рос, несомненно, носил временной и личностный, 
а не логический характер, как нам бы хотелось.
"Ты должен знать: я боюсь".
"Ты должен знать: это меня страшит".
Но это можно сказать в шутливом тоне.
И ты хочешь мне сказать, что он не чувствует этого?! Откуда же тогда он об этом 
знает? Даже если это некоторое сообщение, то научен он этому не своими 
ощущениями.
Представь-ка себе ощущения, вызванные жестами страха: слова "это ужасно" один из 
таких жестов, и если, произнося их, я их слышу и переживаю, то это относится и 
ко всем прочим ощущениям. Почему же тогда речевые жесты должны быть основой 
жестов неречевых?
II
Говоря "Когда я слышу это слово, оно обозначает для меня·", соотносят себя с 
каким-то моментом времени и с неким способом словоупотребления. (Конечно, именно 
эту комбинацию нам и не удается понять.)
И выражение "Я хотел тогда сказать·" соотносится с определенным моментом и с 
определенным действием.
Я говорю о существенных соотнесениях [референциях] высказывания, об 
особенностях, отличающих его от других форм нашего выражения. А существенны для 
высказывания те соотнесения, что побуждают нас переводить некий в известном 
смысле чуждый нам вид выражения в эту привычную для нас форму.
Если бы ты был не в состоянии сказать, что одно и то же слово, допустим слово 
"есть", может быть и глаголом, и связкой, или не мог строить предложения, в 
которых это слово выступает то в одной, то в другой роли, тебе было бы не по 
силам справиться с простым школьным упражнением. Но школьника не просят понимать 
слово тем или иным образом или сообщать о том, как он его понял вне какого-либо 
контекста.
Слова "роза <есть> красная" бессмысленны, если по своему значению "есть" 
приравнивается к слову "тождественно". Значит ли это: если, высказывая это 
предложение, ты мыслишь слово "есть" как знак тождества, то его смысл 
разрушается?
Мы берем предложение и объясняем кому-то значение каждого слова; тем самым он 
обучается пользоваться этими словами, а значит, и данным предложением. Выбери же 
мы вместо предложения словесный ряд, лишенный смысла, он бы не научился им 
пользоваться. А если слово "есть" объяснять как знак тождества, то он не усвоит, 
как пользоваться предложением "Роза <есть> красная".
И все же в этом "расщеплении смысла" есть что-то верное. Так, например, возможен 
совет: чтобы окликнуть кого-то восклицанием "Эй! Эй! (Ei! Ei!)", незачем думать 
при этом о яйце (Eier)17.
Переживание значения и переживание наглядного представления. Можно сказать: 
"Переживают и здесь, и там но нечто разное. Сознанию здесь дается перед ним 
предстает разное содержание". Каково же это содержание при эпыте наглядного 
представления? Ответом служит картина или описание. А каково содержание 
переживания значения? Я не знаю, что ответить на это. Если в вышесказанном есть 
какой-то смысл, то он может состоять только в том, что оба понятия относятся 
друг к другу подобно понятиям "красное" и "синее". Но это не так.
Можно ли удерживать понимание значения как удерживают наглядное представление? 
То есть, если мне вдруг приходит на ум одно из значений слова, может ли оно и 
оставаться в моем сознании?
"Весь план внезапно возник в моем воображении и оставался в нем примерно пять 
минут". Почему это звучит странно? Можно было бы считать, что внезапно озаряющее 
и пребывающее не могут быть одним и тем же.
Я воскликнул "Теперь он у меня есть!" Это было внезапное озарение; затем уже я 
мог изложить план во всех деталях. Что при этом предполагается пребывающим? 
Может быть, та или иная картина. Но слова "Теперь он у меня есть" не означают, 
что у меня есть картина.
Кому пришло в голову значение слова и он его не забыл, тот может теперь 
применять это слово таким образом.
Кому пришло в голову значение слова, тот его теперь знает, и это озарение начало 
знания. В чем здесь сходство с переживанием представления?
