Итак, существует род предустановленной гармонии между ходом природы и
сменой наших идей, и хотя силы, управляющие первым, нам совершенно
неизвестны, тем не менее наши мысли и представления, как мы видим,
подчинены тому же единому порядку, что и другие создания природы. Принцип
же, который произвел это соответствие, есть привычка, столь необходимая для
существования человеческого рода и регулирования нашего поведения при любых
обстоятельствах и случайностях нашей жизни. Если бы присутствие объекта не
вызывало мгновенно идеи тех объектов, которые обычно с ним соединяются, все
наше знание должно было бы ограничиваться узкой сферой нашей памяти и
чувств и мы никогда не были бы в состоянии приспособить средства к целям
или воспользоваться нашими природными силами для того, чтобы совершить
добро или избежать зла. Тот, кто находит удовольствие в открытии и
созерцании целевых причин, найдет здесь достаточный повод для удивления и
восторга.

Ради дальнейшего подтверждения вышеизложенной теории я прибавлю, что,
поскольку операция нашего ума, в результате которой мы заключаем о сходных
действиях на основании сходных причин и vice versa, столь необходима для
существования всего человеческого рода, невероятно, чтобы она могла быть
доверена нашему разуму с его ошибочными выводами, разуму, который так
медлителен в своих операциях, который ни в малейшей степени не проявляется
в первые годы нашего детства и в лучшем случае чрезвычайно подвержен
ошибкам и заблуждениям во всяком возрасте и в любой период человеческой
жизни. Гораздо более совместимо с обычной мудростью природы доверить столь
необходимый акт ума какому-нибудь инстинкту, или автоматическому
стремлению, непогрешимому в своих действиях, способному обнаружиться при
первом же проявлении жизни и мысли и независимому от всяких вымученных
дедукций рассудка. Природа научила нас управлять нашими членами, не
ознакомив нас с мышцами и нервами, которые приводят их в движение; она же
вселила в нас инстинкт, который влечет нашу мысль в направлении,
соответствующем порядку, установленному ею среди внешних объектов, влечет,
несмотря на то что мы незнакомы с теми силами, от которых всецело зависит
этот правильный порядок и чередование объектов.



ГЛАВА VI О ВЕРОЯТНОСТИ *

* Г-н Локк делит все аргументы на демонстративные и вероятные; с этой точки
зрения мы должны признавать только вероятным, что все люди должны умереть
или что солнце завтра взойдет. Но для того чтобы больше приспособить свой
язык к обычному словоупотреблению, мы долны разделить аргументы на
демонстративные доказательства, доказательства из опыта и вероятности,
подразумевая под доказательствами из опыта такие основанные на опыте
аргументы, которые не оставляют места сомнению или противоположному тезису.

Хотя в мире не существует ничего подобного случайности, наше незнание
истинной причины какого-либо явления производит на ум такое впечатление и
порождает такой вид веры, или мнения.

Несомненно, существует вероятность, основанная на преобладании шансов одной
из сторон, и, по мере того как это преобладание растет и превосходит
противоположные шансы, вероятность возрастает в той же пропорции, порождая
еще большую степень веры, или согласия, в отношении той стороны, которая,
как мы замечаем, преобладает. Если бы на четырех сторонах игральной кости
была одна цифра, или одно число очков, а на двух остальных - другая цифра,
или другое число очков, то было бы вероятнее, что выпадут первые, а не
вторые; хотя в случае, если бы тысяча сторон была помечена одинаково и
только одна сторона-иначе, соответствующая вероятность была бы гораздо
больше, а наша вера в наступление события, или ожидание его, более тверда и
обоснованна. Такой процесс мышления или рассуждения может показаться весьма
обычным и очевидным, но тем, кто рассмотрит его ближе, он, быть может, даст
повод к любопытным размышлениям.

Представляется несомненным, что наш ум, стараясь наперед определить
результат, который может произойти от бросания такой кости, считает шансы
любой из сторон одинаковыми; ведь сама природа случайности и заключается
как раз в полном равенстве всех подлежащих рассмотрению частных случаев.
Однако, находя в одном случае совпадение большего числа сторон, чем в
другом, наш ум чаще возвращается к этому случаю и чаще рассматривает его,
размышляя о различных возможностях, или шансах, от которых зависит
окончательный результат. Это совпадение нескольких возможностей в одном
частном случае немедленно порождает в силу неизъяснимого предначертания
природы чувство веры и дает этому случаю перевес над противоположным,
опирающимся на меньшее число возможностей и не так часто приходящим на ум.
Если мы согласимся с тем, что вера есть не что иное, как более устойчивое и
живое представление объекта, чем то, которое бывает при простых вымыслах
воображения, то эта операция ума может быть до известной степени объяснена.
Совпадение нескольких случайностей или возможностей (views or glimpses)
сильнее запечатлевает идею в воображении, дает ей большую силу и мощь,
делает ее влияние на страсти и аффекты более ощутимым - одним словом,
порождает то доверие или ту уверенность, в которых и заключается природа
веры и мнения.

