твовать прошедшему. В силу этого
стараться доказать последнее предположение с помощью вероятных, или
касающихся существования, аргументов-значит явно допускать круг в
доказательстве, принимая за доказанное то, что как раз и составляет спорный
пункт.

В действительности все аргументы из опыта основаны на сходстве, которое мы
замечаем между объектами природы и которое побуждает нас к ожиданию
действий, похожих на действия, уже наблюдавшиеся нами в качестве следствий
из данных объектов. Конечно, только глупец иди сумасшедший когда-либо
решится оспаривать авторитет опыта или отвергать этого великого
руководителя человеческой жизни; но философу, без сомнения, может быть
разрешена по крайней мере такая доля любознательности, чтобы он мог
подвергнуть исследованию тот принцип человеческой природы, который придает
опыту столь могущественный авторитет и позволяет нам извлекать пользу из
сходства, дарованного природой различным объектам. От причин, внешне
сходных, мы ожидаем сходных же действий; в этом суть всех наших заключений
из опыта. Между тем очевидно, что, если бы это заключение делал разум, оно
было бы столь же совершенным с самого начала, основываясь на одном примере,
как и после длинного ряда опытов. Однако дело здесь обстоит совершенно
иначе. Никакие предметы не обладают большим сходством, чем яйца, но никто
на основании этого внешнего сходства не ожидает найти у всех яиц одинаковый
вкус. Лишь после длинного ряда единообразных опытов определенного рода мы
достигаем твердой уверенности и отсутствия сомнений относительно
какого-либо единичного факта. Но разве существует такой процесс
рассуждения, посредством которого из единичного примера делали бы вывод,
столь отличный от того вывода, который делают из сотни примеров, совсем не
отличающихся от данного? Я ставлю этот вопрос не только с целью указать
связанные с ним затруднения, но и в порядке осведомления. Я сам не могу
найти, не могу вообразить такого рассуждения, но, если кто-нибудь
согласится просветить меня, я готов принять его поучение.

Если сказать, что на основании нескольких единообразных опытов мы заключаем
о связи между чувственными качествами и скрытыми силами, то затруднение,
должен признаться, останется тем же и только будет выражено в других
словах. Снова возникает вопрос: какой процесс аргументации лежит в
основании этого заключения? Где посредствующий член, где промежуточные
идеи, связывающие суждения, столь сильно отличающиеся друг от друга? Все
признают, что цвет, плотность и другие чувственные качества хлеба сами по
себе, по-видимому, не имеют никакой связи со скрытыми силами, способными
питать и поддерживать организм. Ведь иначе мы могли бы заключить об этих
силах при первом же взгляде на эти чувственные качества без помощи опыта, а
это противоречит и мнениям всех философов, и самим фактам. Таково наше
природное состояние невежества относительно сил и действий всех объектов.
Каким же образом опыт устраняет его? Опыт лишь показывает нам ряд
единообразных действий, производимых определенными объектами, и учит нас,
что такие-то объекты в такое-то время обладали известными способностями и
силами. Когда появляется новый объект, обладающий подобными чувственными
качествами, мы ожидаем, что найдем в нем подобные же силы и способности, и
ждем от него такого же действия. От тела одинакового с хлебом цвета и
плотности мы ожидаем сходной же питательности и способности поддерживать
организм. Но наш ум, без сомнения, делает при этом какой-то шаг, какое-то
движение вперед, которые должны быть объяснены. Когда человек говорит: Во
всех предыдущих случаях я нашел такие-то чувственные качества соединенными
с такими-то скрытыми силами и когда он говорит: Сходные чувственные
качества всегда будут соединены со сходными же скрытыми силами, он не
повинен в тавтологии и суждения эти отнюдь не одинаковы. Вы говорите, что
одно суждение есть заключение из другого, но вы должны согласиться с тем,
что это заключение не интуитивно, однако и не демонстративно. Какова же в
таком случае его природа? Сказать, что это заключение из опыта, не значит
решить вопрос, ибо всем заключениям из опыта предпосылается в качестве
основания то, что будущее будет похоже на прошедшее и что сходные силы
будут соединены со сходными чувственными качествами. Если допустить, что
порядок природы может измениться и что прошлое может перестать служить
правилом для будущего, то всякий опыт становится бесполезным и не дает
повода ни к какому выводу, ни к какому заключению. Поэтому с помощью каких
бы то ни было аргументов из опыта доказать это сходство прошлого с будущим
невозможно, коль скоро все эти аргументы основаны на предположении такого
сходства. Пусть течение событий до сих пор было в высшей степени
правильным, но все же одно это без нового аргумента или заключения еще не
доказывает того, что оно будет таковым и впредь. Напрасно претендуете вы на
то, что изучили природу вещей с помощью прошлого опыта: их тайная природа,
а следовательно, все их действия и влияния могут измениться без всякой
перемены в их чувственных качествах. Это случается иногда с некоторыми
объектами, отчего же это не может случаться всегда со всеми объектами?
Какая логика, какой процесс аргументации удерживает вас от этого
предположения? Мой опыт, скажете вы, опровергает мои сомнения; но в таком
случае вы не понимаете сути заданного мною вопроса. Как существо
деятельное, я вполне удовлетворен этим решением, но как философ, которому
свойственна некоторая доля любознательности, если не скептицизма, я хочу
узнать основание такого вывода. Ни чтение, ни исследование не помогли мне
пока справиться с этим затруднением и не дали удовлетворительного ответа на
столь важный вопрос. Что же мне остается делать, как не предложить этот
трудный вопрос публике, хотя, быть может, у меня и мало надежды на то,
чтобы получить надлежащее решение? Таким путем мы по крайней мере осознаем
свое невежество, если и не умножим свои знания.

