ако коль скоро они уже должны действовать не как таковые, то они уже
ничего не объясняют - объяснение не в них, а в том, что подчиняет их себе,
в том, что позволяет им, так сказать, не действовать, но "проявляться". Вот
это и было бы той сущностью, тем собственным принципом, какого мы ищем. Все
поэтическое и научное обнаруживалось бы лишь в продукте, оно было бы тем,
что необходимо возникает вместе с иным, и такое возникающее вместе с иным,
попутно, было бы привходящим, случайным. Так что в соответствии с двумя
прежними способами объяснения случайным оказывались либо доктрина, либо
поэзия, здесь же и то и другое одинаково сводятся к случайному, а
существенное, т. е. то, что, собственно, все объясняет, есть совершенно не
зависящее от них начало, расположенное вне их и над ними,- это до сих пор
вовсе не известная нам величина, о которой мы можем знать только то, что
она подчиняет себе поэзию и философию, по этой причине не может иметь
ничего общего со свободным изобретением и должна происходить откуда-то еще.
Но откуда же? Коль скоро от принципов, какие единственно ведомы нам, от
философии и поэзии, нет пути к их действенному и реальному единству, нам
пока остается только гадать. Может быть, кто-нибудь предложит нам в
качестве такого принципа ясновидение, к которому и так часто прибегают и на
которое очень часто ссылаются,- ясновидением, конечно, многое можно было бы
объяснить, если бы только мы яснее видели, что это такое. Наверное, и
состояние сна тоже можно было бы вполне допустить, ведь мыслил же Эпикур
лишь как сновидения те проходящие явления, какие доказывали для него
существование Богов. И кстати говоря, естественно присущие человеку поэзия
и философия могут проявляться и в состоянии сна. Да и безумие нельзя
отвергнуть - это ведь состояние, в котором невозможно свободное
изобретение, хотя безумие и не исключает влияния разума и фантазии. Однако
что бы дали нам такие объяснения? Ровным счетом ничего, потому что любое
состояние, какое мы приняли бы, чтобы объяснить им возникновение
мифологических представлений, само нуждалось бы в объяснении, т. е. его
надо было бы исторически мотивировать. Обоснование заключалось бы тогда в
следующем - нам следовало бы показать, по чьей воле, природы или Богов,
человеческому роду или его части в такое-то и такое-то время было суждено
находиться в плену такого-то состояния, ведь мифология-это прежде всего
исторический феномен.

Это замечание показывает нам, что нам не продвинуться вперед при помощи
абстрактных предпосылок того и другого способа объяснения, чем занимались
мы до сей поры, ведь и сами эти объяснения вынуждены связывать с
абстрактными предпосылками исторические. Начнем же рассматривать теперь эти
последние - а вместе с тем наше исследование оставит область абстрактных
рассуждений и встанет на историческую почву.

Вернемся сначала к взгляду, согласно которому мифология - это вообще
вымысел, изобретение. Если мы приняли это, следующей внешней предпосылкой
будет то, что она изобретена отдельными людьми. Для философского способа
объяснения такое допущение неизбежно. А поэтический способ будет поначалу
сопротивляться ему, однако если не отказываться от прослеживания истории,
если не теряться в неопределенности, то в конце концов дело все равно
сведется к отдельным поэтам. Если же пристально присмотреться, то ведь
считать создателями мифологии отдельных лиц - это такая чудовищная
предпосылка, что приходится только изумляться той бездумности, с которой
столь часто принимают ее, словно иначе и вообще нельзя поступать! Правда, в
общем и целом ни для кого не составляет труда предположить - если уж они
так нужны - существование поэтов или философов, ведь при неопределенности
представлений о праистории (считают себя вправе рассматривать ее как пустое
пространство, куда каждый волен помещать все, что ему заблагорассудится)
все заведомо допустимо. Гейне испытывает нужду не только в поэтических
философах, но и в настоящих поэтах, которые превратили бы философемы в
сказки, а кроме того, и во властных жрецах, которые превратят сказки в
народные верования. У Германа же философы, которые, сверх того, еще и
поэты, правда очень трезвомыслящие, непосредственно обращаются к народу, и
он позабыл только об одном - объяснить нам, как это случилось так, что
народ заставили выслушивать мудрые выдумки, и не только выслушивать, но и
запоминать их так крепко, что потом все смешалось и выдумки сложились в
целое учение о Богах.

