с европейцами. В стране Вандимена вымерло все коренное
население, когда там поселились англичане. Так было и в Новом Южном Уэльсе.
Более высокое и свободное развитие европейских народов словно бы губительно
для всех прочих!

Нельзя говорить о физических различиях, существующих в человеческом роде,
не вспомнив о так называемых человеческих расах - их различие некоторым
представлялось достаточно значительным, чтобы отказаться от идеи общего
происхождения человеческого рода. Однако что касается такого мнения (в
нашем исследовании мы неизбежно должны как-то высказаться на эту тему), то
следует назвать поспешным суждение, согласно которому различие рас -
решительный аргумент против изначального единства человеческого рода; ведь
если гипотеза общего происхождения сопряжена с трудностями, то это еще
ничего не значит: мы новички в такого рода исследовании, и многие факты нам
просто недостаточно известны, чтобы мы могли утверждать, что в дальнейшем
исследования не придадут совершенно иное направление нашему рассмотрению
этого предмета, не приведут к такому расширению нашего кругозора, о каком
мы не можем и подумать сейчас. Ведь даже и то, что молчаливо предполагается
при всяком обсуждении этого вопроса, до сих пор остается лишь
гипотетическим, недоказанным представлением - именно то, что процесс,
приведший к возникновению рас, затронул лишь часть человечества, притом ту,
которая низведена ныне на положение рас (населяющее Европу человечество не
следовало бы, собственно, именовать расой). Между тем вполне возможно
посмотреть на вещи так: процесс затронул все человечество, и более
благородная его часть - отнюдь не та, что не была задета им, но та, которая
сумела превозмочь его и вследствие этого была способна подняться до более
высокой духовности, тогда как реально существующие расы - это та часть
человечества, которая поддалась этому процессу, а потому в ней закрепилось
и стало постоянным каждое из отклонений физического развития. Если нам
удастся довести наше исследование до самого конца, то мы можем надеяться
обнародовать факты, которые, очевидно, способны будут убедить всех во
всеобщности того процесса,- эти факты не просто взяты из естественной
истории (новые открытия показывают подвижность границ, разделяющих расы),
они коренятся совсем в ином. Пока же достаточно сказать, что мы
придерживаемся взгляда об общем происхождении всего человечества и
поступаем так не просто в интересах традиции или под влиянием нравственного
чувства, но вследствие чисто научных соображений (на нашей стороне никем не
опровергнутый факт, что потомок относящихся к разным расам индивидов сам
способен к продолжению рода); мы должны придерживаться такого взгляда, пока
нам не докажут, что эта предпосылка делает невозможным понимание природных
и исторических различий в человеческом роде.

Если же, кстати говоря, факты, которые мы обнародуем позднее, послужат
доказательством того, что расовый процесс (назовем его так для краткости)
продолжался в пору возникновения народов, то следует все же заметить, что
по крайней мере не все народы различаются по расам. А с другой стороны,
можно привести пример народов, у которых между различными классами
обнаруживаются различия, вполне сопоставимые с расовыми. Так, еще Нибур
упоминал бросающуюся в глаза белизну кожи индийских браминов - у других
каст кожа темнеет: чем ниже каста, тем темнее кожа, и у париев, которых не
рассматривают даже как касту, кожа совсем коричневая. Можно доверять Нибуру
в том, что он не смешивал изначального различия цвета кожи со случайным,
вызванным образом жизни - между людьми праздными и пребывающими в тени и
теми, кто находится на природе и подставляет кожу прямому воздействию
солнца и воздуха, повсюду замечаешь различия. Если индийцы - это пример
народа, в котором физические различия, близкие по степени к расовым,
привели лишь к разделению на касты и не уничтожили единство народа, то
египтяне, вполне вероятно, пример такого народа, в котором расовые отличия
были изжиты,- куда исчезла негроидная раса с вьющимися волосами и черным
цветом кожи, какую наблюдал в Египте Геродот (II, 104) и какую показали ему
там как наидревнейшую (на этом основании он строит заключения о
происхождении египтян), если только не считать, что Геродот вообще не бывал
в Египте и просто все придумал?

