лом-то в прорези эти вбил,  подналег,
да и скрутил ему голову!

- То есть как "скрутил"? - не поняли мы

- А так Шар-то,  оказывается,  приделан был к трубе,  что под углом примерно
градусов в 45 уходила под землю, в сторону кратера - потому его и поднять не
могли.  Ну а работник ломом шар от трубы той и отломал.  В этот момент то ли
сам шар, то ли что-то в земле под шаром зажужжало.

- Зажужжало?!

- Да И шар стал греться.

- ?!

- Рабочий схватил его руками и тотчас же бросил - горячий,  говорит. И потом
в течение минуты у всех у нас на глазах человек этот как бы опьянел говорить
стал несвязно, ну буквально как пьяный, потом зашатался и упал на шар, прямо
шеей. Из ямы его на веревках вытащили - он без сознания, а шея и руки сильно
обожжены.  Шар из ямы выбросили.  Мужчину позже привели  в  сознание,  но  о
случившемся  он ничего не помнил дня три.  После этого у него на руках и шее
кожа облезла. Звали этого человека, помню, Романом, рыжеволосый такой. После
освобождения из лагеря он уехал,  да на родине прожил недолго умер. Жена его
еще потом нам в деревню письмо прислала - сообщала о его смерти.

- Что же шар? - с нетерпением воскликнули мы.

- Шар - Старик помолчал - Отец-то ведь мой был сельским  кузнецом.  Ну  вот,
пока  взрослые  вокруг  работника суетились,  я шар этот взял - и в кузницу.
Водой его отмыл и стал пробовать ковать - от  шара  летят  искры  длинные  и
лопаются  с  треском,  и  запах при этом неприятный.  От ударов грязь совсем
отвалилась,  и стало видно,  что снаружи шар как  бы  золотисто-серебристый,
оплавленный,  и  в поверхность вкраплены зерна светлого металла вроде цинка.
Вид и узор этих вкраплений  напоминал  соты,  но  были  они  помельче  и  не
симметричные.  Внутри шар был полым, стенки всего миллиметров в 10, сверху -
отверстие,  миллиметров в 80 поперечником,  против  него,  снизу  -  остатки
обломанной   трубы   сантиметра  3  диаметром,  вдававшейся  внутрь  шара  и
приваренной аккуратным тонким швом,  а сбоку шара,  по всей окружности,  шли
овальные  вертикальные  прорези  -  их  было семь или девять.  Нигде никаких
острых углов - все  как  бы  заглажено.  Внутренняя  поверхность  шара  была
черная,  словно  вороненая.  И  на  внутреннем  пространстве,  между верхним
отверстием  и  боковыми  прорезями,  друг  против   друга   находились   две
гравировки,  будто  бы  тонким  острым резцом чернение насквозь прорезали до
светлого металла.

Гравировки эти были такими... - Гусев стал рисовать.

Мы склонились над бумагой.  От диска, окруженного какими-то лучиками, вправо
шли  девять  точек,  над  третьей  был  изображен серпик вроде лунного,  над
восьмой - крупная черная точка.  Схема Солнечной системы?  В  верхней  части
рисунка  была  изображена  синусоида  с  увеличивающимся  шагом  и  какой-то
завитушкой на конце,  внизу,  в рамке,  знаки типа "равно"  и  "дельта".  От
третьей  (считая  от  диска)  точки вниз шла пунктирная линия,  на которой в
нескольких местах имелось изображение "ракеты", двигавшейся "от Земли".

- А здесь что было?  - спросил кто-то,  указывая на полупустое место в левой
части рамки.

- Здесь,  видно,  ломом изображение побили,  - ответил Александр Петрович. -
Пунктир этот вообще-то заходил  на  внутреннюю  поверхность  снаружи,  через
"окна",  но  наружная часть шара была сильно побита и поцарапана - ничего не
разобрать.

Я уже говорил вам,  что мне в то время было 16 лет.  Все это я  зарисовал  и
записал.  Не  смог  только  я  скопировать  надпись  в  одну строку над этой
гравировкой - очень уж сложный  шрифт,  вроде  арабского...  Гравировки  эти
видел и тоже зарисовал заведующий лесным хозяйством Александр Лукичев. Но он
уже умер...

- Эти рисунки и записи у вас сохранились? - спросил я.

- Нет.  Перебирали мы с женой  старые  фотографии,  письма,  наткнулся  я  в
бумагах и на эти записи, а потом, когда все припоминаться стало, дай, думаю,
еще раз посмотрю - а рисунка-то уж и нет!

- Куда же он делся?

