ой противоположности поэтического взгляда: Гейне застрял на
полдороге. Вообще он был не из тех, кто доводит до конца какое-либо
умозаключение и хотя бы ради пробы продумывает мысль до последней точки.
Быть может, счастливая легкость мысли удержала его от того, чтобы
подвергнуть окончательной проверке философское объяснение,- его знаменитый
преемник в филологических трудах Готфрид Герман, ум скорее формальный,
подверг философское объяснение такой проверке и восстановил собственный
смысл мифологии следующим путем: отвлекшись от несущественного оттенка
персонификации в самом словесном выражении, он и в именах Богов увидел лишь
научные обозначения предметов, так что, например, имя "Дионис" обозначает
для него не Бога вина, а само вино, имя "Феб" - не Бога света, но и сам
свет; такое объяснение заслуживает внимания и обстоятельного изложения уже
как бунт против засилья аллегории.

Заслуженный грамматик строит свою теорию так: если исследовать мнимые имена
Богов, то, во-первых, всем им присуще некоторое значение; если же
исследовать такое значение, то в соответствии с этимологией, иногда лежащей
на поверхности, иногда же доступной более глубоко проникающему взгляду,
оказывается, во-вторых, что эти имена содержат лишь предикаты форм, сил,
явлений и действий природы; если же, далее, исследовать связь их и целое, в
какое они поставлены, то можно сделать лишь единственный вывод - о том, что
имена Богов - это лишь наименования предметов природы, потому что стоит
признать их именами Богов, как всякая разумная взаимосвязь утрачивается, но
если признавать их чисто научными обозначениями самих предметов,
обозначениями, содержащими характерный предикат каждого из таких предметов
(обычно случайные обозначения либо вообще не содержат такой предикат, либо
он в них незаметен), если, сверх того, допустить такой нимало не
сомнительный прием, когда зависимость одного явления от другого выражается
в образе порождения (ведь и мы сами, не задумываясь об "образности"
выражений, говорим, что свет рождает тепло), или же принцип, по которому
одно понятие происходит от другого, то открывается пространное целое, все
звенья которого находятся между собой в совершенно понятной, научной
взаимосвязи. Такая взаимосвязь не может быть случайной, и, следовательно,
целое могло возникнуть лишь в чисто научных целях, а если положить в основу
"Теогонию" Ге-сиода - наиболее чистый документ времен возникновения
мифологии, то происхождение этого целого едва ли можно представлять себе
иначе, нежели следующим образом.

