лись, наконец, на том, что Бюро академии обратится за указаниями к Министру внутренних дел и согласно сему директором оной было написано следующее письмо: 
"Гражданин-министр, Хирургическая академия поручила мне известить вас, что в ее помещении имеется мраморная пешая статуя Людовика XV и несколько картин и орнаментов, относящихся к феодальной эпохе. Академия не осмелилась принять по этому поводу окончательного решения, не снесясь предварительно с Министром внутренних дел, от которого и будет зависеть принять подсказываемое ему его благоразумием решение". (Подписал) Сабатье, директор. По неизвестным причинам ответа на это от министра не последовало. 
Между тем приближался день годового публичного акта, а никакого решения все еще принято не было. Тогда Академия вышла из затруднения довольно остроумно; в ее официальном протоколе от 21 марта 1790 г. содержится следующее постановление: Академия, не получив от Министра внутренних дел ответа на представление, которое по ее поручению было сделано ее директором, и находя, что оставление мраморной статуи Людовика XV на виду у публики в предстоящий четверг 11 апреля, день публичного торжественного заседания Академии, - непристойно (sic), постановила обшить сию статую досками, в ожидании дальнейших распоряжений министра. В таком положении дело и оставалось до июля месяца 1793 г., когда ворвавшаяся в Академию толпа санкюлотов разрушила дощатый чехол, прикрывавший монумент и разбила статую вдребезги. Этот упрощенный способ разрешения академических сомнений, о котором протрубили все газеты, не мог не произвести в Академии некоторого переполоха. Период колебаний ученой коллегии живо окончился, и в доказательство своего гражданского усердия на благо отечества, а главное, чтобы не быть, Боже сохрани, заподозренной в оппозиции, Академия поспешила назначить от себя трех комиссаров с неограниченным полномочием уничтожить все предметы, которые могли считаться монархическими эмблемами.<<163>> 
Бесполезно входить в дальнейшее описание разрушений и безобразий, в коих виновны вандалы революции. Но, во избежание общих и неопределенных жалоб, мы считаем нужным установить против них главные обвинительные пункты. Мы не опустим при этом и смягчающих вину обстоятельств, так как наш труд вовсе не посвящен укорам против революции и представляет скорее защитительное ей слово, чем обвинительный акт. Точность здесь тем более необходима, потому что не было, кажется, вопроса, который вызывал бы более ожесточенных споров, и к тому же при самом пристрастном освещении с обеих точек зрения. Нашим путеводителем будет при этом, если и не очевидец тех событий, о коих он сообщает, то по крайней мере их современник, который не может быть заподозрен в каком-либо пристрастии или приверженности к монархическому режиму, а именно конституционный епископ Грегуар. Мы имеем перед собой его четыре доклада на тему о вандализме, из которых последний оставался доныне почти неизвестным. 
Первый доклад епископа Грегуара помечен 14 фруктидором II года "Республики, единой и неделимой" (т. е. 31 августа 1794 г.). Это весьма откровенное признание: "Национальная движимость, - по словам доклада, - пострадала от страшных расхищений. Самые значительные из них совершены в области искусства. Не сочтите преувеличением, если я скажу, что одно перечисление всех похищенных, уничтоженных и испорченных вещей составило бы несколько томов. Не проходит дня, чтобы до нас не доходило печальное известие о каком-либо новом разрушении". Доклад<<164>> изобилует массой фактов, из которых мы выбираем лишь самые знаменательные и любопытные. 
Начнем с книг. Невозможно сосчитать, сколько продано за бесценок самых замечательных как по редкости, так и по роскоши издания, книг. Довольно сказать, что требник Капетинской часовни в Версале едва ли не ушел бы на ружейные патроны, если бы Национальная библиотека, вовремя не завладела этой редкостью, которой материал, работа, виньетки и заставки представляют замечательный памятник искусства.<<165>> В объяснение такой "книгофобии" приводят иногда дурное состояние переплетов, по коим нельзя было судить о редкости издания. Но, как справедливо замечает епископ Грегуар, нередко даже какие-нибудь незначительные миниатюры, виньетки, ребячески исполненные чертежи и самые безобразные по виду рисунки служат для освещения исторических фактов, устанавливая их даты, восстанавливая фигуры несуществующих музыкальных инструментов, разных военных машин и орудий, одежд и пр., о которых по дошедшим описаниям можно судить лишь очень неполно и неясно. Для фанатиков все это соображения второстепенной важности, а когда подозрительная книга трактует о богословии или благочестии, тогда ее участь решена беспощадно и безапелляционно. 
