та!" 
можно назвать и словом, и предложением; пожалуй, наиболее уместно здесь говорить 
о "выродившемся предложении" (как говорят о выродившейся гиперболе); а это как 
раз и есть наше "эллиптическое" предложение. Но ведь оно есть просто сокращенная 
форма предложения "Принеси мне плиту!", а между тем в примере (2) такого 
предложения нет. Однако почему бы мне, идя отпротивного, не назвать предложение 
"Принеси мне плиту!" удлинением предложения "Плита!"? Потому что, выкрикивая 
слово "Плита!", в действительности подразумевают "Принеси мне плиту!". Но как ты 
это делаешь: как ты подразумеваешь это, произнося слово "плита"? Разве внутренне 
ты произносишь несокращенное предложение? Почему же я должен переводить возглас 
"плита!" в другое выражение для того, чтобы сказать, что подразумевал под этим 
некто? А если оба эти выражения означают одно и то же, то почему нельзя сказать: 
"Говоря "Плита!", он подразумевал "Плита!""? Или: почему ты не мог бы 
подразумевать "Плита!", если можешь подразумевать : "Принеси мне плиту!"? Но, 
восклицая "плита!", я хочу, чтобы он принес мне плиту! Безусловно. А заключается 
ли "это хотение" в том, что ты мыслишь предложение, так или иначе отличное по 
форме от произнесенного тобой?



20. Но когда кто-то говорит: "Принеси мне плиту!", в тот момент действительно 
кажется, что он мог бы осмысливать это выражение как одно длинное слово, 
соответствующее слову "Плита!". Что же, в одних случаях его можно осмысливать 
как одно слово, а в других как три? А как его осмысливают обычно? Полагаю, это 
склоняет к ответу: мы понимаем это предложение как состоящее из трех слов, когда 
употребляем его в противопоставлении другим предложениям, таким, как "Подай мне 
плиту", "Принеси плиту ему!", "Принеси две плиты!" и т.д., то есть в 
противопоставлении предложениям, содержащим слова нашего приказа, взятые в 
других комбинациях. Но в чем заключается использование одного предложения в 
противопоставлении другим? Присутствуют ли при этом в сознании говорящего эти 
предложения? Все? В то время, когда произносят предложение, либо же до того или 
после? Нет! Если мы и испытываем некий соблазн в таком объяснении, все же 
достаточно хоть на миг задуматься о том, что при этом реально происходит, чтобы 
понять, что мы здесь на ложном пути. Мы говорим, что применяем данный приказ в 
противопоставлении другим предложениям, поскольку наш язык заключает в себе 
возможность этих других предложений. Тот, кто не понимает нашего языка, 
какой-нибудьиностранец, часто слышавший чей-то приказ "Принеси мне плиту!", мог 
бы счесть весь этот ряд звуков за одно слово, приблизительно соответствующее в 
его языке слову, обозначающему "строительный камень". Если бы затем он сам отдал 
этот приказ, он, вероятно, произнес бы его иначе, чем мы. Мы же могли бы тогда 
сказать: он произносит его так странно, потому что воспринимает его как одно 
слово. А в таком случае не происходит ли нечто иное, когда он отдает этот 
приказ, и в его сознании соответственно тому, что он принимает предложение за 
одно слово? В его сознании может происходить то же самое, а может и нечто 
другое. Ну, а что происходит в тебе, когда ты отдаешь подобный приказ? Сознаешь 
ли ты в то время, как отдаешь его, что он состоит из трех слов? Конечно, ты 
владеешь этим языком в котором имеются и те другие предложения, но является ли 
это "владение" чем-то, что "совершается", пока ты произносишь данное 
предложение? И я бы даже признал: "Иностранец, понимающий предложение иначе, чем 
мы, вероятно, и выскажет его иначе". Но то, что мы называем ложным пониманием, 
не обязательно заключается в чем-то сопутствующем произнесению приказа.