Я должен признать непростительно самоуверенным того человека, который
заключает, что какой-нибудь аргумент не существует, только потому, что он
ускользнул от него в ходе его личного исследования. Я должен также
признать, что если даже несколько поколений ученых тщетно

прилагали свои усилия к исследованию какого-нибудь предмета, то все же,
быть может, было бы слишком поспешным делать категорическое заключение, что
этот предмет свыше человеческого понимания. Хотя бы мы даже рассмотрели все
источники нашего знания и заключили, что они не соответствуют такому
предмету, у нас все еще может остаться подозрение, что или перечисление
было неполным, или наше исследование- недостаточно тщательным. Однако
относительно предмета нашего настоящего исследования можно высказать
кое-какие соображения, которые, по-видимому, избавят нас от обвинения в
самоуверенности или от подозрения в том, что мы заблуждаемся.

Несомненно, что не только самые невежественные и тупые крестьяне, но и дети
и даже животные совершенствуются благодаря опыту и изучают качества
объектов природы, наблюдая их действия. Если ребенок испытал ощущение боли,
дотронувшись до пламени свечи, то он будет стараться не приближать руки ни
к какой свечке и ожидать сходного действия от причины, сходной с
вышеуказанной по своим чувственным качествам и по виду. Поэтому если вы
утверждаете, что ум ребенка приходит к данному заключению вследствие
некоторого процесса аргументации или рассуждения, то я имею полное право
требовать, чтобы вы привели эту аргументацию, и у вас нет никаких оснований
отказываться от исполнения такого справедливого требования. Вы не вправе
говорить, что эта аргументация туманна и, может быть, не поддается вашему
исследованию, коль скоро вы признаете, что она доступна пониманию ребенка.
Поэтому если у вас будет хоть минутное колебание или если вы, поразмыслив,
предложите какую-нибудь сложную или глубокую аргументацию, то вы некоторым
образом откажетесь от данного решения вопроса и сознаетесь, что не
рассуждение побуждает нас предполагать сходство между прошлым и будущим и
ожидать сходных действий от внешне сходных причин. Вот положение, которое я
старался доказать в этой главе; и, если я прав, я все же не претендую на
то, что мною сделано какое-то великое открытие; если же правда не на моей
стороне, я должен признать себя очень мало успевающим учеником, коль скоро
и теперь не в состоянии открыть тот аргумент, который, по-видимому, был
отлично известен мне, когда я еще лежал в колыбели.




ГЛАВА V СКЕПТИЧЕСКОЕ РАЗРЕШЕНИЕ ЭТИХ СОМНЕНИЙ

Часть 1

Страсть к философии, а равным образом и к религии, по-видимому, сопряжена
со следующим неудобством: в то время как цель ее- исправление наших нравов
и искоренение наших пороков, при неосторожном обращении она может повести
лишь к потворству какой-нибудь преобладающей склонности и более решительно