-Рисунок этот я вклеил в "Малый атлас мира".  Брат мой,  помню,  перерисовал
его  себе  в  блокнот.  "Атлас" потом сдали в макулатуру,  а блокнот у брата
куда-то затерялся...

- Далеко ли от места падения "стрел" был найден шар?

- Нет,  метрах в двадцати...  А картошка в той яме так и сгнила.  Ее  шлаком
сверху  завалили,  да  спустя  несколько  дней  верхний  слой  стал  как  бы
колыхаться и проседать. Туда шест сунули, а он и прошел без сопротивления до
самого  дна.  В  войну  целую  яму  картошки сгноить - за такое можно было и
поплатиться.  Вот уж бригадир-то наш поволновался:  побыстрей, да чтоб никто
не заметил,  мужики завалили яму шлаком,  а сверху, я помню, еще и пирамидку
из крупных шлаковых кусков сложили, чтобы, значит, место это отметить.

- Ну а что же стало с шаром?

- А шар этот у нас в кузнице дня три провалялся,  да потом  както  незаметно
исчез...

- Как это исчез?

- Ну,  как...  Время-то  ведь  какое было - война.  Не до загадок тогда было
людям.  Да и мало ли что...  Вдруг,  скажем, шар этот фашисты забросили? А с
ним кто-то из наших занимается... За такие дела ведь тогда круто обходились.
Короче,  все жители деревни были заинтересованы в том, чтобы шар исчез. И он
исчез... Лишь году в 51-м я случайно встретился с сыном Александра Лукичева,
Павлом;  разговорились,  стали  вспоминать.  А  Павел-то  летчиком   служил,
вернулся,  кажется,  из  Венгрии,  денег  -  полные карманы.  Ну,  мы с ним,
конечно,  выпили,  сидим,  то,  се...  Я в то время историю с  шаром  хорошо
помнил,  но как-то не придавал ей значения.  Вот Павел-то мне и говорит:  "А
помнишь, шар-то в 44-м нашли?" - "Помню", - говорю. - "Ну так вот, он ведь у
нас  на  чердаке  лежал,  это  мой  отец  тогда  его  взял,  очень уж он ему
понравился".

- Ну а сейчас где же шар?

- Не знаю.  С Павлом я виделся уже спустя годы,  заговорил с ним про шар, да
он как-то увел разговор в сторону...

- Вы начали этот рассказ с упоминания о своей болезни...

- Да.  - Гусев помолчал.  - Не могу сказать точно, от чего это произошло, но
случилось все после того,  как я шар в руках подержал.  Занемог вдруг,  да и
сильно:  поднялась температура,  побледнел,  ослаб,  месяц пролежал в поту и
слабости.  Врачи приезжали,  осматривали,  понять ничего не могли. А мне все
хуже  да  хуже,  уже  есть  ничего  не  мог.  Что тут делать?  Вот мать-то и
уговорила ту женщинуврача,  что из Кремля,  осмотреть меня.  Фамилия ее была
Высокосова.

Та тоже  долго  поставить диагноз не могла.  Потом дала мне таблетку - новые
таблетки тогда появились,  сульфидин назывались. Мне полегчало. Да и старики
еще посоветовали матери понемногу мне водки давать. Так и выздоровел.

На минуту  в  комнате  воцарилось  молчание.  Одни  пытались както соотнести
услышанное с известным,  понимая,  что информация все-таки требует проверки.
Другие вполне откровенно и многозначительно улыбались.  Гусев вновь на время
утратил уверенность,  тем более что отдельные и  довольно  едкие  замечания,
вроде  бы  ни к кому не обращенные,  подобно ржавым гвоздям уже вбивались со
стороны в его речи. Мне всегда было непонятно, что заставляет присутствовать
при таких рассказах тех, кто слушать их не хочет.

- А  наблюдались  ли  еще  какие-нибудь странности в этих местах?  - спросил
кто-то, желая замять чужое нерасположение и подбодрить старика.

- Были.  Много.  - Чувствовалось, что продолжение рассказа стоило Александру
Петровичу  определенных  усилий - Да вот хотя бы в 46-м году пришел из армии
Гусев Григорий (в  деревне-то  нас,  Гусевых,  много  жило)  и  решил  перед
селянами вроде бы похвастаться тем,  как точно он по компасу ориентироваться
может;  а в  войну  он  в  связи  служил,  по  азимутам  провода  телефонные
прокладывал.  Ну  вот,  стал  он  компас устанавливать,  и вдруг,  у всех на
глазах,  стрелка отклонилась влево.  Было это  в  пятницу,  в  восемь  часов
вечера.

