утнику и есть то
чувство, или впечатление, от которого мы производим идею силы, или
необходимой связи; кроме него, в данном случае ничего нет. Рассмотрите этот
вопрос со всех сторон - вы никогда не откроете иного происхождения данной
идеи. В этом заключается единственная разница между единичным примером, из
которого мы никогда не можем получить идею связи, и рядом сходных примеров,
дающих нам эту идею. Когда человек впервые видит передачу движения путем
толчка, например при столкновении двух бильярдных шаров, он не может
заключить, что одно из этих явлений связано с другим, а решает только, что
они соединены друг с другом; об их связи он заключает лишь после наблюдения
нескольких однородных случаев. Но разве произошло какое-нибудь изменение, в
силу которого в нем возникла эта новая идея связи" Никакого, если не
считать того, что теперь он чувствует связь этих явлений в своем
воображении и легко может предсказать существование одного при наличии
другого. Итак, говоря, что один объект связан с другим, мы при этом
подразумеваем только, что они оказались связанными в наших мыслях и дают
повод к заключению, посредством которого каждое из них становится
доказательством существования другого, заключению несколько необычному, но,
по-видимому, достаточно обоснованному. Очевидность его не может быть
ослаблена общим недоверием к уму или скептически подозрительным отношением
к любому новому и необычному заключению. Нет заключений более приятных для
скептицизма, чем те, которые открывают что-нибудь касающееся слабости и
узких границ разума и способностей человека.

Но можно ли представить более яркий пример удивительного невежества и
слабости ума, нежели только что приведенный? Несомненно, что если между
объектами существует какое-нибудь отношение, которое нам важно знать в
совершенстве, то это отношение причины и действия. На нем основаны все наши
заключения относительно фактов или существования. Только благодаря ему
достигаем мы уверенности в существовании объектов, находящихся за пределами
наличного свидетельства нашей памяти и наших чувств. Единственная
непосредственная польза всех наук состоит в том, что они обучают нас
управлять будущими явлениями и регулировать их с помощью их причин. В силу
этого наши мысли и изыскания все время вращаются вокруг отношения
причинности. Но идеи, которые мы составляем о нем, так несовершенны, что
нельзя дать точное определение причины - можно лишь позаимствовать его из
того, что является внешним по отношению к причине и чуждым ей. Обладающие
сходством объекты всегда соединяются со сходными же это мы знаем из опыта;
сообразуясь с последним, мы можем определить причину как объект, за которым
следует другой объект, причем все объекты, похожие на первый,
сопровождаются объектами, похожими на второй. Иными словами, если бы не
было первого объекта, то никогда не существовало бы и второго. Появление
причины всегда переносит наш ум в силу привычного перехода к идее действия
- это мы тоже знаем из опыта. Стало быть, сообразуясь с опытом, мы можем
дать другое определение причины и назвать ее объектом, который
сопровождается другим объектом и появление которого всегда переносит мысль
к этому последнему. Хотя оба данных определения выведены из обстоятельств,
чуждых причине, мы не можем устранить это неудобство или достигнуть более
совершенного определения, способного указать ту черту причины, которая
связывает ее с действием. У нас нет идеи этой связи, нет даже ясного
понятия о том, что мы желаем знать, когда стремимся представить себе такую
связь. Например, мы говорим, что колебание данной струны есть причина
данного звука. Но что мы подразумеваем, утверждая это? Или что данное
колебание сопровождается данным звуком и все подобные колебания
сопровождались подобными звуками, или что данное колебание сопровождается
данным звуком и при появлении одного наш ум предваряет чувства и тотчас же
образует идею второго. Мы можем рассматривать отношение причины и действия
с любой из этих точек зрения, но кроме них у нас нет идеи этого отношения *.

* Согласно этим объяснениям и определениям идея силы так же относительна,
как идея причины, обе имеют отношение к действию или какому-нибудь другому
явлению, всегда соединенному с предыдущим. Когда мы рассматриваем
неизвестную черту объекта, определяющую и устанавливающую степень или
количество его действия, мы называем ее силой. Поэтому все философы
согласны с тем, что действие есть мера силы: но если бы у них была идея
силы, как она существует сама по себе, разве не могли бы они измерить ее
саму? Спор о том, равна ли сила движущегося тела его скорости или же
квадрату его скорости, должен был бы решаться не посредством сравнения
действий силы в равные и различные промежутки времени, но посредством
прямого измерения и сравнения.