и определенно направить наш ум на то, что и так чрезмерно привлекает нас в
силу присущих нашему природному темпераменту наклонностей и стремлений.
Несомненно, что, стремясь к величественной стойкости, свойственной
философу-мудрецу, и стараясь ограничить свои удовольствия областью духовной
жизни, мы в конце концов подобно Эпиктету и другим стоикам можем превратить
свою философию всего лишь в более утонченную систему эгоизма и дойти путем
рассуждений до отрицания всякой добродетели и всякого наслаждения обществом
себе подобных. Задумываясь о суетности человеческой жизни и постоянно
размышляя о пустоте и мимолетности богатства и почестей, мы, быть может,
потворствуем при этом своей природной лени и. ненавидя мирскую суету и
тягости деловой жизни, только ищем подходящего предлога для того, чтобы
полностью и бесконтрольно предаваться этой склонности. Существует, однако,
один вид философии, кажется, не приносящий подобного вреда, ибо философия
эта не потворствует никакой необузданной человеческой страсти, не поощряет
никакого природного аффекта или стремления. Такова академическая, или
скептическая, философия. Академики постоянно толковали о сомнении и
воздержании от суждения, об опасности поспешных решений, о необходимости
ограничить исследования, предпринимаемые нашим разумом, очень узкими
пределами и об отказе от всех умозрений, выходящих за пределы обыденной
практической жизни. Поэтому что может больше противоречить беспечной
лености нашего ума, его безрассудному самомнению, его непомерным
притязаниям и полной предрассудков доверчивости, как не названная
философия? Она подавляет всякую страсть, за исключением любви к истине, а
последняя никогда не доводится и не может быть доведена до чрезмерно
высокой степени. Поэтому удивительно, что данная философия, почти всегда
безвредная и невинная, бывает предметом стольких неосновательных упреков и
клеветы. Но, быть может, именно то обстоятельство, которое делает ее столь
невинной, и возбуждает против нее общую ненависть и злобу? Не льстя ни
одной необузданной страсти, она приобретает лишь немногочисленных
сторонников, выступая же против многих пороков и безрассудств, она
восстанавливает против себя массу врагов, клеймящих ее как вольнодумную,
нечестивую и безбожную.

Нам нечего бояться и того, что эта философия, стараясь ограничить наши
исследования рамками обыденной жизни, когда-либо подкопается под обыденные
рассуждения и так далеко зайдет в своих сомнениях, что положит конец не
только умозрениям, но и всякой деятельности. Природа всегда отстоит свои
права и в конце концов возьмет верх над какими бы то ни было абстрактными
рассуждениями. Если даже мы придем, например, к такому выводу, как в
предыдущей главе, а именно что во всех заключениях, основанных на опыте,
наш ум делает некоторый шаг, не подкрепляемый каким-либо аргументом или
размышлением, нам нечего будет опасаться, что на этих заключениях, от
которых зависит почти все знание, когда-либо отразится подобное открытие.
Если наш ум склоняется к тому, чтобы сделать такой шаг, не в силу
какого-нибудь аргумента, то он исходит из какого-то другого принципа, столь
же важного и имеющего не меньшее влияние, и этот принцип останется в силе
до тех пор, пока не изменится природа человека. Открытие же этого принципа,
вероятно, окупит всю трудность исследования.

Предположим, что человек, наделенный в высшей степени сильным разумом и
способностью к размышлению, был бы перенесен в этот мир внезапно; он
определенно тотчас же заметил бы постоянное следование друг за другом
объектов и событий, но не был бы в состоянии открыть что-либо помимо этого.
Он не мог бы с помощью какого бы то ни было умозаключения сразу дойти до
идеи причины и действия, поскольку частные силы, производящие все действия
в природе, никогда не открываются чувствам, а из того, что одно явление в
единичном случае предшествует другому, неразумно выводить заключение, что
одно из них-причина, а другое - действие. Их соединение может быть
произвольным и случайным; возможно, нет никакого основания заключать о
существовании одного события при появлении другого. Словом, такой человек
без последующего опыта никогда не мог бы соотнести свои предположения или
рассуждения с фактами или быть уверенным в чем-либо помимо того, что
непосредственно встает в его памяти или же воспринимается его чувствами.

Предположим далее, что этот человек приобрел больший опыт и прожил на свете
достаточно долго для того, чтобы заметить, что близкие объекты или явления
бывают постоянно соединены друг с другом. Каков же результат этого опыта?
Человек тотчас же заключает о существовании одного объекта при появлении
другого. Но весь его опыт не дает ему идеи или знания той скрытой силы,
благодаря которой один объект производит другой, и его не принуждает
выводить это заключение какой-либо процесс рассуждения. И все же он
чувствует себя вынужденным сделать подобный вывод; и даже будучи уверен,
что его ум не принимает участия в этой операции, он тем не менее продолжал
бы мыслить таким образом. Существует какой-то иной принцип, принуждающий
его делать данное заключение.

