередил.
   Заряд попал в  середину  двери,  дробь  усеяла  всю  газету.  С  чувством
горделивого торжества я ждал, что дядя Жюль выразит свое восхищение.
   Он подошел, осмотрел мишень и, обернувшись, сказал только:
   - Не ружье, а лейка, так и поливает!
   - Он попал в самую середину! - вступился я за отца.
   - Что ж, неплохой выстрел, - снисходительно ответил дядя. - Но у  летящей
куропатки мало общего с дверью уборной. Теперь попробуем дробь помер четыре,
номер пять и номер семь.
   Они  выстрелили  еще  по  три  раза,  причем  каждый  выстрел   неизменно
сопровождался осмотром и замечаниями дяди.
   Наконец он объявил:
   - Напоследок мы  дадим  два  выстрела  крупной  дробью.  Держите  приклад
покрепче, Жозеф: я вложил полуторный заряд пороха. А  дам  попрошу  заткнуть
уши, потому что вы услышите удар грома!
   Оба выстрелили одновременно; грохот был  оглушительный,  и  дверь  сильно
затряслась.
   Они подошли к мишени, улыбаясь, довольные собой.
   - Дядечка, - спросил я, - а так можно убить кабана?
 
   - Конечно! - воскликнул он. - Но при одном условии: попасть...
   - ...под левую лопатку!
   - Правильно!
   Он сорвал обе газеты,  и  я  увидел  штук  двадцать  маленьких  свинцовых
шариков, которые впились в дверь.
   - Толстое дерево, - сказал дядя. - Дробью его не прошибешь!  Будь  у  нас
пули...
   Но пуль у них, к счастью, не было, потому что из-за  расстрелянной  двери
мы услышали слабый голос. Голос робко спрашивал:
   - А теперь мне можно выйти? Это была наша "горничная".
 
   * * *
   Близился день "открытия охоты", и в доме ни о чем другом не говорили.
   После целой серии рассказов  о  своих  подвигах  дядя  Жюль  приступил  к
объяснениям и наглядному обучению. В четыре часа, после дневного отдыха,  он
говорил:
   - Сейчас, Жозеф, я проанализирую перед вами "выстрел короля",  а  он  для
охотника и "царь-выстрел". Итак, слушайте внимательно...  Вы  спрятались  за
забором, и ваш пес кружит по винограднику.  Если  пес  дельный,  он  выгонит
куропаток  прямо  на  вас.  Тогда  вы  отступите  на   шаг,   но   пока   не
прикладывайтесь, иначе дичь увидит ружье и успеет  улизнуть.  А  едва  птица
попадает в поле моего зрения, я  прикладываюсь  и  целюсь.  Но  в  ту  самую
минуту, как вы стреляете, вы резко  вскидываете  дуло  этак  на  сантиметров
десять вверх, продолжая  нажимать  на  курок,  и  опускаете  голову  пониже,
втягиваете ее в плечи.
   - Зачем? - спросил отец.
   - Затем, что если вы бьете точно, то вам может прямо  в  лицо  шмякнуться
птица весом в кило, летящая  со  скоростью  шестидесяти  километров  в  час.
Теперь перейдем к делу. Марсель, принеси мое ружье.
   Я бегом бежал в столовую, а оттуда шел  медленно,  с  благоговением  неся
драгоценное оружие.
   Дядя сначала всегда открывал затвор,  проверяя,  не  заряжено  ли  ружье.
Затем он занимал позицию за садовой оградой.  Отец,  Поль  и  я  становились
полукругом подле. Насупив брови, согнувшись в три погибели и насторожившись,
дядя Жюль старался увидеть сквозь листву не бесплодную каменистую  тропу,  а
отливающие  золотом  виноградники  Руссидьона.  И  вдруг  он  дважды  тявкал
по-собачьи, визгливо, отрывисто.  Затем,  сложив  пухлые  губы  в  трубочку,
пронзительно  свистел,  подражая  шуму  крыльев  летящей  стаи.  После  чего
отступал на шаг и, не поднимая головы над забором, пристально всматривался в
небо. Потом он быстро прикладывался, щелкая курком, и кричал: "Трах!  Трах!"