Сначала подумали - случайность. Мало ли что? Но стрелка вела себя так каждую
пятницу,  в одно и то же время:  в 20 часов отклонялась в сторону осарков  и
примерно в 21.30 возвращалась на место.

После войны, опять же, купил кто-то радиоприемник "Родина" - были такие, - и
вот,  стали замечать,  что по пятницам в одно и  то  же  время  на  коротких
волнах, то есть от 16 до 40 метров, всегда идет помеха.

Или вот,  скажем,  в 45-м году, в марте, фотографировал я часовню - очень уж
красивая она была,  - и вдруг  началась  вибрация,  в  ушах  -  словно  писк
комариный.  Пленку  я проявил потом,  а она вся как "расстреляна" - сплошь в
точках.

- Ну а что ж "зеленые человечки"?

- Видели их часто,  и дела свои они продолжали делать,  - ответил  Александр
Петрович.  - Вот хотя бы с теткой Валдонихой однажды случай был.  Месила она
как-то рано утром квашню и через окно  видит  -  в  огороде  у  нее  зеленый
человек  мак  режет,  а  трое таких же на дороге сидят.  Она хотела на улицу
бежать,  да не одета как следует..  Пока собралась,  на улицу вышла, а те уж
все  четверо  не  спеша  так  уходят.  Тогда многие в деревне отмечали,  что
пропадал мак молочной спелости.

Вообще человечки эти вели себя странно.  Известно стало,  что  в  38-м  году
почтальона Яшу,  который нам в деревню газеты и письма носил,  человечки эти
постоянно на дороге у озера,  где "барашек ходит", встречали, ничего плохого
ему не делали, но брали газеты, тут же их читали и возвращали ему.

Году в 45-м беседовал я с Павлом Гусевым.  Это - муж Ули Ивановой. Рассказал
он мне про тестя своего,  Ивана Иванова, такую историю. Случилось это году в
37-38-м.  Пошел  он  на  одно  из озер,  где лежит неисправными корабль (это
оттуда рыбу-то есть нельзя).

Пришел, а там "зеленые". Они-то вот ему и рассказали, что в одном из отсеков
корабля возник пожар,  отсек затопили,  ну а сам корабль затонул. Говорили с
ним вежливо.  Упросили его,  чтоб покупал и передавал им бумагу и чернила, и
денег  дали.  Тот  несколько лет тайно ото всех делал это.  Потом,  не знаю,
вследствие ли встреч с  "зелеными"  или  по  какой  другой  причине,  но  он
ослеп...

А однажды слышал я историю страшную. Уж не знаю, правда ли...

- Расскажите, Александр Петрович!

- Говорил мне об этом дядя Андрей,  живший также в нашей деревне.  Звали его
все Гепеуха,  поскольку,  будучи в армии,  он служил в ГПУ.  Было это не так
давно. В избушке совершенно один жил лесник. Раз в несколько дней приходил в
село за хлебом.  Пришел однажды,  заходит к своему начальнику, говорит: "Мне
эти зеленые надоели - сил нет:  каждый вечер таскаются. Сделайте что-нибудь,
или я ружье со стены сниму и  убью  кого-нибудь  из  них..."  Ну,  начальник
смеется:  "Пить  меньше  надо,  тогда  и чертики зеленые чудиться не будут".
Проходит какое-то время - перестал лесник ходить за хлебом. Что такое? То ли
заболел, то ли зверь задрал...

Пошли к нему.  Дверь в избушку раскрыта, сам он лежит мертвый на полу, глаза
выдавлены,  на лице - выражение ужаса... Ружье на стене висит. А вокруг дома
- следы "зеленых"...

А еще в то время,  когда я в деревне жил,  случилась такая история. Было это
году в 37-м.  На хутор Филиппов,  к бабушке Анне,  пришли "зеленые".  Сам-то
хутор  состоял  из  одного  дома - его построил Ефимов Филипп Александрович.
Если напрямую, так от нас до хутора километров шесть будет... Так вот, зашли
эти  люди,  весьма  вежливо попросили у нее йоду - у нас,  мол,  на соседнем
озере корабль,  так вот,  одному из наших люком руку придавило.  Один из них
был с треногой,  и на ней сверху что-то вроде фотоаппарата,  какие,  знаете,
раньше были:  большой ящичек с объективом.  Пока говорили, бабушка им молока
налила,  они попили.  Та пузырек с йодом нашла,  подает им. А пузырек-то был
закрыт деревянной затычкой через тряпочку.  Затычку эту вместе  с  тряпочкой
они  выбросили  с отвращением.  На горлышко пузырька натянули что-то по виду
резиновое Затем установили треногу, направили аппарат на пузырек.