Замок Ссо, перешедший от герцогини Мэн к Бурбонам-Пантиэврам, обладал немалым количеством произведений подобного рода. Какой-то букинист, пронюхав, что 5 жерминаля IV г. движимость из замка Ссо будет перевозиться в здание арсенала,<<166>> отправляется туда, входит в сделку с перевозчиком книг, и все они вместо арсенала попадают к нему. Он не замедлил переправить их в Англию, где выручил за них громадные суммы. Следует, впрочем, сказать, что в обмен он сдал извозчикам не одну стопу макулатуры, несомненно, столь же пригодной на патроны, для изделия коих предназначались бурбонские редкости.<<167>> Пергаменты монастырских архивов,<<168>> манускрипты, иллюминованные искусной рукой рисовальщиков-миниатюристов средних веков, папские буллы, требники и другие драгоценнейшие книжные редкости ушли попросту на картузы для пушечных снарядов.<<169>> В артиллерийский парк в Фэре попало особенно много редких рукописей на пергаменте и на старинной веленевой бумаге. Из них немногое удалось спасти.<<170>> Но случалось еще и иное; мы возвращаемся к словам собственного доклада Грегуара: "Пока вандейские злодеи разрушали памятники в Партенее, Анжере, Семхоре и Шиноне, Ганрио задумал возобновить подвиги калифа Омара в Александрии.<<171>> Он предлагал не более и не менее как сжечь Национальную библиотеку, и такое предложение повторилось также и в Марсели".<<172>> За неимением публичной библиотеки, здесь ограничились уничтожением дворянских документов, хранившихся в общественных архивах.<<173>> И кто же предложил эту меру, следствием коей должно было быть уничтожение стольких важных исторических материалов? Это был ученый философ, - автор "Картин прогресса человеческого ума", маркиз Карита де Кондорсэ! 
Было бы, впрочем, большим заблуждением предполагать, что все революционные вандалы были из черного, необразованного народа. Не знаменитый ли ученый, член упраздненной революцией Французской академии, потребовал уничтожения королевских гербов на переплетах Национальной библиотеки? И когда ему заметили, что подобная операция обойдется не менее 4-x миллионов, то Лагарп, - так как это был именно он, с легким сердцем отвечал: "Можно ли говорить о каких-то 4-х миллионах, когда речь идет об истинно республиканском деле?" 
Не пример ли это тоже воздействия страха, который овладевает в эти моменты самыми здравыми и самыми уравновешенными при других обстоятельствах умами; не тот же ли Лагарп комментировал трагедии Расина с фригийским колпаком на голове? 
Тем, кто предполагает, что изложенное выше предложение Лагарпа осталось лишь платоническим, мы рекомендуем вникнуть в следующий документ, извлеченный из архивов и заслуживающий особого внимания, так как доныне он или просто был неизвестен или, может быть, умышленно не замечался историками революции.<<174>> 
"Принимая во внимание, что декрет об уничтожении феодальных следов во всей республике должен быть приведен в исполнение самым строгим образом, а между тем уничтожение сих ненавистных всякому доброму республиканцу знаков на книгах невозможно без повреждения таковых и что, с другой стороны, книги, являясь источниками света и человеческих знаний, памятниками науки, истории и искусств, не заслуживали бы подобной участи, Комиссия по охранению памятников считает своим долгом пригласить всех художников и в частности переплетчиков к изысканию самого верного способа для уничтожения: 1-ое, гербов, оттиснутых либо на корешке, либо на самих переплетах без повреждения таковых;<<175>> и 2-ое, находящихся в самих книгах штампов их прежних, на веки сверженных обладателей. Комиссия уверена, что таковой труд может быть предпринят с усердием только истинными республиканцами, заинтересованными одновременно как в уничтожении всех следов королевской власти, так и в сохранении образцовых произведений человеческого ума и творений великих людей... 