Всем изложенным мы, видимо, подготовлены к такому вопросу: не были ли
расходящиеся направления физического развития не причиной, а, напротив,
лишь побочным следствием великих духовных движений, связанных с
возникновением и образованием народов? Ведь само собой приходит на память
то, что в некоторых случаях полная духовная неподвижность задерживает в
чем-то физическое развитие и, напротив, большая подвижность духа вызывает
определенное физическое развитие или отклонения, что с многообразием
духовного развития умножаются и усложняются болезни людей; в полном
соответствии с тем наблюдением, что в жизни индивидуума перенесенная
болезнь нередко отмечает момент глубокого духовного перерождения, новые,
энергично проявляющиеся болезни человечества выступают как симптомы,
параллельные великим процессам духовной эмансипации. И если народы
разделены не просто пространственно и внешне и точно так же не просто
разобщены природными различиями, если они духовно и внутренне исключают
друг друга, а в то же время непреодолимая сила удерживает их вместе, то ни
изначального единства еще не разобщенного человечества (за ним мы обязаны
ведь признать какую-либо длительность существования) нельзя мыслить помимо
духовной силы (которая удерживала бы человечество в неподвижности и
подавляла бы даже наличествующие в нем побеги отклоняющегося в разные
стороны физического развития), ни возможно представлять себе, чтобы
человечество покинуло это состояние, когда имелись только различия колен,
но не народов, помимо духовного кризиса глубочайшего значения, который
должен был бы происходить в основаниях человеческого сознания и быть
достаточно сильным, чтобы человечество могло или принуждено было
разобщиться и образовать народы.

Мы сейчас в самом общем виде выразили то, что причина должна быть духовной,
и можем лишь изумляться тому, что столь очевидное не было понято сразу же.
Ибо различных народов нельзя и помыслить без различия языков, а язык - это
нечто духовное. Коль скоро ни одно из внешних различий (к числу которых
относится и язык одной своей стороной) не разделяет народы так, как язык, и
коль скоро по-настоящему разобщены лишь народы, говорящие на разных языках,
то возникновение языков неотделимо от возникновения народов. И если народы
не различались с самого начала, а возникли лишь позднее, то это же надо
сказать и о различии языков. Если было время, когда не было народов, то
было и такое, когда не было различных языков, и если мы неизбежно должны
предпосылать разделенному на народы человечеству человечество
неразделенное, то столь же неизбежно и другое - чтобы разобщающим народы
языкам предшествовал общий для всего человечества язык. О таких положениях
обычно совсем не думают или же вообще налагают запрет на подобные мысли,
пользуясь средствами критики бесплодно-глубокомысленной, изнуряющей и
лишающей мужества ум (такая критика чувствует себя как дома в некоторых
местах нашего отечества), а между тем стоит их только высказать, как их
придется безоговорочно признать, и не менее неопровержимо следствие их:
возникновению народов уже потому, что оно непременно влекло за собой
разобщение языков, должен был предшествовать духовный кризис внутри
человечества. Вот тут мы и сходимся с древнейшим документом человеческого
рода, с книгами Моисея, к которым многие лишь потому чувствуют в себе такую
антипатию, что не знают, что с ними делать, как их понимать, как ими
пользоваться.

А именно, Книга Бытия (гл. 11) связывает возникновение народов с
возникновением различных языков, однако так, что смешение языков
принимается за причину, возникновение народов - за следствие. Потому что
цель рассказа - не только объяснить различие языков, как пытаются
представить те, кто считает его придуманной ради этого мифической
философемой. Да и рассказ этот не просто выдумка, он, напротив, почерпнут в
реальной памяти, сохраненной отчасти и другими народами; это реминисценция,
относящаяся к мифическому времени, но тем не менее к действительному
событию; ведь те, кто без промедления принимает за поэзию рассказ, берущий
начало в мифической эпохе и при мифических обстоятельствах, вовсе не думают
о том, что та эпоха и те обстоятельства, какие мы привыкли называть
мифическими, были же вместе с тем и реальными! Этот же миф (как следует
именовать этот рассказ по языку и по сути дела, но только отвлекаясь от
указанного ложного понимания) наделен ценностью реального предания, причем
конечно же разумеется само собою, что мы оставляем за собой право различать
суть дела и то, как видит все со своей позиции рассказчик. К примеру, для
него возникновение народов - это несчастье, бедствие и даже кара. Кроме
того, мы должны простить ему и то, что у него все это событие - вероятно,
весьма внезапное, но с последствиями, какие заполнили собою целую эпоху,-
совершается в один день.

Однако именно в том, что для него возникновение народов - это событие
значит нечто такое, что не происходит само собой, без причины, именно в том
заключается истина рассказа, противоречащего мнению, будто тут нечего
объяснять, будто народы незаметно возникают сами по себе, от долгого
времени и естественным путем. Для повествователя это неожиданно
разразившееся событие, оно непостижимо для человечества, которое затронуто
им, а тогда не удивительно уже и то, что событие это оставило столь
глубокое, долго не проходившее впечатление, так что и в историческое время
о нем все еще помнили. Возникновение народов - это для старинного
повествователя суд Божий, а потому на деле то, что мы назвали кризисом.

Непосредственной причиной разделения народов рассказ считает "смешение
языка", до тех пор единого и общего для всего человечества. Тем самым
возникновение народов объясняется духовным процессом.