С вероятностью причин дело обстоит так же, как и с вероятностью
случайностей. Существуют некоторые причины, единообразно и постоянно
производящие определенное действие, и до сих пор еще в их действии не было
случая упущения или неправильности. Огонь всегда жег, а в воде человек
всегда захлебывался; порождение движения посредством толчка и
тяготения-всеобщий закон, до сих пор не допускавший ни одного исключения.
Но есть другие причины, действие которых более неправильно и недостоверно:
ревень не всегда оказывался слабительным, а опиум - усыпляющим средством
для принимавших эти лекарства. Правда, если какая-нибудь причина не
производит своего обычного действия, то философы не приписывают это
обстоятельство какой-либо неправильности в природе, но предполагают, что
некоторые скрытые причины, коренящиеся в особом строении частей, помешали
осуществиться данному действию. Тем не менее наши рассуждения и выводы
относительно события таковы, как если бы этот принцип был недействителен.
Ввиду того что привычка принуждает нас переносить прошлое на будущее во
всех наших заключениях, мы с полной уверенностью, не оставляя места для
обратных предположений, ожидаем события там, где прошлое было вполне
правильным и единообразным. Но если различные действия вытекали из причин,
внешне в точности похожих друг на друга, то все эти различные действия
должны прийти нам на ум при перенесении прошлого на будущее и мы должны
принимать их в расчет, когда определяем вероятность события. Хотя мы отдаем
предпочтение тому действию, которое было самым обычным, и верим, что
воспоследует именно оно, мы не должны оставлять без внимания другие
действия, но обязаны признать наличие определенного веса и силы у каждого
из них, пропорционально тому, насколько часто мы с ним встречались. Почти
во всех странах Европы можно с большей вероятностью ожидать в течение
января мороза, чем предполагать, что весь этот месяц сохранится мягкая
погода, но вероятность эта меняется в зависимости от климата и приближается
к достоверности в более северных государствах. Итак, перенося прошлое на
будущее, чтобы определить действие, которое окажется результатом
какой-нибудь причины, мы, по-видимому, переносим различные события в той же
пропорции, в какой они встречались в прошлом, представляя себе, что одно из
них произошло, например, сто раз, другое - десять, а третье - только
однажды. Так как большое число возможностей совпадает здесь в одном
событии, они подкрепляют и подтверждают его в нашем воображении, порождают
то чувство, которое мы называем верой, и дают объекту этого чувства
преимущество перед противоположным событием, которое не подкреплено таким
же числом опытов и не так часто приходит на ум при перенесении прошлого на
будущее. Пусть кто-либо попробует объяснить эту операцию ума с помощью
какой-нибудь из общепризнанных систем философии, и он увидит, как это
трудно. Что касается меня, то я сочту себя удовлетворенным, если мои
замечания возбудят любопытство философов и покажут им, как
неудовлетворительно трактуются во всех распространенных теориях столь
любопытные и глубокие вопросы.




ГЛАВА VII ОБ ИДЕЕ НЕОБХОДИМОЙ СВЯЗИ

Часть 1

Великое преимущество математических наук перед моральными состоит в том,
что идеи первых, будучи доступными ощущению, всегда ясны и определенны;
малейшее различие между этими идеями может быть замечено, и одинаковые
термины всегда выражают одни и те же идеи без какой-либо двусмысленности
или непостоянства. Овал никогда не принимают за круг, а гиперболу - за
эллипс. Равнобедренный и разносторонний треугольники отделены друг от друга
более точными границами, нежели порок от добродетели и добро от зла. Когда
в геометрии определяется какой-нибудь термин, наш ум всегда с готовностью
сам по себе подставляет определение на место определяемого термина, а если
мы даже и не прибегаем к определению, то сам объект может быть воспринят
чувствами, так что у нас возникает устойчивое и ясное представление о нем.
Но более тонкие духовные переживания, операции разума, разнообразные
волнения страстей, будучи сами по себе в сущности отчетливо
разграниченными, легко ускользают от нас, когда мы делаем их объектом
рефлексии, и не в нашей власти вновь вызывать первичный объект всякий раз,
как нам случится его рассматривать. В силу этого двусмысленность постепенно
вкрадывается в наши рассуждения: похожие друг на друга объекты мы легко
принимаем за тождественные, и заключение в конце концов очень сильно
отклоняется от посылок.

