е  понравились.  Но  жены  тут  же  их  раздели,  чтобы
покрепче пришить пуговицы на одежде, хотя мужья еще на себя не нагляделись.
   Ружья снова смазали и протерли, и мне  выпала  честь  уложить  патроны  в
патронташи.
   Затем отец и дядя принялись  с  лупой  в  руке  изучать  подробную  карту
местности.
   - Мы обойдем дом и поднимемся на холмы, - говорил дядя, - до Редунеу;  он
вот где (дядя Жюль воткнул в карту булавку  с  черной  головкой);  до  этого
места мы ничего особенного но встретим, разве что певчих или черных дроздов.
   - Это тоже очень интересно, - заметил отец.
   - Мелочь! - ответил дядя. - Наша дичь - не будем обольщаться, -  конечно,
не королевская, но уж во всяком случае - обычная куропатка, кролик  и  заяц.
Думаю, что найдем это в Эскаупре, - так, по крайней  мере,  говорил  Мон  де
Папийон. Значит, в Редунеу мы спустимся на Эскаупре, затем пойдем  вверх  до
подножия Тауме, который мы обогнем справа, чтобы добраться  до  Шелковичного
источника. Там мы позавтракаем примерно в половине первого. Далее...
   Но что следовало далее, я не слышал; я обдумывал свой план.
   Мне необходимо было поставить вопрос ясно и добиться подтверждения  того,
в чем я был уверен, хотя уверенность моя несколько поколебалась:  окружающие
меня не обнадеживали.
   О костюме для меня не упоминалось. Они, верно, думали, что для охотничьей
собаки сойдет и то, в чем я хожу всегда.
   Как-то утром я сказал пашей "горничной", что  жду  не  дождусь  "открытия
охоты". А эта дрянь рассмеялась и ответила:
   - Как же! Возьмут они тебя на охоту!
   Мало ли что сболтнет этакая круглая дура! Я даже пожалел, что заговорил с
нею. Но меня тревожило другое: отец как будто чем-то смущен и несколько  раз
ни с того ни с сего говорил за столом, что долгий сон необходим  всем  детям
без исключения и что будить их в четыре часа утра очень вредно для здоровья.
Дядя поддакивал ему и даже приводил в пример разных мальчиков, которые стали
рахитиками  или  чахоточными,  оттого  что  их  каждый  день  слишком   рано
поднимали.
   Казалось бы, цель этих разговоров - подготовить Поля к тому, что  его  не
возьмут на охоту. Но у меня остался пренеприятный осадок и в душу  закралось
тягостное сомнение. Я собрал все свое мужество.
   Прежде всего надо было удалить Поля.
   Я дал ему сачок для бабочек и сообщил, что видел сейчас  в  глубине  сада
раненого  колибри,  которого  легко  поймать.  Поля  очень  взволновала  эта
новость.
   - Идем скорее туда! - сказал он.
   Я ответил, что не могу с ним пойти: меня заставляют мыться  в  ванне,  да
еще с мылом.
   Я надеялся, что он посочувствует мне  и  испугается,  как  бы  и  его  не
подвергли такой же пытке.  Мой  расчет  оправдался:  стремясь  к  колибри  и
спасаясь от ванны, он выхватил у меня сачок и исчез в кустах дрока.
   Я вернулся в дом в ту минуту, когда дядя Жюль, складывая карту, говорил:
   - Пройти отсюда двенадцать километров до холмов не так уж трудно, но  все
же это порядочный конец. Я храбро сказал:
   - Завтрак поносу я.
   - Какой завтрак?
   - Наш. Возьму две сумки и понесу завтрак.
   - Но куда? - спросил отец.
   Вопрос этот меня сразил: отец явно притворялся, что не понимает.
   Я решил идти напропалую.