Все четверо мы судорожно втягивали голову в плечи и замирали,  зажмурившись,
готовые принять удар "птицы весом в кило, летящей со  скоростью  шестидесяти
километров в час".
   Нас выводил из оцепенения дядин крик: "Бух, бух!" Это означало,  что  две
куропатки упали за нами. С минуту он искал их глазами, потом  подбирал  одну
за другой, ибо во время этою наглядного обучения дядя Жюль бил  дичь  только
"дуплетом". Наконец, свистнув собаку, он шел  обратно  поступью  утомленного
охотника, чтобы посидеть в холодке. Отец задумчиво говорил:
   - Как видно, это не очень легко.
   - О, для этого требуется тренировка! Признаться,  я  никогда  не  слышал,
чтобы  новичку  это  удавалось  с  первого  раза...  Но  если  у  вас   есть
способности, а это мне еще неизвестно, то вполне  возможно,  что  в  будущем
году... Ну-ка, попробуйте сейчас.
   Отец послушно брал ружье и точно воспроизводил пантомиму дяди Жюля.
   Иногда по утрам отец уводил меня с  собою  на  дорогу,  к  долине  Рапон,
которую окаймляет живая изгородь из кустарников. Там, потихоньку от всех, мы
репетировали "выстрел короля". Я играл роль  куропатки  и  в  момент  своего
взлета изо всех сил швырял  камень  через  изгородь,  а  отец,  стремительно
приложившись, пытался в него попасть.
   Кроме того, когда мы били "кроликов", я, незаметно  для  отца,  бросал  в
траву старый, покрытый плесенью шар, шар единственный, оставшийся от чьих-то
кеглей, который я нашел в саду.
   А иногда отец приказывал мне спрятаться в кустах и закрыть глаза. Я  ждал
там, навострив уши и прислушиваясь к малейшему шороху.  И  вдруг  отец  клал
руку мне на плечо и спрашивал:
   - Ну, слышал, как я подходил?
   В этой подготовке к  "открытию  охоты"  отец  проявлял  такое  усердие  и
смирение,  такую  дотошность,  что  я  впервые  в  жизни  усомнился  в   его
всемогуществе, и моя тревога только возрастала.
   Наконец  взошла  заря,  возвещавшая  канун  великого  дня.  Сначала   они
примерили свое охотничье облачение. Папа купил себе синий картуз - по-моему,
просто изумительный, - коричневые краги  и  высокие  ботинки  на  веревочной
подошве. Дядя Жюль надел берет, сапоги со  шнуровкой  спереди  и  совершенно
особенного покроя куртку, о которой мне  придется  сказать  несколько  слов,
потому что была она весьма примечательной.
   Увидев ее впервые, мать заявила:
   - Это не куртка, а сплошные карманы! Действительно, карманы были даже  на
спине. Позднее я заметил, что этот большой плюс имел свои минусы.
   Когда дядя хотел найти что-нибудь у себя в кармане, он сначала прощупывал
сукно, потом подкладку, потом и то и другое вместе, чтобы засечь  координаты
разыскиваемой  вещи.  Самое  трудное  было  выяснить,  каким  путем  до  нее
добраться.
   Вот и случилось однажды, что забытый в этом лабиринте маленький дрозд дал
о себе знать через  две  недели  отчаянным  зловонием.  Его  местонахождение
нетрудно было установить - помогли чуткий нос  тети  Розы  и  унылый  желтый
клювик, который проткнул подкладку. Тогда дядя обследовал все  карманы,  что
дало возможность обнаружить кроличье ухо,  желе  из  раздавленных  улиток  и
старую зубочистку, которую Жюль тут же загнал себе под ноготь. Чтобы извлечь
дохлого дрозда, понадобились ножницы.
   Однако в день, когда дядя Жюль обновил свою куртку, она произвела сильное
впечатление, а обилие карманов сулило богатую добычу.
   Обряд одевания - конечно, перед зеркалом  -  тянулся  довольно  долго,  и
охотники, видимо, себ