Предложение "эллиптично" не потому, что оно опускает нечто, о чем мы думаем, 
произнося его, а потому, что оно сокращено по сравнению с определенным образом 
нашей грамматики. Конечно, здесь можно было бы возразить: "Ты признаешь, что 
сокращенное и несокращенное предложения имеют одинаковый смысл. Так каков же 
тогда этот смысл? Имеется ли тогда для этого смысла какое-либо словесное 
выражение?" Но разве одинаковый смысл предложений не заключается в их одинаковом 
применении? (В русском языке вместо "Камень есть красный" говорится "Камень 
красный"; ощущают ли говорящие на этом языке отсутствие глагола"связки "есть" 
или же мысленно добавляют ее к смыслу предложения?)
21. Представь себе языковую игру, в которой B в ответ на вопросы А сообщает ему 
о количестве плит или блоков в штабеле или же о цвете и форме строительных 
камней, лежащих там-то. Так сообщение могло бы звучать: "Пять плит". В чем же 
разница между сообщением или утверждением "Пять плит" и приказом "Пять плит!"? 
Ну, в той роли, какую играет произнесение этих слов в языковой игре. Да, 
пожалуй, разным будет и тон, каким их произносят, и выражение лица, и многое 
другое. Но можно было бы представить, что тон одинаковый ведь приказ и сообщение 
могут высказываться в разной тональности, с разным выражением лица и что 
различие будет состоять только в применении. (Безусловно, слова "утверждение" и 
"приказ" можно было бы использовать для обозначения грамматических форм 
предложений и интонаций; ведь называем же мы предложение "Не правда ли, сегодня 
великолепная погода?" вопросом, хотя употребляем его как утверждение.) Мы могли 
бы представить себе язык, в котором все утверждения имеют форму и тональность 
риторических вопросов, а каждый приказ форму вопроса: "А не хочешь ли ты это 
сделать?" Тогда, возможно, утверждали бы: "Сказанное им имеет форму вопроса, но 
в действительности это приказ", то есть выполняет функцию приказа в практике 
использования языка. (Аналогичным образом "Ты сделаешь это" высказывают не как 
предвидение, а как приказ. Что же делает их тем или другим?)
22. Точка зрения Фреге, будто в каждом утверждении заложено предположение о 
существовании того, что утверждается, по сути, основывается на имеющейся в нашем 
языке возможности записать каждое утвердительное предложение в следующей форме: 
"Утверждается, что происходит то-то". Но выражение "Что происходит то-то" ведь 
не является предложением нашего языка оно еще не ход в языковой игре. И если 
вместо "Утверждается, что..." я пишу "Утверждается: происходит то-то", то слово 
"утверждается" просто излишне.
С таким же успехом можно было бы записывать каждое утверждение в форме вопроса с 
последующим подтверждением; например, "Идет дождь? Да!". Разве этим доказывалось 
бы, что в каждом утверждении скрывается вопрос?
Конечно, человек вправе пользоваться знаком утверждения в отличие, например, от 
вопросительного знака; или же с целью отграничить утверждение от вымысла или 
предположения. Только неверно полагать, будто утверждение состоит из двух актов 
обдумывания мысли и ее утверждения (приписывания определенного истинного 
значения и тому подобного), и что мы исполняем эти действия по знакам 
предложения, подобно тому как поем по нотам. С пением по нотам, конечно, можно 
сравнить громкое или тихое чтение написанного предложения, но не "обдумывание" 
("Meinen") (осмысление) прочитанного предложения.
Знак утверждения Фреге акцентирует начало предложения. Следовательно, он имеет 
функцию, сходную с функцией точки. Он отличает период в целом от предложения 
внутри периода. Когда я слышу, что кто-то говорит "идет дождь", но не знаю, 
услышал ли я начало или конец периода, то это предложение еще ни о чем меня не 
уведомляет_
23. Сколько же существует типов предложения? Скажем, утверждение, вопрос, 
повеление? Имеется бесчисленное множество таких типов бесконечно разнообразны 
виды употребления всего того, что мы называем "знаками", "словами", 
"предложениями". И эта множественность не представляет собой чего-то 
устойчивого, раз и навсегда данного, наоборот, возникают новые типы языка, или, 
можно сказать, новые языковые игры, а другие устаревают и забываются. 