Однажды во Фракии жили - но нет, не так! - иначе теорию Германа мы будем
рассказывать как миф, притом с самым типичным для него началом; лучше
скажем так: предположим, что однажды, значит, когда-то и где-то - пусть то
будет во Фракии, куда греческая легенда переносит Фамиру, Орфея и Лина, или
в Ликии, куда переносит она первого певца - Олена (а позднее окажется,
впрочем, что нам надо будет отправиться на самый отдаленный Восток),- но
довольно! Итак, предположим, что однажды среди народа, совершенно, впрочем,
еще невежественного, жили отмеченные особыми духовными дарованиями,
возвышающиеся над толпой мужи, наблюдавшие и познававшие силы, явления -
даже законы природы; они вполне могли замыслить очерк самой настоящей
теории происхождения и взаимосвязи всех вещей природы. При этом они
придерживались того метода, который единственно обеспечивает
определенность, достоверность и отчетливость знаний,- они отыскивали
характерный, отличительный предикат каждого предмета, чтобы таким способом
получить его понятие. Ибо, например, человек, называющий снег "снегом",
конечно же представляет себе предмет, но он не мыслит его в собственном
смысле слова. А для тех мужей все дело было в понятии, и такое понятие
должно было быть зафиксированным в наименовании. Итак, пусть им, к примеру,
нужно определить три разновидности ненастья - снег, дождь, град. Они
обнаруживают, что град бьет, и потому могут, конечно, сказать - "бьющий",
однако это будет предикат, а не предмет. Итак, они именуют его
"побивателем", по-гречески k o t t o V (от глагола k o p t w ), а это, как
известно, имя одного из сторуких гигантов у Гесиода. Наблюдая дождь, можно
заметить, что он прокладывает в земле бороздки (правда, куда чаще он
размывает проложенные борозды), а потому назвать его "прокладывателем
борозд" - по-гречески то будет g u g h V , а это имя другого Гесиодова
исполина. Оказывается затем, что снег тяжел и ложится на землю тяжким
бременем, так что можно назвать его "тяжелым мужем" - b r i a r e w V ,
однако, называя его так, думают не о муже и не о великане, а просто о
снеге. Не сам предмет олицетворяется, как у Гейне, а, если угодно, только
словесное выражение, и такая грамматическая персонификация не заключает в
себе ничего необычного, так как подобные выражения встречаются во всех
языках. Представлять же как личности сами предметы - вроде того, как
народный юмор называет резко дующий ветер святым Блазием,- совсем не
входило в замыслы изобретателей или изобретателя мифологии (в конце сам
Герман говорит лишь об одном лице). Эпохе, отличавшейся такой научной
серьезностью, какая необходима была, чтобы произвести на свет целое
Гесиодовой "Теогонии", как рассматривает ее Герман,- такой эпохе, конечно,
уже не по вкусу были персонификации в духе гейневских, ведь в Гесиодовой
"Теогонии", по словам Германа, заключены столь основательные знания, столь
последовательная взаимосвязь, столь строгий порядок (все это его
собственные выражения), что Герман ни минуты не колеблется объявить самым
поразительным шедевром древности учение, лежащее в основе "Теогонии"; в
мифах Герман видит не поверхностное собрание гипотез, но теории, основанные
на "богатом опыте", тщательном "наблюдении", даже строгом "расчете", а в
целом здании мифологии - не только фундаментальную науку, но и глубокую
мудрость.

Оставим в стороне вопрос о том, какую роль в этих несколько преувеличенных
похвалах играет естественная привязанность человека к предметам его
собственных подлинных или мнимых открытий, или же не слишком точное понятие
о ценности подобных эпитетов, которые не показались бы нам слишком
умеренными, даже если бы речь шла о Лапласе с его "Systeme du Monde", или
же обе эти причины вместе. Бесспорно, к результатам фундаментальной науки
нельзя причислить следующие теории: семена (p e r s e j o n h ) должны быть
скрыты в земле (похищены богом подземного мира), чтобы принести плоды; вино
(d i o n u s o V ) происходит от винограда (Семелы); море всегда волнуется,
но направление волн бывает различным - и тому подобные уроки, которые любой
человек, появляясь на свет, получает зазря и бесплатно. Чтобы убедиться в
философическом духе "Теогонии", нужно обратиться не к отдельному (где
неизбежны и общеизвестные суждения), но к целому, особенно же к началу,
объяснению которого по Герману мы с удовольствием уделим несколько
мгновений.

Итак, древний философ, положивший самое первое основание,- самому Гесиоду
оно уже не было понятно - намеревался повести свое объяснение мира с самого
начала, т. е. с того момента, когда еще ничего не было. Поэтому он говорит:
прежде всего был Хаос; этимологически это значит (от c a w , c a i n w )
"широкое", еще открытое для всего, не заполненное никаким веществом, пустое
пространство. Вслед за Хаосом может, естественно, наступить лишь то, что
заполнит его,- материя, которую пока следует мыслить как лишенную формы;
этимологически это то, из чего все становится (от g a w , g e g a a ), т.
е. не Земля, а правещество всего становления, еще не получившее формы
основание всего, что возникнет впоследствии. Таким образом, теперь положено
и то, в чем, и то, из чего все произойдет, и не хватает лишь третьего,
посредством чего все становится. Это третье - все соединяющая связь,
"единитель" Эрот (от e i r w ), которому здесь присуще только это научное
значение, а не значение позднейшего Бога. Положив теперь эти три элемента,
философ может перейти к объяснению того, как сотворены все вещи.