Потому что "смешение языка" нельзя мыслить помимо внутреннего процесса,
помимо потрясения самого сознания. Если все происходившее расположить в
естественном порядке, то самое внутреннее - это изменение в сознании, далее
следует уже более внешнее - непроизвольное смешение языка, а наиболее
внешнее - это разделение человеческого рода на массы, в дальнейшем
исключающие друг друга не только пространственно, но также внутренне и
духовно, т. е. разделение на народы. При таком порядке то, что занимает
место в середине, по-прежнему продолжает находиться в отношении причины к
наиболее внешнему, к тому, что есть просто следствие; оно находится к нему
в отношении ближайшей причины; в повествовании и названа именно такая
причина, наиболее вразумительная для всякого, кто обратит свой взор к
различиям, существующим между народами,- именно такая причина представится
ему первой постольку, поскольку различие языков доступно восприятию и с
внешней стороны.

Сознание же было затронуто (что и имело следствием смешение языка), и
затронуто не просто поверхностно,- оно было затронуто в своем принципе, в
своем основании и - чтобы могло наступить предполагаемое следствие,
смешение языков на месте единого для всех языка,- было потрясено в том, что
служило прежде общим для людей и объединяло все человечество; духовная сила
заколебалась - духовная сила, препятствовавшая до той поры центробежному
движению и сохранявшая человечество в совершенной, абсолютной однородности,
невзирая на разделение на колена, чисто внешнее дотоле различение.

Духовная сила производила все это. Потому что пребывание в единстве и
нераспадение человечества тоже требует для своего объяснения позитивной
причины - не только последующее распадение. Какой срок отведем мы этому
гомогенному человечеству, безразлично в той мере, в какой время, когда
ничего не происходит, сохраняет лишь значение исходной точки, чистого
terminus a quo, с какого начинают вести счет, но в каком по-настоящему нет
времени, т. е. последовательности различных времен. Тем не менее мы должны
отвести какой-то срок этому единообразному времени,- длительность
пребывания нельзя мыслить помимо силы, которая предотвращала бы любое
центробежное развитие. Если же спросить, какая духовная сила была
достаточно мощной, чтобы сохранять человечество в неподвижности, то
непосредственно можно усмотреть то, что это был принцип, и притом единый
принцип, которым было всецело полонено сознание людей, который
исключительно владел им, ибо если бы два принципа делили между собой
господство над сознанием людей, то в человечестве непременно возникли бы
различия, потому что человечество неизбежно распределялось бы между ними.
Далее, таким принципом, не оставлявшим места для чего-либо иного в
сознании, не допускавшим ничего иного, помимо самого себя, мог быть лишь
Бог - Бог, заполнявший собою сознание, общий для всего человечества, как бы
втягивавший все человечество в свое собственное единство и воспрещавший
человечеству всякое движение, всякое отклонение - "влево" или "вправо", как
нередко говорится в Ветхом завете; лишь такой Бог мог придать длительность
пребывания абсолютной неподвижности, замершему на месте развитию.

Подобно тому, далее, как нельзя было более решительно, нежели абсолютным
единством Бога, какой владел человечеством, сводить в единство и удерживать
в неподвижном покое человечество, так, с другой стороны, нельзя помыслить
потрясение более глубокое и мощное, нежели то, какое должно было произойти,
когда неподвижное до той поры Единое вдруг само пришло в движение, а то
было неизбежно, как только иные Боги внедрились в сознание или выступили в
нем. Этот политеизм, как бы он ни начался (более конкретное объяснение пока
невозможно), сделал невозможным единство человеческого рода. Итак,
политеизм - вот разлагающее средство, которое попало внутрь гомогенного
человечества. Различные, расходящиеся между собой, впоследствии даже
исключающие друг друга учения о Богах - вот безотказное орудие разделения
народов. Если и можно придумать иные причины - после всего рассмотренного
мы сомневаемся в этом,- которые привели к распаду человечества, тем
началом, какое должно было повлечь за собой, неудержимо и беспрекословно,
разделение, а потом и полное размежевание народов, был решительный
политеизм и неотделимое от него различие несовместимых друг с другом учений
о Богах. Тот самый Бог, который в своей несокрушимой самотождественности
поддерживал единство, должен был - не равный себе самому, переменчивый -
рассеяться в человеческом роде, который прежде собирал воедино; как в своей
тождественности он был причиной единства, так теперь, в своей
множественности, он стал причиной для того, чтобы народы рассеивались.