Бабушку после этого на улицу выпроводили.  Там  еще  один  "зеленый"  стоял.
Кончили  они  свое  дело,  вышли  из  избы,  бабушку  за  угощение  и за йод
поблагодарили - и ушли...

- Значит, с ними можно было и ладить все-таки?

- Можно,  - ответил Гусев. - Только ведь как к ним подладиться что им нужно?
Люди говорили, частенько они со скотиной и птицей что-то делали...

- Со скотиной?..

- Да.  Был, говорят, такой случай, еще до революции, году гдето в 1910-13-м.
Пропала вдруг у крестьянина лошадь.  Он туда,  сюда -  нет  ее!  Потом  и  у
другого  мужика  опять  же  лошадь  пропала,  а  там  и  третья...  Подумали
перво-наперво на цыган.  А те говорят:  "Не брали!" Клянутся - видно, что не
лгут.  А  пастух пошел как-то в лес лыко драть.  Глядь - а лошади-то все три
стоят,  к дереву привязаны;  трава вокруг объедена,  в  чем  у  них  и  душа
держится...  Он - к мужикам:  так,  мол, и так. Те засаду устроили, смотрят,
идут к лошадям двое - из нашей деревни, отец и сын. Тут-то их и схватили.

Устроили дознание,  а те говорят:  "Простите, черти попутали, деньги большие
обещали  за  лошадей  этих".  -  "Какие  черти?"  -  "А такие:  зеленые и на
копытах".  Не поверили им.  Собрали  сход  всей  волости  и  порешили:  сына
помиловать по молодости лет, а отца - убить.

- Как так убить? Возможно ли было такое?

- А  вот  слушайте.  Собрался  сход,  кричали много,  и все-таки так решили,
поскольку эти двое своими действиями три  семейства,  своих  же  селян,  под
голод  подводили.  Священник  несколько  раз  слово  брал  и  все  просил  о
помиловании. Да ведь виданное ли дело: у своих, у крестьян, воровать! На том
и порешили. Составили бумагу. А в деревне жил один пьяница - совсем пропащий
мужик.  Говорит:  "Дайте я убью".  И вот,  что же вы думаете -  собрали  всю
деревню,  ребят отвели подальше, осужденного того к дереву привязали - и он,
и священник до последнего о помиловании просили,  - и пьяница тот прямо  ему
из  ружья...  Такие,  говорят,  порядки были...  В народе про вора этого так
потом говорили:  "Продал душу дьяволу".  А цыгане с той поры через деревню в
кибитках своих - с гиканьем, и уж чтоб остановиться - упаси Боже!

...За окнами  шумели  редкие  машины.  Осенний  день  клонился к закату.  Мы
находились в планетарии,  в  центре  города.  Сидевший  перед  нами  человек
говорил о давно прошедших временах,  людях, событиях. О странных, невероятно
странных событиях!  И я вдруг ощутил то,  что впоследствии  ощущал  не  раз:
время,   в   котором   я  существовал,  перестало  иметь  лишь  сиюсекундную
значимость;  оно вдруг дало трещину;  затаив дыхание,  я погрузился в нее  и
обнаружил,  что движение времени, протекавшего над моей головой и уносившего
к старости и разрушению весь этот город, всех людей, весь мир, - это течение
лишь вовне; в глубине же его плотная граница была лишь спереди, в настоящем.
Я обернулся назад и увидел огромное мутное пространство:  давно ушедший мир,
сохранившийся  здесь  в  неприкосновенности - в него можно было войти;  этот
человек говорил о нем, и он стоял рядом - нас было двое. Испугавшись новизны
ощущений, я вынырнул наверх. Ярко горел электрический свет.

- А было,  говорят, и такое, - продолжал свой рассказ Гусев. - Стали в одной
из  деревень  дохнуть  куры.  Тоже  беда.  Оказалось,  что  пастуху  зеленые
человечки  дали  мешок  "муки",  так  как корм у него кончился.  И попросили
"муку" эту рассыпать по деревне. После чего куры-то и стали дохнуть.

Или вот какой случай произошел летом 40-го года у Прасковьи  Гусевой.  Звали
ее все Лешиха,  поскольку отца ее,  лесника,  прозвали в народе Лешим за то,
что он знался с "зелеными"... Пошла она на двор, а там рядом с коровой стоит
этот. Корова ведет себя спокойно. На боку у нее - белое пятно, а из середины
его кровь идет. Лешиха на того "зеленого" кричать стала, ругать его - а он и
внимания  не обращает.  Пошел не спеша на задворки.  Там его еще трое ждали.
Она и их отругала. А они все четверо так потихоньку и пошли...