   - На охоту, - выпалил я и продолжал дальше без передышки: - Ружья у  меня
пет значит я понесу завтрак это же ясно вам он будет мешать и потом если  вы
его положите в ягдташ вам некуда будет девать дичь и потом я хожу  тихо-тихо
я изучил все про краснокожих я умею подкрадываться как команч и доказывается
это тем что я всегда ловлю сколько хочу цикад и что я далеко вижу и один раз
ведь это я показал вам ястреба да и то вы его не сразу увидели а потом у вас
же нет собаки так что куропаток если вы их убьете вы их не разыщете а  я  же
маленький я прошмыгну между кустами... И потом вот так пока я буду их искать
вы настреляете кучу других... и потом...
   - Поди сюда, - сказал отец.
   Он положил свою большую руку мне на плечо и заглянул в глаза.
   - Ты слышал, что говорил дядя Жюль? Надо пройти двенадцать километров  до
холмов! У тебя слишком маленькие лапки, чтобы так долго топать!
   - Они маленькие, но крепкие. Потрогай: твердые, как дерево.
   Он пощупал мои икры.
   - Правда, мускулы у тебя хорошие...
   - И потом, я легкий. У меня не такие толстые  ляжки,  как  у  дяди  Жюля,
значит, я никогда не устаю!
   - Эй  ты!  -  сказал  дядя  Жюль,  радуясь  возможности  переменить  тему
разговора. - Мне не очень нравится, когда критикуют мои ляжки!
   Но я не принял вызова и продолжал:
   - Ведь кузнечики небольшие а прыгают гораздо дальше чем ты и потом  когда
дяде Жюлю было семь лет отец всегда брал его на охоту а мне уже целых восемь
с половиной а он говорил что отец у него был строгий тогда это несправедливо
что вы... И потом если вы не хотите меня взять я заболею меня  уже  немножко
тошнит!
   Протараторив все  это,  я  подбежал  к  стене,  припал  к  .ней  головой,
уткнувшись в сгиб локтя, и громко заплакал. Отец, растерявшись, молча гладил
меня по волосам. Вошла мама и, ни слова не говоря, посадила меня к  себе  на
колени. Я был в полном отчаянии. И пуще всего потому, что  "открытие  охоты"
представлялось мне началом похода в Страну  Приключений,  оно  уводило  меня
туда, где раскинулась еще неведомая мне гарига, на которую я так долго  лишь
глядел издали. Но особенно  хотелось  мне  помочь  отцу  в  предстоящем  ему
испытании: я бы забирался в самую чащу и  гнал  к  нему  дичь.  Если  бы  он
промазал куропатку, я бы сказал: "А я видел, как она упала!" - и, чтобы отец
приободрился, торжественно принес бы заранее заготовленные перья, которые  я
насобирал в курятнике. Но всего этого я не мог  сказать  отцу,  и  любовь  к
нему, не находившая выхода, разрывала мне сердце.
   - Вы тоже хороши! - сказала мать. - Сами же наговорили ему с три короба!
   - Идти с нами для него опасно, особенно в день открытия сезона. На холмах
будут еще охотники, кроме нас... Он  маленький,  из-за  кустарников  его  но
видно, чего доброго, подумают, что там дичь.
   - Но я-то увижу ваших охотников! - кричал я сквозь слезы. - И, если  я  с
ними заговорю, они поймут, что я не кролик!
   - Ну хорошо, я тебе обещаю,  что  через  два-три  дня,  когда  я  немного
потренируюсь и мы пойдем не так далеко, я возьму тебя с собой.
   - Нет! Нет! Я тоже хочу участвовать  в  открытии!  Вот  тогда  дядя  Жюль
проявил редкостную широту души и благородство.
   - Я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело, - сказал он, - но,  по-моему,
Марсель заслужил право участвовать вместе  с  нами  в  открытии  охоты.  Ну,
хватит тебе плакать. Он понесет наш завтрак, как и предложил, и будет  чинно
шествовать за нами в десяти шагах от ружей. Согласны, Жозеф?