Три первые порождения пространства как первоэлемента суть следующие: 1)
Эреб, "покрыватель"; это имя придается тьме, которая покрывает вещество,
пока ничего еще не создано из него; 2) Никта - не ночь, потому что и здесь
следует держаться празначения; это имя - от n u e i n (n e u e i n ),
nutare, vergere - "склоняться вниз", потому что ближайшее следствие (т. е.
порождение) пространства - это движение, а первое, самое простое движение -
это движение вниз, падение. Эти двое и рождают теперь совместно Эфир и
Имеру - ясность и светлоту; потому что когда тьма, которую космогонический
поэт представляет себе как нечто вещественное, наподобие слабого тумана,
сочетается браком с Никтой, т. е. падает на землю, то наверху становится
ясно и светло.

Теперь наступает черед порождений второго элемента - бесформенной пока
материи. Она первым делом порождает, еще сама по себе, без супруга,- Урана,
т. е. "верхнего". Смысл таков: более тонкие частицы материи поднимаются
вверх сами собою и в качестве неба отделяются от более грубой части,
которая остается внизу как собственно Земля. На эту большую грубость
указывают упомянутые выше высокие горы и Понт, означающий, однако, не море,
чего не понял уже Гесиод, но, как лучше понял теперь г-н профессор Герман,-
глубину вообще, от глагола p i t n e i n , с которым родственно латинское
слово "fundus". Итак, верхнее отделилось, и только теперь Гея получает
значение Земли; взаимодействуя с верхним, она рождает Океан - не Мировой
океан, а (этимологически от w k u V ) "бегуна", т. е. распространяющуюся
повсюду и заполняющую всё низины воду. Это излияние первоводы
сопровождается невероятным смешением элементов - они устремляются вверх,
вниз, туда, сюда, пронизывают друг друга, а в итоге ограничивают друг друга
и обретают покой. Это буйствование отмечено появлением детей Геи и Урана,
которые последовали за праводой,- это попарно составленные титаны, т.е.
"стремящиеся",-от t e i n w , t i t a i n w ), ибо все это силы
необузданной, неуспокоенной природы. Каждая пара титанов, в соответствии с
их именами, выражает одно из противоречий, какие можно предполагать в
природе, еще до крайности напряженной и не обретшей единство внутри себя;
вот эти пары: 1) Криос и Койос - разделитель (от k r i n w ) и смешиватель;
2) Гиперион и Иапет - подниматель и низвергатель; 3) Фейа и Рейа, для
которых общее понятие - быть уносимым вдаль, с тем отличием, что одна
сохраняет свою субстанцию (Фейа), а другая ее утрачивает (Рейа - от r e w -
"течь"); 4) Фемида и Мнемосина, которые в этой взаимосвязи не могут
сохранять свое обычное значение: первая останавливает текущее, а вторая,
напротив, возбуждает и приводит в движение косное; 5) Фейба и Фетида -
очищающая, уносящая все ненужное и притягивающая нужное сила; и, наконец,
последний - Кронос, завершитель, от глагола k r a i n w ; ибо Хронос-Время
получил свое наименование лишь от Кроноса, потому что время тоже все
приводит к завершению.

И вот, уверяет нас Герман, здесь перед нами не просто научная взаимосвязь,
но и самая подлинная философия, которая воздерживается от
сверхъестественного и соответственно стремится объяснить все естественными
причинами. Никакого следа Богов, если только не вносить их сюда
искусственно. Целое доказывает такой образ мысли, который скорее можно
считать атеистическим, нежели теистическим. А если проследить за тем, как с
самых первых начал и до самых последних явлений подчеркивается лишь
естественная, природная взаимосвязь, то невозможно судить иначе, нежели
сказав, что автор целого и знать ничего не желает о Богах, но что намерение
его даже полемично, направлено против уже существовавших представлений о
Богах.