Этот самый внутренний процесс, правда, не определяется так в Моисеевой
традиции, однако если эта традиция называет лишь более близкую причину
(смешение языков) , то она по крайней мере указывает на причину отдаленную
и окончательную (возникновение политеизма). Из всех этих указаний упомянем
пока лишь одно - местом смешения языков традиция называет Вавилон, т. е.
место будущего большого города, который во всем Ветхом завете имеет
значение начала и первого местопребывания решительного, неудержимо
распространявшегося политеизма; пророк говорит: "Вавилон был золотою чашею
в руке Господа, опьянявшею всю землю; народы пили из нее вино и
безумствовали" (Иер. 51, 7). Вполне независимая историческая наука -
впоследствии мы убедимся в этом - тоже приводит нас к тому, что именно в
Вавилоне совершился переход к подлинному политеизму. Понятие язычества, т.
е., собственно говоря, принципа народов, потому что еврейское и греческое
слова, которые передаются словом "язычество", ничего иного не выражают,-
это понятие столь неразрывно связано с Вавилоном, что вплоть до последней
книги Нового завета Вавилон считается символом всего языческого и скрыто
языческого. Такое символическое значение, какое присуще Вавилону,- оно не
стирается в памяти - возникает лишь тогда, когда коренится во впечатлениях,
относящихся к незапамятным временам.

В новейшие времена пытались отделить название этого большого города от того
значительного воспоминания, которое хранит оно, пытались иначе, чем древний
рассказ, объяснить его этимологически. Вавилон, Бабель - это будто бы то же
самое, что Баб-Бель (врата, двор Бела, Баала). Но тщетно! Этимология сама
опровергает себя - "баб" в таком значении известен лишь в арабском. На деле
же все именно так, как говорит нам древний рассказ: "Посему дано ему имя:
Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли" (Быт. 11, 9). Бабель - это
просто стяжение слова "бальбель", в котором заключено нечто
ономато-поэтическое. Странно, что этот звукоподражательный элемент,
стершийся в слове "бабель", сохранился в ином слове, производном от того же
"бальбель", в другом, гораздо более молодом языке - я имею в виду греческое
слово b a r b a r o V - варвар, которое прежде выводили из халдейского
"бар" - вне (extra), "барья" -чужеземец (extraneus). Однако слово "варвар"
имеет у греков и римлян не это общее значение, но подразумевает лишь
невнятно, непонятно говорящего, что явствует уже из известного стиха Овидия:



Barbarus hie ego sum, quia non intelligor ulli...



Кроме того, выводя слово из bar, позабыли о повторении слога, в чем по
преимуществу и заключается звукоподражательный момент - он один уже
доказывает, что слово это относится к языку, что отметил уже Страбон.
Греческое слово "барбарос" образовано (с известным, весьма нередким
смешением согласных R и L) от восточного слова "бальбаль", подражающего
речи сбивчивой, невнятной, путающей звуки,- со значением "путаной речи" это
слово сохраняется в арабском и сирийском языках.

Теперь же естественно встает другой вопрос: можно ли представлять
возникающий политеизм причиной смешения языка: какая связь между кризисом
религиозного сознания и проявлениями речевой способности?

Мы могли бы отвечать просто: это так, усматриваем ли мы связь или нет.
Достижения науки - не только в том, что она разрешает трудные вопросы; быть
может, еще большая заслуга в том, чтобы создавать и отмечать для будущих
исследований новые проблемы или же находить новые стороны в старых вопросах
(вроде вопроса об основании и взаимосвязи языков). Может быть, поначалу
кажется, что новая сторона лишь глубже низвергает нас в пропасть
невежества, однако она тем более мешает нам доверяться слишком легким и
поверхностным решениям, а потому может стать средством для более успешного
разрешения главного вопроса, вынуждая нас подходить к себе с такой стороны,
о какой раньше никто не думал. К счастью, есть и некоторые факты,
подтверждающие такую взаимосвязь; правда, их сразу тоже не объяснишь. У
Геродота находишь немало загадочного - к числу самых поразительных вещей
относится то, что говорит он о народе Аттики: "Будучи народом пеласгов,
аттический народ, превратившись в греков, переучился и языку" (T o A t t i
k o n e J n o V , e o n p e l a s g i k o n , a m a t h m e t a b o l h t h
e V E l l h n a V k a i t h n g l w s s a n m e t e m a J e n . I, 57).
Превращение пеласгов в эллинов, как уже было показано в нашем курсе лекций
в связи со знаменитым местом у Геродота, было именно переходом от сознания,
еще не выразившегося явно, к развитому мифологическому сознанию.

Считается, что во многих случаях под влиянием религиозных состояний
наблюдалось (оставлю сейчас эти наблюдения в стороне) возбуждение речевой
деятельности, притом не только внешне, но и внутренне. Однако глоссолалия
коринфской общины, которую апостол, заметим, не допускает безусловно и лишь
терпит и щадит, но именно тем самым и подтверждает как имевший место факт,-
что иное эта глоссолалия, как не следствие религиозного возбуждения? Мы не
очень привыкли к тому, чтобы в принципа