   - Если вы согласны, то и я не против.
   Я чуть не задохнулся от слез, по теперь я ревел  от  благодарности.  Мать
нежно погладила меня по голове и расцеловала в  обе  мокрые  щеки.  Тогда  я
подпрыгнул, вскарабкался на дядюшку, как на дерево,  и  прижал  его  большую
голову к моему бьющемуся сердцу.
   - Ну успокойся, успокойся! - повторял отец.
   Влепив дяде Жюлю два звонких поцелуя, я с  маху  прыгнул  на  пол;  затем
чмокнул ладонь отца и,  подняв  руки  над  головой,  исполнил  танец  диких,
завершив его прыжком на стол, откуда  я  щедро  рассыпал  воздушные  поцелуи
публике.
   - Только не нужно говорить об этом Полю, - сказал я потом - ведь  он  еще
маленький. Он бы не мог идти в такую даль.
   - Эге-ге! - сказал отец. - Так ты собираешься лгать брату?
   - Я не солгу, я просто ему ничего не скажу.
   - А если он сам об этом заговорит? - спросила мать.
   - Тогда я солгу, потому что так надо для его же пользы.
   - Он прав, - сказал дядя и, пристально посмотрев мне в глаза, добавил:  -
Сейчас ты сказал очень важную вещь. Смотри не  забудь:  лгать  детям  можно,
когда лжешь для их пользы.- И он повторил: - Смотри не забудь это!
 
   * * *
   За обедом я не в состоянии был прикоснуться к еде, несмотря на  замечания
матери. Но дядя вскользь  упомянул  о  завидном  аппетите  охотников  как  о
характерной черте этой особой породы людей, поэтому я поспешил  съесть  свою
отбивную и попросил себе еще картофеля.
   - С чего это ты вдруг набрал столько картошки? - удивился отец.
   - Набираюсь сил на завтра.
   - А что ты завтра предполагаешь делать? - участливо спросил дядя.
   - Ну как же, пойду на открытие.
   - На открытие охоты? Так ведь зто будет не завтра!  -  воскликнул  он.  -
Завтра же воскресенье! Неужели ты думаешь, что  в  день  праздника  Христова
дозволено убивать божью тварь? А для чего тогда, по-твоему, обедня? Ах да, -
добавил он, - в вашей семье все безбожники! Вот почему  ребенку  приходит  в
голову дикая мысль, что можно открывать охоту в воскресенье!
   Я растерялся:
   - А когда же это будет?
   - В понедельник... послезавтра.
   Это была обескураживающая новость; муки ожидания продлятся еще один день.
Что делать? Я покорился, хоть и очень неохотно, но не  возразив  ни  словом.
Дядя Жюль объявил, что он с ног валится, до того сонный, и все пошли спать.
   Когда мама подоткнула со всех сторон одеяло Поля,  она  поцеловала  меня,
пожелав спокойной ночи, и сказала:
   - Завтра я дошью ваши новые индейские костюмы, а ты тем  временем  будешь
делать стрелы. А к полднику у нас абрикосовое пирожное со сбитыми сливками.
   Я понял, что, суля это  пиршество,  она  хочет  подсластить  мое  горькое
разочарование, и нежно поцеловал ей обе ручки.
 
   * * *
   Но едва  она  вышла  из  комнаты,  как  Поль  заговорил.  Я  не  мог  его
разглядеть, мама погасила свечу. Голосок его звучал холодно и спокойно:
   - А я знал, что они не возьмут тебя на открытие. Я лицемерно ответил:
   - А я никогда и не просил. Детей на открытие охоты не берут.
   - Ну и врун же ты! Я тогда сразу увидел, что все про колибри неправда.  И
я быстренько вернулся, стал под окошком и все слышал, что вы там говорили, и
весь твой рев слышал. И даже как ты плел им, что мне нужно  говорить  разные
враки.  А  я  плевал  на  вашу  охоту.  Я  очень   боюсь,   когда   стреляют
по-всамделишному. И все ж таки ты врун, а дядя Жюль еще больше врун, чем ты.