Вообще же, кто знает, что означает для народа мифология,- если уж он
соглашается, что мифология придумана отдельными людьми, то он сочтет
возможным и то, что язык народа тоже возник трудами отдельных людей.
Вводить мифологию - это не простое дело, оно не протекает так гладко, как
введение новых школьных программ, учебников, катехизисов и т. д. Создать
мифологию, придать ей в мыслях людей достоверность и реальность - а все это
необходимо, чтобы она достигла той степени народности, в какой нуждается
даже поэтическое пользование ею,- это выходит за пределы возможностей и
одного человека, и нескольких, объединись они ради такой цели.

Впрочем, если даже согласиться со всем этим, все равно возникнет лишь
мифология для одного народа, а ведь мифология - дело не одного, а многих
народов.

Была счастливая пора - Гейне объяснял по-своему, своими гипотезами
греческую мифологию и был доволен полученным результатом. Герман же не был
столь счастлив - он знал, что в греческих мифах много сходств с мифами
восточными, чтобы не возникали они сходным путем. Он чувствовал: принцип,
объясняющий одну мифологию, должен объяснять любую мифологию. А с другой
стороны, он был слишком проницателен, чтобы не увидеть, что, согласно его
объяснению, мифология даже одного народа возникает крайне замысловато, так
что решительно превосходит всякое вероятие, чтобы один и тот же случай или,
лучше сказать, целая цепочка случайностей, в которой каждое последующее
звено невероятнее предыдущего, повторились у второго, третьего, четвертого
народов. Однако Герман упорно держался своего: ведь всегда остается
возможность, что представления, возникшие где-то и когда-то, были усвоены
другими народами, а такая возможность лишь умножает ценность сделанного
открытия, поскольку из него вытекает, что верования не только Греции, но и
Азии, и Египта, и целого света происходят от того учения о возникновении
мира, какое было вымышлено отдельными лицами, жившими среди одного народа,
какое обрело случайную форму, было неверно истолковано и тем не менее было
сочтено истинным и передавалось из рук в руки; теперь же
этимологически-грамматическая эксегеза Германа обнаружила в поэме Гесиода
изначальные идеи этого учения, сохраненные для нас словно бы чудом, причем
оказалось, что в этой поэме первоначальные восточные имена лишь заменены
равнозначными греческими, искусно воспроизводящими первоначальный смысл.

Чтобы искренне, но в приличной форме выразить впечатление, какое производит
на нас такая случайность, скажем так - она напоминает нам миф об Ио в
истолковании все того же Германа. Зевс влюбляется в Ио, внучку Океана, дочь
Инаха, вызывая тем ревность Геры; чтобы скрыть Ио от глаз Геры, Зевс
превращает ее в корову, однако подозрительная Гера велит стражу охранять
эту корову и т. д. Но что же такое внучка Океана (Мирового океана) и дочь
Инаха (этимологически - "выступающего", т. е. заливающего берега потока) ?
Конечно же не что иное, как воды вышедшего из берегов потока, что
продолжают течь. И верно, ведь Ио значит со стороны этимологии просто
„идущая". А любовь Зевса к Ио - что же это такое? Конечно же не что иное,
как дождь, от которого еще сильнее набухает поток. А ревность Геры? Это,
конечно, недовольство, какое испытывает народ (Гера переводится Популония)
при виде наводнения; корова же, в которую Зевс превращает Ио,- это вьющаяся
лента потока, продолжающего течь, потому что у коровы кривые рога, а кривые
рога означают вьющийся, т. е. кривой, поток. Страж - это дамба, возведенная
народом, чтобы предотвратить наводнение; имя ему - Аргус, белый, потому что
дамба возведена из белой глины, и тысячеглазый, потому что в глине
множество пор или мельчайших капилляров, заполняемых водой. Вместо того
чтобы прямо сказать так, миф говорит - стража усыпляют. Свирель означает
шепот волн; стража убивают - значит вода прорывает дамбу; безумная Ио
мчится в Египет и сочетается браком с Нилом - значит бегущая вода
соединяется с водами Нила; Ио рождает от Нила Эпафа (Оккупа) - значит от
воды возникает Нил, заливающий и захватывающий землю.