(Подписано): Сержан, депутат, председатель". 
Фабриканты бумаги и типографщики были обязаны на всех их изделиях заменить монархические знаки эмблемами свободы. 
С этих пор и появились "патриотические и революционные переплеты", на корешках коих красовались девизы в таком роде: "Жить свободным - или умереть", "Свобода", "Равенство", или "Единение, Сила и Свобода". 
Эмблема свободы прилагалась не только к переплетам, но и к денежным ассигнациям и к гербовой бумаге. 
Немало "аристократов" из опасения домашних обысков заменили гербы на переплетах своих книг патриотическими изображениями или просто заклеивали их революционными эмблемами. Мы имеем такой образец, представляющий сочинение, озаглавленное: "Общественный театр 1768 года"; на его переплете наклеен овальный кусок красного сафьяна, украшенный в центре ликторской связкой, лежащей на двух скрещенных пиках. Снимая осторожно эту наклейку, искусный переплетчик Грюэль обнаружил под ним хорошо сохранившуюся позолоту, изображающую полный герб Анны Маргариты де Бово-Карон, герцогини Мирпоаской.<<176>> 
В музее Карнавалэ находится интересная коллекция переплетов и золотильных штампов революционной эпохи.<<177>> 
Вероятно, в ответ на приведенное выше воззвание Комиссии по монументам, в делах последней находится и следующее небезынтересное прошение: "Граждане! Так как ныне поднят вопрос об отыскании средства для уничтожения следов феодализма, имеющихся в большом количестве в Национальной библиотеке, то гражданин Дюран, состоящий переплетчиком этой библиотеки уже 28 лет и знающий превосходно свое искусство, предлагает вам свои услуги. Он в свое время оттискивал на книжных переплетах гербы и сумеет ныне снять таковые обратно, не повреждая драгоценных произведений славного книгохранилища. Он имеет мастерскую в самой библиотеке и таковая операция может быть им произведена на месте, без всяких издержек по перевозке. Он готов выполнить подобное поручение, если таковое будет ему дано и ревностно послужить Республике в настоящем деле, которое передается в их роду от отца к сыну, в течение уже 80 лет, состоящих переплетчиками библиотеки. Граждане-хранители Национальной библиотеки могут засвидетельствовать, что гражданин Дюран обладает в этом деле всеми необходимыми способностями и познаниями и предлагаемый им ныне способ вполне безопасен для самых ценных книг. При сем проситель представляет образец своей работы, ходатайствуя о его подробном рассмотрении". 
К сожалению, дальнейших сведений об участи, постигшей ревностное усердие гражданина Дюрана, не имеется. 
Гербы на каретных дверцах, окруженные нередко великолепной живописью известных художников, пришлось по большей части, попросту выскоблить. Некоторые скрывали их, заклеивая серебряной бумагой или затягивая их материей. 
Какой-то герцог, не веривший, вероятно, в жизненность республики, изобразил поверх своего герба туманное пятно с следующим девизом: "Сие облако - преходяще". На дверках другой кареты вместо эмалированного герба работы Мартена появился вдруг череп на двух человеческих костях. Последовало распоряжение срубать через полицию с фронтонов всех дворцов и отелей гербы, если их владельцы замедляли почему-либо это делать сами. Офицерам и нижним чинам было воспрещено являться на службу и вообще повсюду в обмундировании или в снаряжении с эмблемами королевской власти.<<178>> 
Ненависть к несчастному Людовику XVI достигла до такой степени, что распространилась даже на гербы его коронационных карет. В протоколах Комитета народного образования содержится следующее: "Комитет препровождает к Давиду извлечение из протокола Конвента, которым приказано "разнести на куски" (?) карету, известную под наименованием "коронационной". 