Что же касается частого употребления слов сила, мощь, энергия и т. д.,
которые постоянно встречаются как в обыденной речи, так и в философии, то
оно еще не доказывает, что мы в каком бы то ни было случае знаем принцип,
связывающий причину с действием, или в состоянии полностью объяснить
порождение одного объекта другим. В обычном употреблении эти слова связаны
с очень неустойчивыми значениями, а соответствующие им идеи очень зыбки и
смутны. Ни одно живое существо не может привести в движение внешние тела
без чувства nisus, или усилия, и каждое живое существо испытывает некоторое
переживание, или чувство, при ударе или толчке, полученном от внешнего
объекта, находящегося в движении. Эти ощущения, которые свойственны только
живым существам и из которых a priori нельзя сделать никакого заключения,
мы склонны переносить на неодушевленные объекты, предполагая, что и они
испытывают подобные чувства, когда передают или воспринимают движение. Что
же касается энергий, которые проявляются таким образом, что мы не соединяем
с ними идею передачи движения, то здесь мы принимаем в расчет только
постоянно наблюдаемое нами на опыте соединение явлений; а так как мы
чувствуем привычную связь между идеями. то мы переносим это чувство и на
объекты, ибо нет ничего обычнее перенесения на внешние тела всякого
внутреннего ощущения, вызываемого ими.

Повторим теперь рассуждения, изложенные в этой главе. Всякая идея есть
копия какого-нибудь предшествующего впечатления или переживания; и если мы
не в состоянии найти впечатление, то можем быть уверены, что нет и
соответствующей идеи. Во всех единичных примерах действий тел или духа нет
ничего, что порождало бы впечатление, а следовательно, могло бы дать нам
идею силы, или необходимой связи. Но когда налицо много однородных примеров
и один и тот же объект всегда сопровождается одним и тем же явлением, мы
приходим к представлению о причине и связи. Мы испытываем тогда новое
переживание или впечатление, а именно привычную связь в мыслях или
воображении между объектом и его обычным спутником; это переживание и
служит прообразом той идеи, которую мы ищем. Ибо, если эта идея вызывается
рядом однородных примеров, а не единичным примером, ее должно вызывать то
обстоятельство, которое составляет отличие ряда примеров от каждого из них
в отдельности. Но упомянутая привычная связь или переход воображения и есть
единственное обстоятельство, которым они отличаются друг от друга: во всех
других частностях они одинаковы. Первый наблюдавшийся нами пример передачи
движения при столкновении двух бильярдных шаров (я снова возвращаюсь к этой
иллюстрации) обладает полным сходством со всеми другими примерами, которые
могут встретиться нам теперь, за исключением того, что мы первоначально не
могли вывести одно явление из другого, теперь же, после столь длинного ряда
однородных опытов, мы способны это сделать. Не знаю, легко ли будет
читателю понять это рассуждение. Боюсь, что оно стало бы лишь более темным
и запутанным, если бы я стал тратить на него много слов или рассматривать
его с различных точек зрения. Во всех отвлеченных рассуждениях существует
одна точка зрения, благодаря которой - если мы, по счастью, найдем ее - мы
сделаем больше для освещения своего предмета, чем если будем прибегать к
красноречию и всевозможным витиеватым выражениям. Этой-то точки зрения и
надо постараться достигнуть, сохраняя цветы риторики для более подходящих
предметов.



ГЛАВА VIII О СВОБОДЕ И НЕОБХОДИМОСТИ

Часть 1

Можно было бы с полным основанием ожидать, что в вопросах, которые особенно
ревностно разбирались и обсуждались с самого зарождения науки и философии,
спорящие успели по крайней мере прийти к соглашению о значении всех
терминов и что по прошествии двух тысяч лет наши исследования перешли от
слов к истинному и действительному предмету спора. Ведь на первый взгляд
очень легко дать точные определения терминов, употребляемых в рассуждениях,
и в дальнейшем делать предметом обсуждения и исследования эти определения,
а не пустой звук слов. Но при ближайшем рассмотрении дела мы, пожалуй,
придем к совершенно противоположному заключению. Уже в силу одного того,
что спор продолжался так долго и до сих пор еще остается неразрешенным, мы
можем предположить, что в данном случае существует какая-то двусмысленность
в выражениях и спорящие связывают с терминами, употребляемыми ими в споре,
различные идеи. Коль скоро предполагается, что способности ума у всех людей
от природы одинаковы (ведь в противном случае ничто не могло бы быть
бесплоднее рассуждений или споров), то невозможно, чтобы люди, связывая с
терминами одинаковые идеи, так долго могли придерживаться различных мнений
об одном и том же предмете, в особенности если они сообщают друг другу свои
взгляды и каждая партия всюду ищет аргументы, -которые могли бы дать ей
победу над ее противниками. Правда, если люди пытаются обсуждать вопросы,
выходящие за пределы человеческого понимания, как, например, вопросы о
происхождении миров, о строе интеллектуального мира или царства духов, то
они, погрязнув в бесплодных спорах, будут толочь воду в ступе и никогда не
придут к определенному заключению. Но если вопрос касается какого-нибудь
доступного опыту предмета обыденной жизни, то невольно приходит мысль: что
же может так долго мешать решению вопроса, как не двусмысленность
выражений, удерживающая противников на расстоянии друг от друга и мешающая
им вступить в открытый бой?