Когда я говорю "Г"н Швейцар не швейцар", то первое слово я мыслю как имя 
собственное, а второе как имя нарицательное. Так выходит, при произнесении 
первого слова в моем сознании должно происходить нечто иное, чем при 
произнесении второго? (Предполагается при этом, что я не твержу это предложение, 
"как попугай".) Попытайся теперь первого "швейцара" мыслить в качестве 
нарицательного имени существительного, а второго в качестве собственного! Как 
это делается? Когда я это делаю, то попытки придать каждому из двух слов 
подлинное значение заставляют меня моргать глазами от напряжения. Ну, а вызываю 
ли я значение слов в своем воображении при обычном употреблении?
Если произносишь предложение, изменив в нем значения слов, то чувствуешь, что 
смысл предложения разрушается. Так он же разрушается для меня, а не для тех 
других, кому я делаю сообщение! Чему же тогда это мешает? "Но при обычном 
произнесении предложения происходит еще что-то, вполне определенное". То, что 
при этом происходит, это не "экспозиция значения" в чьем-то сознании.
III
Что делает мое представление о нем представлением именно о нем?
Отнюдь не подобие образа.
Помимо представления тот же самый вопрос применим и к высказыванию "Я вижу его 
сейчас перед собой как живого". Что делает это высказывание высказыванием именно 
о нем? Ничто из того, что заложено в нем, или ему одновременном ("стоит за 
ним"). Если ты хочешь знать, кого он имеет в виду, спроси его!
(Но возможно также, что в моем воображении мелькает какое-то лицо, которое я 
даже могу зарисовать, не зная, какому человеку оно принадлежит и где я его 
видел.)
А допустим, что кто-то представляя себе фигуру или вместо этого очерчивал бы 
[ее], хотя бы лишь пальцем в воздухе. (Это можно назвать "моторным 
представлением".) Тут было бы уместно спросить: "Кого это представляет?" И его 
ответ был бы решающим. В нем вроде бы давалось словесное описание, но вместе с 
тем способное и просто замещать представление.
IV
"Я полагаю, что он страдает". Полагаю ли я к тому же, что он не автомат?
Лишь с известным внутренним сопротивлением я могу произнести это слово в таких 
двух контекстах.
(Или же дело обстоит так: я полагаю, что он страдает; я уверен, что он не 
автомат? Бессмыслица!)
Представь себе, что я говорю о своем друге "Он не автомат". Что содержало бы это 
сообщение и для кого оно было бы предназначено? Для человека, который встречает 
его при обычных обстоятельствах? Какую информацию оно могло бы ему дать? (Самое 
большее, что тот, о ком говорится, всегда себя ведет, как человек, как машина же 
никогда.)
"Я полагаю, что он не автомат" это сообщение само по себе еще не имеет никакого 
смысла.
Мо отношение (Einstellung) к нему это отношение к [его] душе. Я не придерживаюсь 
мнения, что он имеет душу.
Религия учит, что душа способна существовать и после разрушения тела. Понимаю ли 
я то, чему она учит? Пожалуй, понимаю. В связи с этим я могу многое себе 
представить. На эту тему можно даже писать картины. Почему же такая картина 
должна считаться лишь несовершенной передачей высказанной идеи? Почему бы ей не 
нести ту же службу, что и выраженное словами учение? А дело ведь именно в 
выполняемой функции.
Если на нас способна производить впечатление картина мысли в голове, то почему 
бы тем более не картина мысли в душе?
Человеческое тело лучшая картина человеческой души.
А как быть с таким выражением: "Когда ты говорил, я понимал это всем сердцем"? 
При этом указывают на свое сердце. Взять хотя бы этот жест разве он ничего не 
значит?! Ведь его понимают. Или [при этом] сознают, что используют всего лишь 
картину? Определенно нет. Это не произвольно выбранная нами картина, не 
сравнение, и все"таки это образное [метафорическое] выражение.