Несмотря на это, мы можем смело утверждать, что, если рассматривать
указанные науки в надлежащем свете, их преимущества и неудобства почти
возмещают друг друга и ставят их в равное положение. Пусть наш ум с большей
легкостью сохраняет ясными и определенными геометрические идеи, - зато для
того, чтобы достичь более сложных истин этой науки, он должен протянуть
гораздо более длинную и запутанную цепь рассуждений и сопоставить гораздо
более удаленные друг от друга идеи. И если моральные идеи, когда не
соблюдаются все предосторожности, легко становятся темными и смутными, то
выводы в относящихся к ним рассуждениях гораздо более кратки и
посредствующих ступеней, ведущих к заключению, гораздо меньше, чем в
науках, трактующих о количестве и числе. Действительно, мы едва ли найдем у
Евклида хоть одно положение, которое столь просто, что не состоит из
большего числа частей, чем какое-либо моральное рассуждение, не вдающееся в
область химер и вымыслов. Если нам удастся сделать хоть несколько шагов,
прослеживая принципы человеческого ума, мы можем быть очень довольны своими
успехами, принимая в соображение то, как быстро природа преграждает путь
всем нашим исследованиям относительно причин и приводит нас к осознанию
нашего невежества. Таким образом, главным препятствием для наших успехов в
моральных или метафизических науках является темнота идей и двусмысленность
терминов; главное же затруднение в математике состоит в протяженности
умозаключений и обилии размышлений, необходимых для того, чтобы прийти к
какому-нибудь выводу; и, быть может, нашим успехам в естественной философии
препятствует главным образом недостаток необходимых опытов и явлений,
которые часто оказываются открытыми случайно и не всегда могут быть
найдены, когда это нужно, даже посредством самого прилежного и вдумчивого
исследования. А поскольку моральная философия, по-видимому, пока достигла
меньших успехов, чем геометрия или физика, то мы можем вывести отсюда, что
если в этом отношении между упомянутыми науками и существует различие, то
для преодоления трудностей, мешающих прогрессу первой, требуются большая
тщательность и большие дарования.

В метафизике нет более темных и неопределенных идей, чем идеи мощи, силы,
энергии или необходимой связи, с которыми нам приходится постоянно иметь
дело во всех своих рассуждениях. Поэтому мы постараемся в данной главе по
возможности установить точное значение этих терминов и устранить таким
образом хотя бы часть той темноты, в которой так часто обвиняют этот вид
философии.

Положение, что все наши идеи суть не что иное, как копии наших впечатлений,
или, другими словами, что мы не можем мыслить что-либо, чего предварительно
не воспринимали с помощью внешних чувств или же внутреннего чувства, не
вызовет, как мне думается, особых споров. Я старался объяснить и доказать
это положение и выразил надежду на то, что путем его правильного применения
люди могут добиться большей ясности и точности в философских рассуждениях,
чем та, которой они до сих пор были в состоянии достигнуть. Быть может, мы
способны познать сложные идеи с помощью определения, являющегося не чем
иным, как перечислением частей, или простых идей, из которых составлены
сложные. Но когда мы доведем свои определения до самых простых идей и все
же будем находить в них некоторую двусмысленность и темноту, какое же
средство останется еще в нашем распоряжении? Что сможем мы изобрести для
того, чтобы пролить свет на эти идеи и сделать их вполне точными и
определенными для нашего умственного взора? Указать впечатления, или
первичные чувствования, с которых эти идеи скопированы. Все эти впечатления
сильны и доступны восприятию, они не оставляют места двусмысленности, они
не только сами ярко освещены, но могут пролить свет и на соответствующие им
идеи, скрытые во тьме. Таким путем нам, возможно, удастся изобрести новый
микроскоп, или оптический инструмент, с помощью которого самые мелкие,
самые простые идеи моральных наук могут быть увеличены настолько, что
станут зримыми и доступными познанию наравне с самыми крупными и заметными
идеями, какие только могут стать предметом нашего исследования.

Итак, чтобы вполне ознакомиться с идеей силы, или необходимой связи,
рассмотрим соответствующее впечатление, а чтобы найти с большей
несомненностью это впечатление, будем искать его во всех источниках, из
которых оно может быть почерпнуто.

Рассматривая окружающие нас внешние объекты и действия причин, мы не
способны, исходя из одного примера, открыть какую-либо силу, или
необходимую связь, и вообще какое-нибудь качество, связывающее действие с
причиной и делающее первое неизменным следствием второй. Мы находим только,
что действие в самом деле, фактически, следует за причиной. Толчок,
производимый одним бильярдным шаром, сопровождается движением второго. И
это все, что является внешним чувствам. Дух не получает от этой
последовательности объектов никакого чувства, или внутреннего впечатления,
а значит, ни в каком единичном, частном случае причинности нет ничего
такого, что могло бы вызвать идею силы, или необходимой связи.