Моя бабушка тоже мне рассказывала,  что после войны решили как-то  поросенка
зарезать.  Зарезали, стали в огороде шкуру палить, смотрят - а сзади, внизу,
шов заросший,  в виде креста,  именно шов,  какие при  операциях  делают.  А
поросенок-то незадолго перед этим вел себя странно:  есть перестал,  кричал,
почему и заколоть его решили Да и сама бабушка говорила, что в это время дня
три какой-то страх на нее нападал.

- А может,  просто шрам был у животного, или, скажем, чемнибудь кожу он себе
так сильно распорол,  что действительно швы накладывать пришлось?  - спросил
кто-то.

- Нет.  -  Гусев  уверенно  помотал  головой.  - Уж бабушке ли не знать свою
скотину!..  Не было ничего такого,  да и,  сами понимаете,  когда крестьянин
поросенка маленького покупает,  так уж осмотрит как следует - не больной ли?
Нет, никаких швов до этого не было.

А то еще такое дело было, я сам тому очевидец. Случилось это опять же году в
45-46-м,  примерно в сентябре. Пастух рано утром вышел, а на улице-то туман;
но увидел  все-таки,  что  на  осарках,  на  крыше  одной  из  житниц  сидит
здоровенный глухарь.  Пастух сразу ко мне заходит.  "Сашка, - говорит, - вон
глухарь-то какой здоровенный на крыше сидит!" А у меня как назло - ни одного
патрона.  Я  - сразу к Гепеухе (а мы с дядей Андреем,  несмотря на разницу в
возрасте,  друзьями были).  Давай,  говорю,  ружье-то скорей!  Тот  ружье  и
патронташ  схватил  -  и на улицу.  А было у него 12 патронов.  Подошли мы к
глухарю метров на 50. Гепеуха прицелился - ба-бах! Мимо! А глухарь-то сидит!
Он  - еще патрон.  Опять мимо?!  Не может быть!  Подошли ближе.  Выстрелили.
Видно, что дробь по птице хлещет, бьет ее, перья рвет, а глухарь сидит - как
окаменел,  ничего  не  чувствует.  Мы  уж совсем близко подошли,  бьем,  уже
обозлились. Остался последний патрон, а был он с крупной дробью. Дядя Андрей
выругался - чертово,  говорит,  место! - да уж вот этим-то зарядом глухаря и
сшиб.  Ну,  глухарь - как решето,  и упал лишь потому,  что  последним  этим
выстрелом ноги ему перешибло. Пришли домой к Гепеухе. Сидим, разговариваем о
деле таком необычном.  Потом решили еще раз глухаря осмотреть.  И что же? Из
груди у него - сразу-то мы и не заметили! - высовываются две проволочки, как
бы медные,  каждая  в  четверть  длиной   (четверть   -   расстояние   между
расставленными большим и указательным пальцами). Мы грудь ножом разрезали, а
там - небольшой четырехугольный предмет, довольно тяжелый; проволоки из него
выходили.

Глухаря сварили,  но запах от него идет неприятный - нельзя  есть.  Швырнули
его собаке Султану - и та не ест.  Я еще,  помню,  с тех проволочек трубочки
срезал - для блесны. А предмет тот четырехугольный и хозяйка, тетка Авдотья,
видела. Мы его потом в крапиву забросили...

                                   * * *

Разговор закончился поздно. Услышано в тот вечер было много. Масса необычной
информации, выданной Гусевым,  к концу беседы занимала  в  пространстве  уже
значительный  объем;  ее  авангарды вторглись в головы слушавших.  Одни были
сокрушены и капитулировали,  другие,  заключив тайный договор, разворачивали
свои войска совместно с новым союзником,  третьи медленно отступали, не видя
необходимости начинать кампанию,  четвертые остались за стенами  собственных
крепостей,  давая  авангардам  "врага"  обтекать  их,  пятые сами ринулись в
атаку.  Гусев ушел,  но воздвигнутое им государство уже жило: оно нападало и
защищалось,  его  границы  деформировались,  стены  воздвигались и рушились.
Выпущенные им через трещину времени призраки,  выйдя из далекого, размытого,
мутно-дымного  прошлого,  вошли  в наше настоящее.  Мы произносили их имена,
называли их деревни, говорили о событиях их жизни. Еще было неясно, что там,
у них,  произошло,  но имена и названия эти, произносимые нами сейчас, вновь
обретали под собою плоть;  так' мастер,  найдя забытую  всеми  форму,  вновь
вливает в нее гипс и,  глядя на отливк