Тем самым мы подошли к самой вершине теории Германа - теории, которая, как
вы видите, значительно превзошла слабую в целом попытку Гейне отнять у
мифологии любое изначально религиозное значение.

Одновременно становится ясно и то, что Герман распространяет свое
объяснение лишь на собственно мифологических Богов. Он не собирается
объяснять происхождение веры в Богов вообще, а полагает для своих гипотез
такой народ, который философы освобождают от наличного религиозного
суеверия,- впрочем, получается, что философы лишь подают повод к новой,
иной вере в Богов.

Да невозможно и представить себе, чтобы народ, в котором мог явиться столь
глубокомысленный, по мнению Германа, философ, находился на одной линии с
такими племенами, у которых и по сю пору не находят ни малейшего следа
представлений о Богах. Народ с богато развитым и гибким языком, на каком
можно было выражать словами исключительно точными научные понятия, не стал
бы объясняться одними щелкающими звуками, как бушмены Африки. Народ, к
которому относятся принимаемые Германом философы, не стоит же на той
ступени развития, что дикари Южной Америки, ведь, как рассказывает Дон
Феликс Азара, даже церковные соборы отказывались признавать в них людей,
католические священники не решались совершать над ними таинства и лишь
единоличным решением папы - при непрекращающемся сопротивлении находящегося
в той стране духовенства - они были объявлены людьми. Ибо лишь людские
племена упомянутого рода обходятся без каких-либо религиозных представлений.

И независимо от полемического намерения мы должны будем признать за тем
народом, какой предполагает Герман, представления о Богах, правда,
представления самого первичного и грубого свойства. По всей вероятности,
религия этого народа заключалась в грубо природном суеверии, какое
покоилось на представлении о невидимых и находящихся в связи с явлениями
природы существах. Ведь и помимо этого с ростом силы мысли отдельные люди
начинают замечать, что так называемые Боги - не что иное, как природа и ее
силы; тогда-то и возникает основанное на наблюдении природы, свободное от
любого религиозного элемента знание, которое основатели его сообщают
народу, с тем чтобы раз и навсегда освободить его от всяких представлений о
Богах. А при этом неожиданным образом выясняется, почему мифология до сих
пор оставалась чем-то непостижимым, ведь ее всегда объясняли обратным
путем, выводя из представлений о Богах, теперь же открывается нечто
совершенно новое и поразительное, а именно то, что она была изобретена,
чтобы положить конец любым религиозным представлениям, и изобретена как раз
теми, кто лучше других знал, что на свете нет никаких Богов.

Если бы благородное намерение изобретателя теогонии, какое приписывает ему
Герман, осуществилось, то филантроп наших дней мог бы порадоваться тому,
что в седой древности мы вместо суеверных идолопоклонников встречаем
вольное племя людей, которое все познает естественным путем и совершенно
свободно от любых иллюзий сверхъестественного. Еще можно понять - хотя это
и не просто,- как и почему не удалось осуществить намерение изобретателей
мифологии: ведь они хотя и изложили народу свое учение, однако непостижимым
образом позабыли предпослать своему изложению объяснение своих чисто
грамматических персонификаций, тогда как ведь народ сам был исполнен
представлений о незримых, стоящих за любыми природными явлениями
существах,- они, изобретатели, предоставили самому народу либо проникнуть в
подлинный смысл мифологии, либо же, неверно поняв ее, впасть в самообман;
вот народ и принимает силы природы, названные личными именами, за реальных
лиц, "не думая при их назывании ни о чем ином". Но вот что народ не просто
неверно понимает их учение, а это неверно понятое (хотя ничто не принуждало
его к этому!) принимает вместо тех незримых существ, какие находились в
связи с явлениями природы и потому обладали значением, что народ позволяет
возложить на себя бремя совершенно непонятных лиц или, лучше сказать,
бессмысленных имен,- все это настолько превосходит всякую вероятность, что
мы воздержимся от того, чтобы последовать за достопочтенным изобретателем в
его дальнейших объяснениях. Мы и без того уделили его гипотезе внимание
лишь потому, что, во-первых, она последняя, какая вообще возможна в данном
направлении, и обладает тем достоинством, что если предполагать в мифологии
научное содержание, то невозможно идти еще дальше; во-вторых, в ней есть
нечто важное для нас - филологический фундамент и бесспорная истинность
исходного наблюдения, потому что мы никоим образом не можем допустить,
чтобы мнение такого мужа не заключало в основе своей чего-то истинного и
верного, ведь и изложил он его не в шутку, как угодно было посчитать
некоторым (что для него оскорбительно), но со всей той серьезностью, какая
очевидна в любом его труде, и все разработав с мыслимой тщательностью.