Итак, вот ведь какое обыденное событие - выходящий из берегов поток и все
пустое и незначительное, что следует затем,- древнейшая поэзия облекла в
драгоценный наряд! Вот ведь какое водянистое начало у мифа о безумии и
бегстве Ио, описание которого у Эсхила наполняет нашу душу изумлением и
ужасом! Такое случайное происхождение у царственного Нила - властителя
Египта! И - чтобы продолжить - у всего живого потока учений и сказаний о
Богах, какой велико и могуче, питаясь неисчерпаемыми источниками, покрыл
собою весь праисторический мир,- именно такое мелкое, плоское происхождение
от случайных и бесплодных мыслей одного человека, нескольких людей?! И из
этих понятий и персонификаций, рожденных сухим рассудком, жалкими
познаниями, извлеченных из произвольных рассуждений,- подобно забавам
ребячливого ума, они и одной минуты не могли бы занимать их создателя! -
отсюда пошла тысячелетняя история блужданий народов, из таких слабых и
ненатуральных начал развилась колоссальная мощь верований?!

Случайность вроде названной только что - мифология греков, египтян,
индийцев, короче говоря, целого света происходит из совершенно случайно
измышленного, потом облеченного в иную форму, наконец, неверно понятого
космогонического учения одного или нескольких человек, в которое продолжают
свято веровать,- подобная случайность такова, что, стоит взвесить все
обстоятельства, не решится думать о ней и тот, кто полагает, будто самые
великие и могучие события в этом мире происходят от самых случайных и не
заслуживающих внимания причин.

Однако более высокое понимание мифологии предполагает, что она была
изобретена инстинктообразно; сторонник такого понимания и в этом случае
займет более высокую позицию и, коль скоро нам представляется нелепостью
считать мифологию изобретением отдельных людей, преспокойно возразит нам:
конечно же мифология не изобретена отдельными людьми, она рождена самим
народом. Мифология настолько сплелась со всей жизнью народа, с самим его
существом, что и выйти она могла только из него. Тем более что все
инстинктивное скорее проявляется в массе, чем в отдельных личностях, и
подобно тому как общий художественный инстинкт (в некоторых семействах
живых существ) связывает воедино все индивидуумы, которые совместно
возводят искусные сооружения, так и в народе между различными индивидуумами
сама собою и как бы по внутренней необходимости устанавливается духовная
связь, которая и обнаруживается в таком совместном произведении, как
мифология. И более того, представляется, что это духовное взаимодействие
продолжалось и позже, когда мифология уже возникла. Аналогию, выдающуюся,
значительную, давно уже являют нам гомеровские исследования Вольфа, если
только разобраться в них получше, чем то удавалось его современникам. Если
"Илиада" и "Одиссея" - не создания одного человека, а целого рода,
творившего в течение большой эпохи, то надо признать: этот род творил как
один человек.