Принцип этот есть привычка, или навык, ибо, когда повторение какого-либо
поступка или действия порождает склонность к возобновлению того же поступка
или действия независимо от влияния какого-либо рассуждения или
познавательного процесса, мы всегда говорим, что такая склонность есть
следствие привычки. Употребляя это слово, мы не претендуем на то, чтобы
указать последнюю причину такой склонности, мы только отмечаем всеми
признаваемый и хорошо всем знакомый по его действиям принцип человеческой
природы. Быть может, мы не в состоянии продвигать свои исследования еще
дальше или же не вправе претендовать на то, чтобы установить причину этой
причины, но должны удовлетвориться привычкой как самым последним принципом
всех наших заключений из опыта, какой мы только можем указать. Достаточно,
если мы можем дойти хоть до этого, и нам нечего жаловаться на
ограниченность наших способностей из-за того, что они не позволяют нам идти
дальше. Притом мы, несомненно, выдвигаем здесь если не согласное с истиной,
то по крайней мере вполне понятное положение, утверждая, что после
[наблюдения] постоянного соединения двух объектов, например тепла и огня,
веса и плотности, только привычка заставляет нас ожидать одного из них при
появлении другого. Это, по-видимому, даже единственная гипотеза, с помощью
которой можно прояснить затрудняющий нас вопрос: почему мы выводим из
тысячи примеров заключение, которое не в состоянии вывести из одного
примера, ничем не отличающегося от остальных? Разум не способен к подобному
варьированию; выводы, которые он делает при рассмотрении одного круга,
одинаковы с теми, которые он получил бы, исследовав все круги во вселенной.
Но ни один человек, видевший только однажды, что тело движется, получив
толчок от другого тела, не мог бы заключить, что всякое тело придет в
движение после подобного толчка. Поэтому все заключения из опыта суть
следствия привычки, а не рассуждения.

* Писатели, и притом даже те, которые пишут на моральные, политические и
физические темы, с большой пользой для себя различают разум и опыт и
предполагают, что соответствующие два способа аргументации совершенно
отличны друг от друга. Первый способ признают продуктом исключительно наших
интеллектуальных способностей: рассматривая a priori природу вещей и
исследуя, каковы должны быть результаты их действия, мы благодаря этим
способностям устанавливаем определенные принципы науки и философии. Второй
считается основанным исключительно на чувствах и наблюдении, с помощью
которых мы узнаем, что фактически воспоследовало из действия единичных
объектов, а в силу этого имеем возможность заключать и о том, что
произойдет от них в будущем. Так, ограничения и стеснения со стороны
гражданской власти и необходимость законного государственного строя можно
защищать или на основании разума, который, размышляя о большой слабости и
испорченности человеческой природы, учит, что ни одному человеку нельзя
безопасно доверить неограниченную власть, или же на основании опыта и
истории, которые показывают нам, что честолюбие во все времена и во всех
странах безмерно злоупотребляло столь неосмотрительным доверием.

Такого же различения разума и опыта придерживаемся мы и во всех своих
рассуждениях относительно практической жизни: мы доверяем опытному
государственному деятелю, полководцу, врачу или купцу и слушаемся их, тогда
как к неопытному новичку, какими бы природными талантами он ни был одарен,
мы относимся с пренебрежением и презрением. Хотя и можно согласиться с тем,
что разум способен строить весьма вероятные предположения относительно
последствий таких-то поступков при таких-то частных условиях, все же эти
предположения кажутся нам несовершенными, поскольку они не подкреплены
опытом, который один только может сделать твердыми и несомненными правила,
выведенные путем изучения и размышления.

Но, несмотря на то что это различение пользуется всеобщим признанием как в
деятельной, так и в созерцательной жизни, я, не колеблясь, объявляю, что
оно в сущности ошибочно или по крайней мере поверхностно. Если мы
рассмотрим те аргументы, которые во всякой из вышеупомянутых наук считаются
результатом одного лишь размышления и обдумывания, то мы увидим, что они в
конце концов приводят нас к некоторому общему принципу или заключению, для
которого мы не можем указать никакого основания, кроме наблюдения и опыта.
Единственное различие между ними и теми правилами, которые обычно считаются
результатом чистого опыта, заключается в том, что первые не могут быть
установлены без некоторого мыслительного процесса, без некоторого
размышления о наблюдаемом явлении, имеющего целью распознать его условия и
вывести его следствия, тогда как во втором случае явление, известное нам из
опыта, в точности и безусловно подобно тому, которое мы выводим как
следствие определенных обстоятельств. История Тиберия или Нерона заставляет
нас опасаться, как бы наши монархи не оказались такими же тиранами, если бы
их освободили от ограничивающих их законов и парламента; однако наблюдение
мошенничества или жестокостей в частной жизни при некотором размышлении
совершенно достаточно для того, чтобы вселить в нас такое же опасение, ибо
это наблюдение служит примером общей испорченности человеческой природы и
указывает на опасность, которой мы подвергаемся, безусловно доверяя людям.
В обоих случаях последним основанием нашего вывода, нашего заключения
является опыт.

Всякий человек, как бы молод и неопытен он ни был, составляет себе на
основании наблюдений много общих и верных правил относительно человеческих
дел и практической жизни; но надо признать, что, когда человек начинает
применять их на практике, он оказывается весьма подверженным ошибкам, пока
время и дальнейший опыт не сделают эти правила более широкими и не научат
его надлежащему их употреблению и применению. Во всяком положении, во
всяком событии существует много отдельных и по вид