"В заседании 3 прериаля Комитет, заслушав донесение Давида и Букье, избранных комиссарами для исследования живописи на гербах коронационных карет тирана Людовика XVI и других экипажей, служивших прежнему двору, постановил, что во исполнение декрета от (в протоколе, - пробел) украшенные гербами дверки названных карет должны быть сожжены". 
  
1793 год был золотой порой для любителей книг и автографов, при непременном, однако, условии скрываться, притворяться санкюлотами и закидывать свои сети под покровом глубочайшей тайны. Так как страсть к автографам была "в сильном подозрении", то ее не приходилось выставлять напоказ, и попади подобная профессия в чей-нибудь паспорт, она привела бы его обладателя ко многим неприятностям. 
Домашние обыски были в то время очень часты, и для несчастного библиофила, сколь бы он ни был сам по себе безобиден, было все же опасно держать у себя в библиотеке книги в переплетах с королевскими гербами или автографы разных Людовиков. Во время обыска у Дюпланиля, переводчика "Домашней медицины" Бухана, один из комиссаров заметил на полке папки и связки бумаг. Он стряхнул с них пыль и выронил несколько писем Людовика XIV, Тюреня и некоторых знаменитых писателей. Он сурово обратился к трепещущему Дюпланилю: "Ты утверждаешь, что ты не аристократ, а между тем ведешь переписку с тираном и с подозрительными людьми?". Дюпланиль выбивается из сил, чтобы доказать, что авторы этих писем все давно перемерли, но взбешенный комиссар не обращает на это никакого внимания. "Все равно, - кричит он, - если ты осмелился получать от них письма и еще сохранять их, тебе не миновать эшафота!.."<<179>> 
Этот эпизод, среди сотен других подтверждает уже сказанное выше о необузданном фанатическом невежестве тех, кого вместо того, чтобы сдерживать, - напротив, подстрекали на подвиги вандализма. Но тогда "фанатиками" называли наоборот тех, кто возвышал голос против этих злоупотреблений. 
"У всех и всюду, - пишет Грегуар в своих мемуарах,<<180>> - отбирались книги, картины и скульптурные произведения, словом, все, что носило хоть какой-нибудь отпечаток религии, феодализма или королевского достоинства. Потери такого рода положительно неисчислимы. Когда я в первый раз предложил остановить эти опустошения, я удостоился лишь прозвища "фанатика", желающего под предлогом "любви к искусству" сохранить трофеи и суеверия. Однако эти излишества вскоре приняли такие размеры, что, наконец, и в Комитете признали возможным дать мне высказаться, и мне было разрешено представить Конвенту мой доклад против вандализма. Я изобрел это слово, чтобы остановить злодеяние, которое оно означает; я "словом убил факт". 
Самый доклад Грегуара, к сожалению, служит доказательством, насколько увлекался его автор, рассчитывая "убить факт". Ему приходится самому сознаваться, что, невзирая на "множество законов и предписаний, изданных тремя национальными собраниями с целью охранения литературных сокровищ", книги и картины продолжали расхищаться, продаваться или же, что было не лучше, валялись брошенными на добычу червей, пыли, дождя и сырости! 
  
Перейдем теперь к разрушениям другого рода, еще более ужасным, чем предыдущие, так как большинство из них было непоправимо. На башенных часах Парижского парламента разбили статую Благоразумия и Справедливости резца Германа Пилона, а гербы, бывшие на них, почему-то оставили.<<181>> В церкви св. Павла разрушили монумент, воздвигнутый знаменитому архитектору Мансару; в церкви св. Николая Шардонетского разбили великолепную плащаницу работы Путье по рисункам Лебрена; в церкви св. Сульпиция изуродовали скульптуры Бушардона; в Сорбонне изрезали прелестную копию Шампаня, изображавшую кардинала Ришелье. В Марли, в Дижоне, в Нанси... но к чему продолжать этот бесконечный список?<<182>> Остановимся лучше на одном только факте, рисующем всю бессмысленность вандалов во всем ее блеске.<<183>> "В Анэ, посреди пруда, стоял великолепный бронзовый фонтан, изображавший оленя. Его вздумали уничтожить по той причине, что охота есть институт времен феодализма. Удалось, однако, сохранить это изваяние, доказав, что бронзовые олени не подходят под закон об уничтожении следов королевской власти".<<184>> Известен анекдот о стенных часах тестя Камиля Дэмулена, которые были конфискованы лишь потому, что стрелки часов оканчивались трилистником, а трилистник похож на лилию! 