V
Представь, что мы наблюдаем движение точки (например, светящейся точки на 
экране). Из поведения этой точки можно извлечь важные следствия. Но сколь 
различные явления можно наблюдать при этом! Это и траектория точки с 
соответствующими ей мерами (например, амплитуда и длина волны), или же скорость 
и закон, согласно которому она изменяется, либо же та величина и местоположение, 
при которых она прерывно изменяется, либо кривизна пути в этих местах, и 
несчетное множество других явлений. И каждая из этих черт поведения точки могла 
бы стать для нас единственно интересной. Скажем, кроме числа петель, которые она 
делает в определенное время, все прочее в ее движении могло бы стать для нас 
безразличным. И если бы нас интересовала не какая-то одна из характеристик, а 
сочетание нескольких, то каждое из них, в связи с его особой природой, тоже 
могло бы нам дать выводы, отличные от всех других. Так же обстоит дело и с 
поведением людей, с различными характеристиками этого поведения, которые мы 
наблюдаем.
Стало быть, психология ведет речь о поведении, а не о душе?
Что фиксирует психолог? Что он наблюдает? Разве не поведение людей и, особенно, 
их высказывания? Но последние говорят не о поведении.
"Я заметил, что он был расстроен". Сообщает ли это о поведении или же о душевном 
состоянии? ("Небо кажется предгрозовым" идет ли речь о настоящем или о будущем.) 
О том и о другом. Но не в их рядоположенности, а об одном, данном через другое.
Врач спрашивает: "Как он себя чувствует?" Медсестра отвечает: "Он стонет". 
Сообщение о его поведении. Но должен ли для них обоих вообще существовать 
вопрос: настоящий ли это стон, действительно ли он выражает то-то? Разве они не 
могут, например, прийти к выводу: "Раз он стонет, ему надо дать еще одну дозу 
болеутоляющего", замалчивая [при этом] промежуточное звено? Не определена ли 
здесь суть дела той ролью, какую они отводят описанию поведения?
"Но тогда они основываются на молчаливо принимаемом допущении". Тогда и весь 
процесс нашей языковой игры всегда основывается на молчаливо принимаемых 
предпосылках.
Я описываю психологический эксперимент: аппарат, вопросы экспериментатора, 
действия и ответы испытуемого, а затем говорю, что все это сцена, разыгрываемая 
в театре. Тогда все сразу меняется. Объяснение примет такой вид: если бы этот 
эксперимент описывался таким образом в книге по психологии, то описание 
поведения осмысливалось как выражение внутреннего состояния испытуемого, так как 
предполагалось бы, что испытуемый не морочит нас, не выучил заранее своих 
ответов и т.п. Итак, мы делаем предположение?
Действительно нам следует так выражаться: "Я, конечно, предполагаю, что·"? Или 
же не следует хотя бы потому, что другим это и так уже хорошо известно?
А разве предположение существует не там, где имеется какое-то сомнение? Но 
сомнение может полностью отсутствовать. Сомнения имеют конец.
Тут возможна аналогия с отношением физического объекта и чувственного 
впечатления. Мы здесь имеем дело с двумя языковыми играми, отношения между 
которыми носят усложненный характер. Попытки свести эти отношения к одной 
простой формуле неизбежно приводят нас к заблуждению.
VI
Представь себе, что кто-то сказал: каждое хорошо известное нам слово, например в 
книге, уже само по себе окружено в нашем сознании некоей атмосферой, "ореолом" 
нечетко определенных возможных употреблений. Так, как если бы каждая из фигур 
рисунка проступала из легкой дымки, из фона слабо прописанных сцен, данных как 
бы в ином измерении, и мы видели бы здесь эти фигуры в других взаимосвязях. 
Только сыграем в это предположение всерьез! Тогда выявляется, что оно не может 
объяснить отнесенность знаков к их значениям (Intention)18.
Если бы действительно было так, если бы возможные употребления слова 
произносимого или слышимого всплывали в нашем сознании в неких полутонах, то это 
существовало бы только для нас. Однако мы объясняемся с другими, не зная, 
испытывают ли и они эти переживания.
Что можно возразить человеку, заявившему, что для него понимание внутренний 
процесс? Что мы возразили бы ему, если бы он сказал, что знание, как играть в 
шахматы, для него внутренний процесс? Мы заявили бы, что все в нем происходящее 
нас совершенно не интересует, когда мы хотим знать только, умеет ли он играть в 
шахматы. А если бы он нам на это ответил, что фактически речь и идет как раз о 
том, что нас интересует, то есть может ли он играть в шахматы, то мы должны были 
бы обратить его внимание на критерии, позволяющие судить о его способности 
играть в шахматы, и, с другой стороны, на критерии его "внутренних состояний".