В качестве естественного порождения всеми, притом с особым расположением к
ней, признается народная поэзия - она древнее любого поэтического
искусства, она продолжает существовать и наряду с ним - это легенды,
сказки, песни, истока которых никто не может назвать, это и природная
мудрость, которая вызывается событиями повседневной жизни, веселым,
компанейским времяпрепровождением - тут придумывают все новые пословицы,
загадки, притчи. Природная поэзия и природная философия взаимодействуют не
преднамеренно и планомерно, но без всякого рассуждения в самой жизни,- так
и творит народ высшие образы, в каких нуждается, чтобы заполнить пустоту
души и фантазии, благодаря каким сам он возносится на более высокую
ступень,- они, эти образы, задним числом облагораживают и украшают жизнь
народа и при этом, с одной стороны, отличаются глубоким природным
значением, с другой же стороны, поэтичны.

И конечно! Если бы надо было выбирать между отдельными людьми и народом,
кто бы в наши дни стал долго размышлять, куда примкнуть! Однако, чем
убедительнее представление, тем пристальнее надо смотреть, не вкралась ли
сюда некая неявная предпосылка, которая не выдержит поверки. Подобные
неявные гипотезы - они для исследователя все равно что скрытые под
поверхностью океана коралловые рифы для мореплавателя, и критический ум
отличается от некритического лишь тем, что последний приступает к делу с
неосознанными предпосылками, а первый не допускает ничего, что бы не было
выявлено и обсуждено, и, насколько возможно, все извлекает на свет.

Верно то, что мы вздыхаем с облегчением, когда слышим: начало мифологии не
в отдельных людях, а в целом народе. Но ведь этот народ, под которым
понимают совокупность всех принадлежащих к нему лиц,- это ведь только один
народ. А мифология - это дело не одного, а многих народов, и между
мифологическими представлениями этих многих народов - не просто всеобщее
согласие, но взаимосогласие, доходящее до мелочей. Вот пусть и предстанет
теперь перед нами этот великий, неопровержимый факт существования
внутреннего родства между мифологиями различных, самых непохожих друг на
друга народов. Как объяснить себе этот факт, как объяснить мифологию, это
всеобщее и в целом повсеместно тождественное себе явление? Ведь не
объяснять же его такими причинами и обстоятельствами, какие мыслимы лишь у
одного народа? В последнем случае, когда, стало быть, мифология возникает у
одного народа, нет, очевидно, иного способа объяснить тождество, как
признать, что мифологические представления, хотя и возникли первоначально у
одного народа, были переданы им другому, третьему и так далее, притом с
известными изменениями, но все же так, что мифология в целом и в своей
основе оставалась той же. Не только Герман объясняет себе этот факт именно
так. И другие, кого не принуждают к тому особые предпосылки, выдвигают
объяснение, согласно которому мифология - это мнимо всеобщий феномен, а
материальное взаимосогласие разных мифологий лишь внешне и случайно. Может
быть, кому-то и кажется удобным объяснять так, через внешнюю и подчиненную
взаимосвязь, родство, лежащее не на поверхности, а в глубине, однако
взаимосогласие таково, что противоречит подобной гипотезе. Если бы греки
получили свою Деметру от египтян, и только, эта Деметра, как Изида, должна
была бы искать своего убитого супруга, или же Изида, как Деметра, должна
была бы искать похищенную дочь. Однако сходство лишь в том, что они ищут
утраченное. Однако утраченное всякий раз разное, так что греческое
представление не может быть простым отпечатком египетского, не может и
зависеть от египетского представления, а должно было возникнуть
самостоятельно, независимо от предшествовавшего ему представления. Сходства
- не те, что между оригиналом и копией, они указывают не на одностороннее
происхождение одной мифологии от другой, а на их общее происхождение.