   - Почему?
   - Потому что это будет  завтра.  Я-то  знаю.  Сегодня  после  обеда  мама
сделала омлет с помидорами и положила в охотничьи сумки вместе  со  здоровой
такой колбасой и сырыми отбивными, и хлеб, и бутылку с вином тоже. Я-то  все
видел. А сумки спрятали в стенной шкаф на кухне,  чтобы  ты  не  видел.  Они
уйдут рано-рано, а ты останешься с носом.
   Это было безусловно достоверное сообщение. Но я отказывался верить:
   - Так ты смеешь говорить, что дядя Жюль врет? Да  я  видел  дядю  Жюля  в
мундире сержанта! И у него есть орден!
   - А я тебе говорю, что они идут туда завтра. И больше не говори со  мной,
я спать хочу.
   Голосок умолк, а я остался один с глазу на глаз со  своими  сомнениями  и
ночью.
   Вправе ли сержант лгать? Конечно, нет. Но тут я вспомнил, что  дядя  Жюль
никогда не был сержантом, что я это выдумал в смятении чувств.  И  в  памяти
возникло другое, ужасное воспоминание...
   Тогда же, после обеда, когда я сдуру  сболтнул,  что  собираюсь  обмануть
Поля якобы ради его блага,  дядя  Жюль  ловко  этим  воспользовался.  Он  во
всеуслышание признал мою правоту,  чтобы  потом  оправдать  свою  преступную
комедию.
   Я был подавлен таким предательством. А отец - ведь он ничего  не  сказал!
Мой папа был молчаливым соучастником заговора против родного сына... А мама,
моя милая мама, которая придумала утешительный крем из  сбитых  сливок...  Я
вдруг до того растрогался своей печальной  участью,  что  тихо  заплакал,  и
протяжный крик совы, звучавший вдали, нагонял на меня еще большую тоску.
   Потом явилось новое сомнение. Поль иногда бывает настоящим бесенком; что,
если он выдумал всю эту историю в отместку за мое вранье про колибри?
   Все в доме как будто спали. Я бесшумно встал и  тихонько,  целую  минуту,
повертывал дверную ручку... Под дверьми других комнат я не видел не  лучика.
Я спустился по лестнице босиком; не одна ступенька не скрипнула.  Свет  луны
помог мне найти на кухне спички и свечу. Несколько мгновений я  колебался  у
двери рокового стенного шкафа. За этой бесчувственной деревянной доской  мне
откроются либо коварные козни дяди Жюля, либо вероломство Поля. Что  бы  там
ни было, меня ждет удар...
   Я медленно повернул  ключ...  Потянул  к  себе...  Створка  открылась  на
меня... Я вошел в поместительный стенной шкаф и поднял вверх свечу: они были
здесь, две охотничьи сумки из рыжей  кожи,  с  большими  сетками.  Они  были
набиты до отказа, и сбоку из каждой торчало горлышко запечатанной бутылки...
А на полке, подле охотничьих сумок, - два патронташа, в которые я сам уложил
патроны. Какой готовится праздник!  Все  со  мне  возмущалось,  и  я  принял
отчаянное решение: пойду с ними, им наперекор!
   Тихо, как кошка, прошмыгнув к себе в комнату, я составил план действий.
   Во-первых, не смыкать глаз: если засну, все погибло. Ни разу в жизни я не
просыпался в четыре часа утра. Итак, не засыпать.
   Во-вторых, приготовить одежду, которую я, по своей привычке,  бросил  где
попало... Ползая на карачках в темноте, я нашарил носки и сунул  их  в  свои
полотняные туфли на веревочной подошве.