Даже если бы кто-то обладал определенной способностью лишь тогда и лишь в той 
мере, в какой у него возникало определенное чувство, то само это чувство не было 
бы способностью.
Значение слова это не переживание при его выслушивании или же произнесении, а 
смысл предложения не комплекс таких переживаний. (Как складывается смысл 
предложения "Я его все еще не видел" из значений его слов?) Предложение 
составляется из слов, и этого достаточно.
Есть склонность утверждать, будто каждое слово хотя оно и может иметь различный 
характер в разных взаимосвязях вместе с тем всегда имеет один характер, один 
облик. И оно обращено к нам. Но и нарисованное лицо обращено к нам.
Уверен ли ты, что имеется всего лишь одно, и не более, чувство"если 
(Wenn"Gefhl)? Пытался ли ты произносить слово в самых различных контекстах? 
Когда оно, например, несет в предложении основную нагрузку или когда это делает 
ближайшее к нему слово.
Представь себе, что мы встречаем человека, который, ссылаясь на свое чувство 
слова, утверждает, что слово "если" и слово "но" вызывают у него одинаковые 
чувства. Вправе ли мы ему не верить? Мы, пожалуй, подумали бы, что это странно. 
Мы готовы были бы сказать: "Он вообще не играет в нашу игру". Или же: "Это 
другой тип человека".
Но разве мы не поверили бы, что он понимает слова "если" и "но" так же, как мы, 
употребляй он их так же, как мы?
Психологическую пользу (Interesse) чувства"если определяют неверно, рассматривая 
ее как вполне очевидный коррелят значения. Нужно же его уяснять в совсем другом 
контексте, во взаимосвязи тех особых обстоятельств, при которых оно возникает.
Так значит, чувство"если никогда не возникнет у человека без употребления слова 
"если"? Конечно, было бы по крайней мере странным, если бы только по этой 
причине формировалось подобное чувство. И так дело обстоит вообще с "атмосферой" 
слова. Почему считается чем-то само собой разумеющимся, что только это слово 
окружено данной атмосферой?
Чувство"если не является чувством, сопровождающим слово "если".
Его можно сравнить с особым "чувством", которое вызывает в нас музыкальная 
фраза. (Подобное чувство иногда описывают, говоря: "Здесь как бы подводится 
итог", или "Я мог бы сказать "итак·"", или "Здесь мне всегда хочется сделать 
некий жест" и человек делает этот жест.)
Но разве можно отделить это чувство от самой фразы? И вместе с тем оно не сама 
эта фраза, ведь ее можно услышать и без подобного чувства.
А не подобно ли оно в этом "выражению", с которым играется та или иная фраза?
Мы говорим, что этот фрагмент вызывает у нас особое чувство. Мы напеваем его, 
делая при этом какое-то движение, возможно, испытывая особое ощущение. Но в 
другом контексте мы можем вовсе не узнать эти сопровождения это движение, это 
ощущение. Как только мы не напеваем данную мелодию, они совершенно пусты.
"Я напеваю ее с вполне определенным выражением". Это выражение не является 
чем-то, что можно отделить от самого фрагмента. Это другое понятие. (Другая 
игра.)
Переживание мелодия, сыгранная таким образом (скажем, так, как я это показываю; 
описание же способно передать его лишь намеком.)
Атмосфера, неотделимая от вещи, это не атмосфера.
То, что тесно взаимосвязано, что было ассоциировано, кажется чем-то пригнанным 
друг к другу. Но во что это выливается? Как проявляется это кажущееся 
соответствие? Может быть, так: мы не можем себе представить, чтобы человек с 
этим именем, лицом, почерком создал не эти, а, возможно, совсем другие 
произведения (творения другого великого человека).
Мы не можем себе это представить? А мы пытаемся?