Так обстояло дело и с вопросом о свободе и необходимости, давно являющимся
предметом споров; это тем более замечательно, что, если я только не
ошибаюсь, все люди - как ученые, так и невежды - всегда придерживались
одинакового взгляда в данном вопросе, а потому немногие ясные определения
немедленно положили бы конец всему спору. Я согласен с тем, что этот спор
так усердно поддерживался решительно всеми и завел философов в такой
лабиринт темных софистических ухищрений, что не мудрено, если всякий
здравомыслящий читатель, дорожа своим спокойствием, не захочет и слышать о
вопросе, от которого он не может ожидать ни поучения, ни удовольствия. Но,
быть может, предлагаемая здесь постановка вопроса вновь возбудит внимание
читателя, так как она отличается большей новизной, обещает по крайней мере
хоть какое-нибудь решение спора и не смутит покой читателя слишком
запутанными или темными рассуждениями.

Итак, я надеюсь сделать очевидным то, что все люди всегда были согласны
друг с другом как относительно доктрины свободы, так и относительно
доктрины необходимости, постольку, поскольку с этими словами может быть
связано какое-нибудь разумное значение, и что весь спор шел до сих пор
исключительно о словах. Мы начнем с исследования доктрины необходимости.

Общепризнано, что материя во всех своих действиях приводится в движение
необходимой силой и всякое действие в природе до такой степени точно
определено энергией своей причины, что при данных конкретных условиях
последняя не могла бы породить никакое иное действие. Степень и направление
каждого движения с такой точностью предписывается законами природы, что из
столкновения двух тел так же легко могло бы возникнуть живое существо, как
и движение иной степени или иного направления, чем то, которое фактически
порождается этим явлением. Поэтому, если мы хотим составить себе верную и
точную идею о необходимости, мы должны рассмотреть, откуда возникает эта
идея, когда мы применяем ее к действиям тел.

Если бы все события в природе постоянно чередовались таким образом, что не
было бы и двух сходных явлений, но каждый объект представлял бы собой нечто
совершенно новое, не имеющее никакого сходства со всем тем, что мы видели
раньше, то мы, очевидно, никогда не дошли бы даже до самой слабой идеи
необходимости, или связи между этими объектами. При таких условиях мы могли
бы только сказать, что один объект или одно явление последовало за другим,
но не могли бы говорить, что одно было порождено другим. Отношение причины
и действия было бы совершенно неизвестно человечеству; всякие заключения и
выводы относительно действий природы с этого момента прекратились бы,
память и чувства остались бы единственными каналами, через которые могло бы
иметь доступ в наш ум знание о реальном существовании. Итак, наша идея
необходимости и причинности порождается исключительно единообразием,
замечаемым в действиях природы, где сходные объекты всегда соединены друг с
другом, а ум наш побуждается привычкой к тому, чтобы заключать об одном из
них при появлении другого. Эти два условия исчерпывают собой ту
необходимость, которую мы приписываем материи. Помимо постоянного
соединения сходных объектов и следующего за этим заключения от одного из
них к другому у нас нет иной идеи необходимости, или связи.

Поэтому, если окажется, что человечество без всяких сомнений или колебаний
всегда было согласно с тем, что эти два условия обнаруживаются в
произвольных действиях людей и в операциях нашего ума, то из этого должно
следовать, что все люди всегда придерживались одного мнения относительно
доктрины необходимости и спорили до сих пор лишь потому, что не понимали
друг друга.

Что касается первого условия, т. е. постоянного и правильного соединения
сходных явлений, то мы, вероятно, можем удовольствоваться здесь следующими
соображениями. Общепризнано, что существует значительное единообразие в
поступках людей всех наций и эпох и что человеческая природа всегда
остается одинаковой во всех своих принципах и действиях. Одинаковые мотивы
всегда порождают одни и те же поступки, одинаковые явления вытекают из
одинаковых причин. Честолюбие, скупость, себялюбие, тщеславие, дружба,
великодушие, патриотизм - все эти аффекты, смешанные в разной пропорции и
распределенные среди людей, от начала мира были и теперь еще остаются
источником всех действий и предприятий, какие только наблюдались в
человеческом обществе. Вы желаете ознакомиться с чувствами, наклонностями и
образом жизни греков и римлян? Изучите хорошенько характер и поступки
французов и англичан, и вы не сделаете больших ошибок, перенеся на первых
большинство наблюдений, сделанных вами над вторыми. Человечество до такой
степени одинаково во все эпохи и во всех странах, что история не дает нам в
этом отношении ничего нового или необычного. Ее главная польза состоит лишь
в том, что она открывает постоянные и всеобщие принципы человеческой
природы, показывая нам людей в самых разнообразных условиях и положениях, и
доставляет нам материал, на основании которого мы можем делать наблюдения и
знакомиться с принципами, регулирующими действия и поступки людей.
Повествования о войнах, интригах, партиях и революциях - не что иное, как
собрание опытов, с помощью которых политик или представитель моральной
философии устанавливает принципы своей науки, подобно тому как врач или
естествоиспытатель знакомится с природой растений, минералов и других
внешних объектов с помощью опытов, которые он производит над ними. Земля,
вода и другие элементы, исследованные Аристотелем и Гиппократом, не более
похожи на те, которые в настоящее время подлежат нашему наблюдению, чем
люди, описанные Полибием и Тацитом, - на людей, которые ныне управляют
миром.