(Приблизительную картину этого процесса способны дать нам изменения в 
математике.)
Термин "языковая игра", призан подчеркнуть, что говорить на языке компонент 
деятельности или форма жизни.
Представь себе многообразие языковых игр на таких вот и других примерах:
Отдавать приказы или выполнять их
Описывать внешний вид объекта или его размеры
Изготавливать объект по его описанию (чертежу)
Информировать о событии
Размышлять о событии
Выдвигать и проверять гипотезу
Представлять результаты некоторого эксперимента в таблицах и диаграммах
Сочинять рассказ и читать его
Играть в театре
Распевать хороводные песни
Разгадывать загадки
Острить; рассказывать забавные истории
Решать арифметические задачи
Переводить с одного языка на другой
Просить, благодарить, проклинать, приветствовать, молить.
Интересно сравнить многообразие инструментов языка и их способов применения, 
многообразие типов слов и предложений с тем, что высказано о структуре языка 
логиками (включая автора Логико"философского трактата).
24. Не принимая во внимание многообразие языковых игр, ты вероятно, будешь 
склонен задавать вопросы типа: "Что такое вопрос?" Является ли он констатацией 
моего незнания того-то или же констатацией моего желания, чтобы другой человек 
сообщил мне о...? Или же это описание моего душевного состояния неуверенности? А 
призыв "Помогите!" тоже такое описание?
Подумай над тем, сколь различные вещи называются "описанием": описание положения 
тела в пространственных координатах, описание выражения лица, описание 
тактильных ощущений, описание настроения.
Конечно, можно заменить обычную форму вопроса утверждением или описанием типа "Я 
хочу узнать..." или же "Я сомневаюсь, что..." но от этого не сближаются друг с 
другом различные языковые игры.
Значение таких возможных преобразований, скажем превращения всех утвердительных 
предложений в предложения, начинающиеся словами "Я думаю" или "Я полагаю" (то 
есть как бы в описание моей внутренней жизни), станет яснее в другом месте. 
(Солипсизм.)
25. Иногда утверждают: животные не говорят потому, что у них отсутствуют 
умственные способности. Это равносильно утверждению: "Они не мыслят, поэтому не 
говорят". Но они именно не говорят. Или, точнее, они не употребляют языка за 
исключением его самых примитивных форм. Приказывать, спрашивать, рассказывать, 
болтать в той же мере часть нашей натуральной истории, как ходьба, еда, питье, 
игра.
26. Считается, что обучение языку состоит в наименовании предметов. То есть: 
людей, форм, цветов, болезненных состояний, настроений, чисел и т.д. Как уже 
было сказано, наименование в какой-то мере напоминает прикрепление ярлыка к 
вещи. Это можно назвать подготовкой к употреблению слова. Но к чему это 
подготавливает?
27. "Мы называем вещи и затем можем о них говорить, беседуя, можем ссылаться на 
них". Словно в акте наименования уже было заложено то, что мы делаем в 
дальнейшем. Как если бы все сводилось лишь к одному "говорить о вещах". В то 
время как способы действия с нашими предложениями многообразны. Подумай только 
об одних восклицаниях с их совершенно различными функциями.
           Воды!
           Прочь!
           Ой!
           На помощь!
           Прекрасно!
           Нет!
Неужели ты все еще склонен называть эти слова "наименованиями предметов"?
В языках (2) и (8) не вставал вопрос о наименовании чего-то. Можно было бы 
сказать, что именование в сочетании с его коррелятом, указательным определением, 
и является настоящей языковой игрой. Это, по сути, означает: мы воспитаны, 
натренированы так, чтобы спрашивать: "Как это называется?" после чего следует 
название. Существует и такая языковая игра: изобретать имя для чего-нибудь. А 
стало быть, и говорить: "Это называется..." и затем употреблять это новое имя. 
(Так, например, дети дают имена своим куклам и потом говорят о них и с ними. 
Подумай в этой связи, насколько своеобразно употребление собственного имени 
человека, с помощью которого мы обращаемся к нему!)
28. Ну, а имена лиц, названия цветов, материалов, чисел, стран света и т.д. 