Вот одна из таких возможностей: я слышу, что кто-то пишет картину "Бетховен за 
сочинением Девятой симфонии". Я мог бы с легкостью представить себе все, что 
будет в это картине. А что, если кто-то попытается изобразить, как смотрелся бы 
Гете за сочинением Девятой симфонии? Здесь я не сумел бы представить себе 
ничего, что не выглядело бы неуклюжим и смешным.
VII
Люди, пробудившись от сна, рассказывают разные происшествия (они были там-то и 
т.д.). Я обучаю их пользоваться выражением "мне приснилось", за которым следует 
их рассказ. Затем я спрашиваю "приснилось ли тебе что-нибудь сегодня?" и получаю 
либо утвердительный, либо отрицательный ответ, иногда с рассказом о сновидении, 
иногда нет. Это языковая игра. (Я исхожу при этом из допущения, что сам я не 
вижу снов. Ведь у меня же никогда нет чувства невидимого присутствия, тогда как 
у других он есть, и я могу расспрашивать их об этом опыте.)
Должен ли я в таком случае сделать некоторое предположение относительно того, 
обманывает или же не обманывает людей их память; действительно ли они видели эти 
картины во сне или же только вообразили их себе после пробуждения? И в чем смысл 
этого вопроса? Чем вызван наш интерес к нему? Задаем ли мы его себе тогда, когда 
кто-то рассказывает свой сон? А если нет, так это в силу нашей уверенности в 
том, что его память его не обманула? (А если предположить, что рассказ ведет 
человек с особенно слабой памятью? )
Значит ли это, что бессмысленно ставить вопрос, действительно ли во время сна 
имеют место сновидения, или же это феномен памяти пробудившегося? Это уже будет 
относиться к употреблению вопроса.
"Представляется, будто значение слову способен придать дух" разве это не 
равноценно утверждению: "Представляется, что в бензоле атомы углерода 
располагаются на углах шестиугольника"? Но ведь это не кажимость это картина.
Представим себе эволюцию высших животных и человека и пробуждение сознания на 
определенной ступени. Картина примерно такова: мир, несмотря на все 
пронизывающие его эфирные колебания, пребывает во тьме. Но однажды человек 
открывает свои видящие глаза, и он становится светлым.
Наш язык изначально рисует какую-то картину. Что делать с этой картиной, как ее 
использовать это остается неясным. Очевидно, однако, что ее нужно исследовать, 
если мы хотим понять смысл наших высказываний. Но картина кажется нам чем-то 
таким, что снимает с нас необходимость этой работы; она уже указывает нам 
определенное применение. Таким образом она берет нас в плен.
VIII
"Мои кинестические ощущения сообщают мне о движениях и положениях членов моего 
тела".
Я делаю указательным пальцем легкие колебательные движения небольшой амплитуды. 
Они едва ощутимы для меня или совсем неощутимы. Разве что чуть"чуть, как слабое 
напряжение в кончике пальца. (Даже не в суставе.) И это ощущение сообщает мне о 
движении? Ведь я могу точно описать это движение.
"Да ты ведь должен его чувствовать, иначе ты не знал бы (не глядя), как движется 
твой палец". Но "знать" нечто означает лишь быть в состоянии это описать. Я могу 
указать направление, откуда приходит звук, только потому, что он сильнее 
действует на одно ухо, чем на другое. Хотя в своих ушах я этого не ощущаю, все 
же эффект налицо: я "знаю", откуда приходит звук, скажем я смотрю в этом 
направлении.
Так же обстоит дело и с представлением о том, что некий признак болевого 
ощущения должен оповещать нас о локализации боли в теле, а некая черта картины 
памяти о времени, к которому она относится.
Ощущение способно извещать нас о движении или положении какой-нибудь части тела. 
(Кто, например, будучи в нормальном состоянии, не знает, растянута ли его рука, 
того может убедить в этом покалывающая боль в локтевом суставе.) Таким же 
образом характер боли может говорить нам о месте повреждения. (А желтизна 
фотографии о ее давности.)
Что является критерием того, что чувственное впечатление информирует меня о 
форме и цвете?
Какое чувственное впечатление? Да вот это; я опи