Однако если родство различных мифологий и было бы объяснимо внешне и
механически, можно ли было бы нам превозмочь себя и так легкомысленно
поступить с великим фактом, который надо чтить как могучее средство
развития подлинной теории: ведь все равно оставалась бы прежняя
предпосылка, а именно то, что мифология возникает лишь в народе, среди
народа. Но мне представляется, что как раз то, в чем до сих пор никто
никогда не находил для себя преткновения, весьма нуждается в исследовании,
вообще говоря, мыслимо ли, чтобы мифология выходила из народа и возникала в
народе? Ибо начнем сначала: что такое народ, отчего он становится народом?
Бесспорно, не от того, что большее или меньшее число физически сходных
индивидуумов сосуществуют в пространстве, но в силу общности сознания. Лишь
непосредственное выражение такой общности - общность языка; однако в чем
искать нам эту самую общность, в чем - основание ее, если не в общности
взгляда на мир, а этот последний - в чем изначально содержится он, в чем
дан он народу, если не в мифологии? Поэтому представляется немыслимым,
чтобы к наличествующему уже народу прибавлялась еще и мифология, будь то
изобретенная отдельными индивидуумами в народе, будь то возникшая как
общее, подобное инстинкту порождение. Все это представляется невозможным,
потому что немыслимо, чтобы народ был и чтобы у него не было своей
мифологии.

Быть может, кто-нибудь решит возражать нам так: народ связывает в целое
какое-то общее дело, например земледелие, торговля, общие нравы,
законодательство, власти и т. д. Конечно, и это относится к понятию народа,
однако, кажется, нет даже смысла напоминать о том, сколь проникновенно
взаимозависят у каждого народа власть, законодательство, нравы, даже
занятия и дела с представлениями народа о Богах. Вопрос и состоит ведь в
том, можно ли мыслить все это заведомо предполагаемое и безусловно данное
вместе с понятием народа помимо религиозных представлений, которые никогда
не обходятся без мифологии. Нам возразят на это, что есть такие племена, у
которых не обнаружено ни следа религиозных, а следовательно, и
мифологических представлений. Сюда относятся, к примеру, уже упомянутые
племена Южной Америки, которые лишь наружно напоминают людей. Однако
они-то, как сообщает Азара, и живут, словно животные полевые, вне всякой
общности между собой - они не признают над собою власти, ни зримой, ни
незримой, они друг для друга чужаки, словно животные одного вида, и они не
составляют народа, как не составляют народа волки и лисы, и живут они куда
обособленнее, нежели обитающие и трудящиеся сообща звери, как-то: бобры,
муравьи и пчелы. Напрасно пытаться превратить их в народ, т. е. создать
социальные связи между ними. Если вводить таковые насильственно, это
поведет к их гибели -в доказательство того, что ни божеская, ни
человеческая власть не в силах превратить в народ не родившееся народом,-
где нет изначального единства и общности сознания, там его не произвести на
свет.

И здесь язык вновь встает рядом с мифологией. Сразу же поняли нелепость
гипотезы, по которой язык народа возникает трудами отдельных индивидов в
этом народе. Но разве меньшая нелепость считать возможным, чтобы язык
возникал среди народа, выходя из него, как если бы народ мог быть без
общего для него языка, как если бы народ не существовал благодаря общности
языка?

То же самое следовало бы сказать, если бы кто-нибудь тот взгляд, что и в
области законодательства не все совершается отдельными лицами и что законы
порождаются самим народом в процессе его существования, понимал в том
смысле, что народ может с самого начала давать себе законы и,
следовательно, быть без законов, тогда как лишь благодаря законам он и
становится народом и есть народ. Ведь и закон своей жизни, своего
пребывания - закон, развитием которого являются все законы, которые
выступят в течение его истории,- он как народ обретает вместе с своим
бытием. А этот изначальный закон народ может получить лишь вместе со своим
врожденным взглядом на мир, и такой взгляд содержится в его мифологии.

Как бы ни объяснять возникновение мифологии - в народе или из народа,
всегда предполагают народ и, например, считают, что эллин был эллином,
египтянин египтянином еще до того, как тот и другой тем или иным способом
обрели свои мифологические представления. Я же теперь спрошу: останется ли
эллин эллином, египтянин египтянином, если отнять у них мифологию? А
следовательно, оба они и не переняли свою мифологию у других, и не породили
ее сами после того, ка