Все, что напоминало королевское достоинство, должно было быть стерто отовсюду, даже со старинных часов, на которых часовщики старого режима, носившие титул придворных часовых дел мастеров, ставили свои клейма с обозначением этого достоинства.<<185>> 
В Муссо опечатали даже теплицы и оранжереи и если бы не удалось добиться вскоре снятия печатей, то все растения погибли бы. 
В департаменте Эндры решили продать с аукциона сто двадцать четыре апельсинных дерева, из которых многие имели до восемнадцати футов вышины, по цене от 6 до 18 ливров за штуку, вместе с кадками, под единственным предлогом, что республиканцам нужны не апельсины, а яблоки! К счастью эту продажу удалось тоже своевременно отменить. По словам Грегуара, перечисляющего эти геркулесовы столпы глупости, "нужно было обладать большой дозой снисходительности, чтобы объяснить их одним невежеством; но если невежество и не всегда преступление, то его панегиристы должны были бы по крайней мере сознавать, что оно всегда великое зло, тем более, что им почти всегда прикрывается недоброжелательство". 
Чем другим, как не злобным невежеством, можно объяснить уничтожение картин Корреджио, "изображавших религиозные темы", картин Лесюёра, "на которых были изображены монахи картезианцы" и даже статуй античных богов, причисленных тоже к "памятникам времен феодализма"?! 
Пароль был отдан ясно и точно: ничто, напоминающее феодализм,<<186>> не должно существовать; от него не должно остаться в настоящем ни малейшего следа. Все, что вызывало воспоминания о прошлом, даже на табакерках, бонбоньерках, медалях, пуговицах и т. д., - все было обречено на уничтожение. 
В Шлестадте ревностные патриоты порицают древний обычай употребления муниципальных кубков и серьезно упрекают городскую администрацию за то, что она их сохранила: "Они продают священные сосуды, но тщательно сохраняют и гордо пользуются на своих пирах и городских приемах пятнадцатью чисто светскими серебряными кубками". Если так начали говорить уже с 1789 года, то можно смело быть уверенным, что об этих кубках после 1792 г. не было и помина. Там же, в Эльзасе, у местных помещиков в Рибовилье была дюжина серебряных приборов с черенками, украшенными статуэтками двенадцати апостолов. На эти несчастные приборы обрушиваются революционные страсти: фигурки отсекаются от ложек, ножей и вилок по их "политической неблагонадежности".<<187>> 
В городе Морван двое командированных революционных агентов замечают у колодца решетку, украшенную лилиями; они немедленно заявляют муниципалитету о своем удивлении и негодовании, видя "знаки, могущие вызвать воспоминание о старом режиме", и требуют, чтобы решетка была немедленно сломана и предана сожжению под "деревом свободы".<<188>> 
В Ниевре проезд члена Конвента Фуше, будущего Наполеоновского министра полиции, был ознаменован комичным инцидентом. В качестве комиссара Конвента Фуше отдал распоряжение, чтобы каждая община для заседания своего муниципалитета избрала изолированное, обсаженное деревьями место, среди которого должна была возвышаться статуя "Сна" (?). 
24 октября тот же Фуше предписал разрушить все церковные колокольни, все замковые башни и даже голубятни, так как они оскорбляли принцип равенства, возвышаясь над другими зданиями. Известно, что позже его смиренное стремление к равенству нисколько не было смущено полученным им от Наполеона титулом герцога Отрантского! 
  
Бронза с колоколов стала рудником для изготовления медной разменной монеты.