можно определять указательно. Определение числа два "Это называется два" с 
указанием при этом на два ореха совершенно точно. Но как можно определить таким 
образом "два" как таковое? Ведь человек, которому дают такую дефиницию, не 
знает, к чему хотят отнести название "два"; он сочтет, что словом "два" ты 
называешь эту группу орехов! Он может это предположить, но, возможно, он так не 
подумает. Ведь он мог бы впасть и в противоположную ошибку, приняв имя, которым 
я бы хотел наделить эту группу орехов, за название числа. И с тем же успехом он 
мог бы понять имя человека, при его указательном определении, как имя цвета, 
наименование расы, даже название страны света. Это значит, что в каждом случае 
указательное определение может быть истолковано и так, и этак.
29. Может быть, скажут: "два" как таковое можно определить указательно только 
таким образом: "Это число называется "два"". Ибо слово "число" показывает в 
данном случае, какое место в языке, в грамматике мы отводим этому слову. А это 
значит: чтобы можно было понять указательное определение, уже требуется 
объяснить слово "число". Правда, слово "число" в данном определении указывает то 
место, роль, которые мы отводим данному слову. Так что можно предотвратить 
непонимание, говоря: "Этот цвет называется вот как", "Эта длина называется 
так-то" и т.д. Но разве только таким способом понимают слова "цвет" или "длина"? 
Ну, их как раз требуется объяснить. То есть объяснить их другими словами! А как 
быть с последним объяснением в этой цепи? (Не говори ""Последнего" объяснения не 
существует". Это равноценно тому, что ты захотел бы сказать: "На этой улице нет 
последнего дома; к нему всегда можно пристроить еще один".)
Необходимо ли слово "число" в указательном определении слова "два", зависит от 
того, понимают ли его без этого слова не так, как я того хочу. А это зависит от 
обстоятельств, при которых дается определение, и от человека, которому я его 
даю.
А как он "понимает" это разъяснение, проявляется в том, как он пользуется 
разъясненным словом_.
30. Итак, можно сказать: указательное определение объясняет употребление 
значение слова, когда роль, которую это слово призвано играть в языке, в общем 
уже достаточно ясна. Так, если я знаю, что кто-то намерен объяснить мне слово, 
обозначающее цвет, то указательное определение "Это называется "сепия"" поможет 
мне понять данное слово. А говорить это можно, если не забывать при этом, что со 
словами "знать", "быть понятым" также связаны многочисленные проблемы.
Нужно уже что-то знать (или уметь), чтобы быть способным спрашивать о названии. 
Что же нужно знать?
31. Если кому-нибудьпоказывают фигуру шахматного короля и говорят "Это король", 
то этим ему не разъясняют применения данной фигуры разве что он уже знает 
правила игры. Кроме вот этого последнего момента: формы фигуры короля. Можно 
представить себе, что он изучил правила игры, но ему никогда не показывали 
реальной игровой фигуры. В этом случае форма шахматной фигуры соответствует 
звучанию или визуальному образу некоторого слова.
Можно также представить себе, что кто-то освоил игру, не изучая или не 
формулируя ее правил. Он мог бы, например путем наблюдения, усвоить сначала 
совсем простые игры на досках и продвигаться ко все более сложным. Ему можно 
было бы дать пояснение "Это король", показывая, например, шахматную фигуру 
непривычной для него формы. И опять-таки это объяснение учит его пользоваться 
данной фигурой лишь потому, что предназначенное ей место, можно сказать, уже 
подготовлено. Иначе говоря: мы только тогда скажем, что объяснение обучает его 
применению, когда почва для этого уже подготовлена. И в данном случае 
подготовленность состоит не в том, что человек, которому мы даем пояснение, уже 
знает правила игры, а в том, что он уже овладел игрой в другом смысле.
Рассмотрим еще и такой случай. Я поясняю кому-нибудь шахматную игру и начинаю с 
того, что, показывая фигуру, говорю: "Это король. Он может ходить вот так и так 
и т.д." В этом случае мы скажем: слова "Это король" (или "Это называется 
королем") лишь тогда будут дефиницией слова, когда обучаемый уже "знает, что 
такое фигура в игре". То есть когда он уже играл в другие игры или же "с 
пониманием" следил за играми других и тому подобное. И лишь в этом случае при 
обучении игре может быть уместен его вопрос: "Как это называется?" именно эта 
фигура в игре.