Мы можем видеть его заслугу уже в том, что внимание было привлечено к поэме
Гесиода, замечательному и загадочному созданию древности, привлечено прежде
всего к его научной стороне, которая оставалась малоисследованной. Научное
значение имен - это Герман заметил не первым, однако он развеял всякие
сомнения на этот счет - есть факт, мимо которого не может пройти, которого
не может не объяснять теория, претендующая на полноту; именно то самое, над
чем некоторые коллеги знаменитого человека сочли возможным поиздеваться,
именно это пользование знаниями языка в высших целях вызывает
признательность подлинного исследователя.

И в главном наблюдении, от которого пошло все остальное, мы не можем не
согласиться с ним вполне - это констатация философского сознания, которое
столь определенно и недвусмысленно выступает особенно в начале "Теогонии".
И ошибочное начинается лишь с того момента, когда Герман выражает
готовность приписать такое научное сознание вымышленному прасоздателю поэмы
(которого, как мы уже говорили, мы должны искать на отдаленном Востоке)
вместо реального создателя поэмы, дошедшей до нас в первоначальном виде,
пусть несколько спутанном и искаженном вставками и позднейшими
дополнениями, т. е. вместо самого Гесиода. Вот только из-за этой своей
поспешности Герман и не заметил многого из того, что не согласуется с его
теорией и сразу же бросается в глаза, а именно что как раз в начале поэмы
содержится много абстрактного, безличного и потому совершенно
немифологического материала: ведь если Гея производит на свет, без
содействия Урана, большие горы (o u r e a m a k r a ), то эти горы еще не
становятся "личностями" оттого, что мы напишем их с заглавной буквы. В
Греции, как и у нас, особо примечательные горы, Олимп, Пинд, Геликон,
выступали благодаря своим наименованиям как индивиды - но личностями они не
были! Ведь если "Теогония" - это создание философа, который считает для
себя законом обозначать вещи не обычными именами, но научно образуемыми, то
почему же не получают у него горы общего наименования, связанного с тем,
что они идут в высоту (подобно тому как имя "титаны" - общее для нескольких
существ)?

Средний род слова "Эребос" подает повод к иному замечанию. Герман своим
переводом (opertanus) неприметно превратил его в слово мужского рода,
однако Эреб от этого не меняется, и для Гомера он тоже беспол - не что
иное, как место подземного мрака. Безличность не служит для поэта помехой,
и Эреб соединяется у него с Никтой и рождает детей:



O u V t e k e k u s s a m e n h E r e b e i j i l o t h t i m i g e i s a .



Как в случае "больших гор" собственное выражение попало в число
несобственных, так здесь обычное именование применилось к олицетворениям,
т. е. абстрактное понятие искусственно мифологизируется. Конечно же
поступает так не сам изобретатель мифологии, а такой человек, который
принимает мифологию за что-то данное, за образец.

Дети Эреба и Никты - это Эфир и Имера. Конечно же эфир - это чисто
физическое понятие, за которым ни автор поэмы, ни кто-либо другой не видел
ни божественной, ни какой иной личности, разве что в том призывании, какое
Аристофан вложил в уста Сократа:



W d e s p o t a n a x , a m e t r h t a h r , o V e c e i V t h n g h n m e
t e w r o n

L a m p r o V t