При первом появлении объекта мы никогда не можем предположить, какое
действие он произведет. Но если бы сила, или энергия, какой-нибудь причины
могла быть открыта умом, мы были бы в состоянии предвидеть действие даже
без помощи опыта и сразу же с уверенностью высказывать о нем суждение
благодаря одному лишь мышлению и рассуждению.

В действительности нет ни одной частицы материи, которая посредством своих
качеств, доступных ощущению, проявила бы какую-нибудь силу, или энергию,
или дала бы нам повод воображать, что она может что-либо произвести, или
сопровождаться другим объектом, который мы могли бы назвать ее действием.
Плотность, протяжение, движение-эти качества представляют собой нечто
законченное и никогда не указывают на какое-нибудь другое явление, которое
могло бы быть их результатом. События во вселенной постоянно чередуются, и
один объект сменяет другой в непрерывной последовательности; но сила, или
мощь, приводящая в движение весь механизм, полностью скрыта от нас и
никогда не проявляется ни в одном из доступных ощущению качеств тел. Мы
знаем, что тепло фактически постоянно сопровождает пламя, но какова между
ними связь, не можем ни предположить, ни вообразить. Итак, невозможно,
чтобы идея силы была выведена из рассмотрения единичных примеров действия
тел, коль скоро никакое тело никогда не проявляет силы, которая могла бы
послужить первоисточником этой идеи*.

* Г-н Локк в главе о силе говорит, что, обнаруживая в материи посредством
опыта некоторые новые действия и заключая, что где-нибудь должна
существовать сила, способная их произвести, мы в результате этого
рассуждения доходим наконец до идеи силы. Но никакое рассуждение никогда не
может дать нам новой, первичной, простой идеи, в чем сознается и сам
философ. Следовательно, происхождение данной идеи никоим образом не могло
быть таковым.

Поскольку внешние объекты, будучи такими, какими они являются чувствам, не
дают нам посредством своих действий в единичных случаях идею силы, или
необходимой связи, посмотрим, не проистекает ли эта идея из рефлексии над
операциями нашего собственного ума и не скопирована ли она с какого-нибудь
внутреннего впечатления. Можно сказать, что мы ежеминутно сознаем свою
внутреннюю силу, чувствуя, что простым повелением воли можем приводить в
движение органы своего тела или направлять свои духовные способности. Акт
воли производит движение в наших членах или вызывает новую идею в нашем
воображении; это воздействие воли мы знаем благодаря сознанию; отсюда мы
приобретаем идею силы, или энергии, и уверенность в том, что мы, равно как
и другие разумные существа, обладаем силой. Итак, эта идея есть идея
рефлексии, ибо она возникает путем рефлексии над деятельностью нашего
собственного ума и над властью, проявляемой волей как над органами тела,
так и над способностями души.

Перейдем к рассмотрению этой попытки объяснения и сперва рассмотрим то, что
касается влияния воли на органы нашего тела. Это влияние, отметим мы, есть
факт, который подобно всем другим естественным явлениям может быть
обнаружен только путем опыта и никогда не может быть выведен заранее из
какой-нибудь заключающейся в причине явной энергии, или силы, которая бы
связывала причину с действием и превращала второе в неизменное следствие
первой. Движение нашего тела следует за повелением нашей воли - это мы
сознаем ежеминутно. Но от непосредственного осознания того, каким образом
это происходит и благодаря какой энергии воля производит столь необычное
действие, мы настолько далеки, что последние всегда будут ускользать даже
от самого тщательного нашего исследования.

Ибо, во-первых, есть ли во всей природе принцип более таинственный, нежели
связь души и тела, принцип, благодаря которому предполагаемая духовная
субстанция приобретает над материальной такое влияние, что самая утонченная
мысль может действовать на самую грубую материю? Если бы мы были в силах
вследствие тайного желания передвигать горы или направлять планеты по их
орбитам, то эта огромная власть не была бы более необыкновенной или более
превышающей наше понимание, чем упомянутая выше. Но если бы при помощи
сознания мы восприняли в воле силу, или энергию, мы должны были бы познать
эту силу и ее связь с действием, а также тайное единение души с телом и
природу обеих этих субстанций, благодаря которой одна из них способна во
многих случаях действовать на другую.

Во-вторых, мы не способны в равной мере произвольно приводить в движение
все органы нашего тела, хотя и не можем указать для объяснения столь
значительного различия между отдельными органами никакого основания, кроме
опыта. Почему воля влияет на язык и пальцы, а не на сердце или печень? Этот
вопрос не смутил бы нас, если бы мы сознавали силу в первом случае и не
сознавали ее во втором; мы поняли бы тогда независимо от опыта, почему
власть воли над органами тела ограничена именно такими, а не иными
пределами; в совершенстве зная в данном случае силу, или мощь, благодаря
которой действует воля, мы знали бы также, почему ее влияние достигает
и