Можно сказать: о названии осмысленно спрашивает лишь тот, кто уже так или иначе 
знает, как к нему подступиться.
Можно даже представить себе, что человек, которого спрашивают, отвечает: 
"Установи название сам" и тогда спрашивающий должен был бы до всего дойти сам.
32. Посетив чужую страну, человек иногда осваивает язык ее жителей, основываясь 
на указательных определениях, которые они ему дают. И ему часто приходится 
угадывать значение этих определений, угадывать то верно, то неверно.
И тут, полагаю, мы можем сказать: Августин описывает усвоение человеческого 
языка так, словно ребенок прибыл в чужую страну и не понимал языка этой страны; 
то есть как если бы он уже владел каким-нибудь языком, только не этим. Или же: 
словно ребенок уже умел бы думать, но просто еще не мог говорить. А "думать" при 
этом означало бы нечто вроде: говорить с самим собой.
33. Но допустим, кто-то возражает: "Неверно, будто человек должен уже владеть 
языковой игрой, чтобы понять указательное определение; ему нужно безусловно 
просто знать или догадываться, на что указывает человек, дающий разъяснение! То 
есть указывается ли при этом, например, на форму предмета, или на его цвет, или 
же на число и т.д.". В чем же тогда заключается это "указание на форму", 
"указание на цвет"? Укажи на лист бумаги! А теперь укажи на его форму, теперь на 
его цвет, теперь на его число (последнее звучит странно)! Ну и как же ты это 
делал? Ты скажешь, что, указывая, всякий раз "имел в виду" разное. А спроси я, 
как это делается, ты ответишь, что концентрируешь свое внимание на цвете, форме 
и т.д. Ну, а я снова спрошу, как это делается.
Представь, кто-то показывает на вазу и говорит: "Взгляни на эту великолепную 
синеву! Форма здесь не имеет значения". Или: "Взгляни на эту великолепную форму! 
Здесь несуществен цвет". Вне всякого сомнения, в ответ на эти призывы ты 
сделаешь нечто разное. Ну, а всегда ли ты делаешь нечто одинаковое, обращая 
внимание на цвет? Представь же себе различные случаи такого рода! Я приведу лишь 
несколько:
"Похожа ли эта синева на ту? Видишь ли ты какую-нибудь разницу?"
Ты смешиваешь краски и говоришь: "Трудно добиться синевы этого неба".
"Ну, превосходно, вновь видна синева неба!"
"Посмотри, какой разный эффект дают эти два синих цвета!"
"Ты видишь там синюю книгу? Принеси ее сюда".
"Этот синий световой сигнал означает..."
"Как называется вот этот синий цвет? Это "индиго"?"
Чтобы направить внимание на цвет, иногда прикрывают рукой очертания формы, или 
же не смотрят на контуры вещи, или же пристально вглядываются в предмет, пытаясь 
вспомнить, где уже видели этот цвет.
Обращая внимание на форму, иногда очерчивают ее контуры, иногда прищуривают 
глаза, чтобы ослабить восприятие цвета, и т.д. и т.д. Я хочу сказать: так или 
примерно так действуют в тех случаях, когда "направляют внимание на то или 
иное". Но само по себе это не позволяет нам сказать, привлекла ли чье-либо 
внимание форма, цвет и т.д. Так и шахматный ход состоит не только в том или ином 
передвижении пешки по доске и не только в мыслях или чувствах шахматиста, 
делающего ход; а в обстоятельствах, которые мы называем: "играть шахматную 
партию", "решать шахматную задачу" и т.п.
34. Но предположим, кто-то говорит: "Направляя внимание на форму, я всегда делаю 
одно и то же обвожу контуры предмета глазами и чувствую при этом..." И допустим, 
указывая на круглый предмет и испытывая все эти ощущения, этот человек 
предлагает кому-то другому вот такое указательное определение: "Э