Если бы путешественник, вернувшись из далеких стран, стал рассказывать нам
о людях, совершенно отличных от тех, которых мы когда-либо знали, людях,
совершенно лишенных скупости, честолюбия или мстительности, находящих
удовольствие только в дружбе, великодушии и патриотизме, мы тотчас же на
основании этих подробностей открыли бы фальшь в его рассказе и доказали,
что он лжет, с такой же несомненностью, как если бы он начинил свой рассказ
повествованиями о кентаврах и драконах, чудесах и небылицах. А при
разоблачении вымысла в истории самым убедительным аргументом, каким мы
только можем воспользоваться, является доказательство, что поступки,
приписываемые какому-нибудь лицу, прямо противоположны порядку природы и
что никакие человеческие мотивы не могли бы в данных условиях побудить его
поступить таким образом. Правдивость Квинта Курция столь же сомнительна при
описании сверхъестественного мужества Александра, вследствие которого он
один нападал на целые массы людей, сколь и при описании сверхъестественной
силы и энергии того же Александра, благодаря которой он был способен
противостоять этим массам, - так непосредственно и безусловно признаем мы
единообразие в мотивах и поступках людей, равно как и в действиях тел.

На этом же основана и польза опыта, приобретенного в течение долгой жизни
вследствие разнообразных деловых сношений и знакомства с обществом, -
польза, заключающаяся в том, что он знакомит нас с принципами человеческой
природы и регулирует наши поступки и расчеты. С помощью этого руководителя
мы достигаем знания человеческих наклонностей и мотивов человеческих
действий на основании поступков, выражений и даже жестов людей и, наоборот,
приходим к толкованию их поступков, исходя из знания их мотивов и
наклонностей. Общие наблюдения, накопленные при помощи ряда опытов, дают
нам ключ к человеческой природе и учат нас разбираться во всех ее
запутанных проявлениях. Отговорки и видимость уже не обманывают нас; в
публичных декларациях мы видим лишь стремление приукрасить защищаемое дело;
и, хотя мы признаем значение и вес добродетели и чести, полной
беспристрастности, на которую так часто претендуют, мы уже никогда не
ожидаем ее от толпы и партий, а от их вождей и даже от отдельных лиц,
занимающих известное положение или высокий пост, ожидаем очень редко. Но
если бы в поступках людей не было единообразия, если бы мы замечали
неправильности или отклонения в каждом опыте такого рода, то было бы
невозможно накопить общие наблюдения над человечеством и всякий опыт, как
бы тщательно он ни обрабатывался размышлением, был бы совершенно
бесполезен. Почему пожилой земледелец искуснее в своей профессии, нежели
молодой, еще только начинающий? Не потому ли, что существует известное
единообразие в воздействиях солнца, дождя и земли на произрастание растений
и опыт учит старого практика тем правилам, с помощью которых он может
управлять этими воздействиями и регулировать их?

Впрочем, мы не должны рассчитывать на такое единообразие человеческих
поступков, чтобы все люди в одинаковых условиях действовали всегда
совершенно одинаково, независимо от различия в их характерах,
предубеждениях и взглядах. Такое единообразие во всех частностях никогда не
встречается в природе; напротив, наблюдая разнообразные поступки различных
людей, мы можем составить большое количество разных правил, которые,
однако, предполагают все же известную степень единообразия и регулярности.

Нравы людей различны в разные эпохи и в разных странах? Благодаря этому мы
узнаем великую силу привычки и воспитания, которые формируют дух человека с
самого детства и развивают в нем твердый и стойкий характер. Два пола
значительно различаются в своем поведении и поступках? Благодаря этому мы
знакомимся с различием в характерах, которыми природа наделила каждый пол,
- различием, постоянно и равномерно сохраняемым ею. Поступки одного и того