   После довольно долгих поисков я нашел свою  рубашку  под  кроватью  Поля,
вывернул ее на правую сторону и положил вместе со штанишками у себя в ногах.
Затем снова улегся, гордясь принятым решением, и во всю мочь раскрыл глаза.
   Поль мирно спал. Теперь перекликались две совы, через  равные  промежутки
времени. Одна была где-то близко,  наверно  подле  окна  в  листве  большого
миндаля. Голос другой,  не  такой  низкий,  но,  по-моему,  более  приятный,
доносился из ложбины. Я подумал: это, должно быть, жена отвечает мужу.
   Тонкий луч лупы проникал сквозь дырку в ставне, и стакан на  моем  ночном
столике поблескивал. Дырка была круглая, луч - плоский.  Я  решил  попросить
отца объяснить мне это странное явление.
   Вдруг сурки  на  чердаке  заплясали  сарабанду;  кончилось  ото  всеобщей
свалкой, прыжками и визгом. Потом наступила тишина, типа, и я услышал  через
перегородку храп дяди Жюля, спокойный  равномерный  храп;  так  храпит  либо
очень честный человек, либо  закоренелый  преступник.  А  ведь  он  говорил:
"По-моему, Марсель заслужил право участвовать с нами в открытии охоты".  Да!
Быстроногий Олень был совершенно прав: "у бледнолицых двойной язык".
   И он имел наглость лгать мне "для  моей  же  пользы"!  Полезно,  что  ли,
доводить меня до отчаяния? А я еще обнял его  и  прижал  к  сердцу,  да  как
нежно!
   И я торжественно поклялся в вечной ненависти к дяде Жюлю.
   Потом мне вспомнилось молчаливое предательство отца. Однако  я  дал  себе
слово никогда не упоминать об этом прискорбном случае и  быстро  зашагал  по
дорожке, обсаженной кустарником без колючек, который нежно щекотал мои голые
икры. Я нес длинное-предлинное, словно удочка, ружье, блестевшее на  солнце.
Мой  пес,  белый  с  огненно-рыжими  подпалинами  спаниель,  бежал  впереди,
обнюхивая землю, и время от времени жалобно  выл,  и  это  было  в  точности
похоже на заунывный крик совы; а  вдалеке  подвывала  другая  собака.  Вдруг
из-под моих ног взмыла огромная птица; у нее был клюв аиста,  но  оказалось,
что это королевская куропатка! Она летела прямо  на  меня,  стремительная  и
мощная. "Выстрел короля!" - мелькнуло у меня в голове. Я  отступил  на  шаг,
щелкнул курком: трах! В облаке перьев королевская куропатка стала  падать  к
моим ногам. Я не успел ее подобрать - за нею летела другая и тоже  прямо  на
меня. Десять, двадцать раз подряд удался мне "выстрел  короля",  к  великому
удивлению дяди Жюля; он как раз вышел из чащи, и у него  было  омерзительное
лицо лгуна. Но я все же угостил его сбитыми сливками, отдал ему  всех  своих
куропаток и сказал: "Мы имеем право лгать взрослым, когда делаем это для  их
же пользы". Потом я прилег под деревом и  только  собрался  вздремнуть,  как
прибежал мой пес и вдруг забормотал мне на ухо. Он  шептал:  "Послушай,  это
они! Они уходят без тебя!"
   Тут я и вправду проснулся. Поль стоял у моей кровати  и  легонько  дергал
меня за волосы.
   - Я услышал, как они идут,  -  говорил  он.  -  Они  прошли  мимо  двери.
Прислушались. Я увидел  свет  сквозь  замочную  скважину.  А  потом  они  на
цыпочках спустились вниз.
   На кухне лилась вода  из  крана.  Я  обнял  Поля  и  молча  оделся.  Луна
закатилась, была кромешная тьма. Я нашел ощупью свою одежду.
   - Что ты делаешь? - спросил Поль.
   - Иду с ними.
   - Они же не хотят тебя брать.
   - Я буду идти за ними следом, держась вдалеке, по-индейски, все утро... В
полдень они позавтракают у какого-нибудь источника - так они  говорили.  Вот
тогда я и покажусь им, а если они захотят меня прогнать,  я  скажу,  что  не
найду дороги обратно, и тогда они не посмеют.
   - А могут и здорово всыпать.
   - Ну и пускай! Мне уже попадало, иногда совсем ни за что ни про что...
   - Если ты будешь прятаться в зарослях, дядя Жюль подумает, что там кабан,
и застрелит тебя. Ему-то что, а ты вот помрешь,
   - Не беспокойся за меня.- И я добавил, скромно умолчав  о  том,  что  это
цитата из Фенимора Купера: - "Еще не отлита пуля, которая меня убьет!"
   - А мама, что же сказать маме?
   - Она с ними, внизу?
   - Не знаю... Я не слышал, как она проходила.
   - Я оставлю ей записочку на кухонном столе.
   С большими предосторожностями, не касаясь ставен,  я  отворил  внутреннюю
раму. Я влез на перильца, защищающие окно,  и  приложился  глазом  к  лунной
дырочке в ставне.
   Занималась заря; вершина Тауме над  еще  темными  плоскогорьями  отливала
голубым и розовым. Во  всяком  случае,  я  уже  отчетливо  видел  дорогу  на
холмогорье: они не могут от меня ускользнуть.
   Я выжидал. Вода из крана перестала течь.
   - А если ты встретишь медведя? - зашептал Поль.
   - Никто здесь не видел медведей.
   - Может, они прячутся. Берегись. Возьми из кухонного стола острый ножик.
   - Хорошо придумал! Возьму.
   В полной тишине мы услышали стук башмаков, подбитых гвоздями. Потом дверь
распахнулась и затворилась снова.
   Я тотчас подбежал к окну и чуть-чуть приоткрыл ставни.  Шаги  раздавались
вокруг дома; затем двое  предателей  появились  перед  моим  окном  и  стали
подниматься к опушке соснового леса. Папа был  в  своем  картузе  и  кожаных
гетрах, дядя Жюль- в берете и сапогах на шнурках. Они шли,  такие  красивые,
несмотря на свою нечистую совесть, но шагали  быстро,  словно  спасались  от
меня.
   Обняв Поля, который сразу же нырнул обратно в постель, я  спустился  вниз
на кухню, быстро зажег свечу и вырвал страницу из своей тетрадки.
   Моя милая мамочка. Они все-таки взяли меня с собой.  Пожалуста,  сохраняй
Хладнокровие. Оставь для меня сбитые сливки. Шлю тебе две тысячи поцалуев.
   Я положил этот листок на видном месте,  посреди  кухонного  стола.  Потом
сунул в свою сумку для завтрака кусок хлеба, две маленькие плитки  шоколада,
апельсин. А затем, крепко сжав рукоятку "остроконечного ножа", отправился  в
путь по следам моих злодеев.
 
   * * *
   Сейчас я их больше не видел и до меня не доходило ни звука.
   Но сыскать их для команча плевое дело.
   Стараясь ступать возможно тише, я поднялся по склону до опушки  соснового
бора. Там я остановился, напрягая слух: мне показалось, что я  слышу  где-то
надо мною шаги, отстукивающие по камням.  Я  снова  двинулся  вперед,  вдоль
лесных зарослей. Я добрался до конца первой полосы соснового  бора,  у  края
какого-то плато. Прежде здесь  были  виноградники,  а  теперь  росли  сумах,
розмарин, красный можжевельник. Но эти растения невысоки, и я  увидел  вдали
картуз и берет. Обладатели их шли по-прежнему быстрым  шагом,  с  ружьем  на
плече. Подле большой сосны они остановились:  берет  спустился  по  косогору
налево, а картуз продолжал идти все