у мать тоже умерла - от туберкулеза,  едва
ли не по наследству доставшегося ее первенцу.
     Состояния, однако, вполне  хватало  на  оплату  обучения  трех  старших
сыновей (четвертый умер младенцем) в школе, где одним из учителей был Чарльз
Кауден  Кларк  (1787-1877),  литератор,  оставивший  ценные  воспоминания  о
детстве и юности поэта. Принято  считать,  что  именно  Кларк  привил  Китсу
любовь к Эдмунду Спенсеру, величайшему поэту  английского  возрождения,  чье
имя носит как "спенсеровский сонет", так и "спенсерова строфа" - обе  формы,
характерные своей необычной рифмовкой, живы в  англоязьинои  поэзии  до  сих
пор; спенсеровой строфой написан "Чайльд-Гарольд" Байрона, "Вина  и  скорбь"
Вордсворта и многие другие поэмы ( не говоря  уж  о  "Королеве  фей"  самого
Эдмунда Спенсера, а в ней как-никак около сорока тысяч строк, и  читатели  у
этой поэмы есть  поныне):  тем  же  девятистишием  с  характерно  удлиненной
последней строкой написано самое раннее из сохранившихся стихотворений Китса
- "Подражание Спенсеру" (1814), да и ряд более поздних - в том  числе  поэма
"Канун Святой Агнессы".  Пять  или  шесть  стихотворений  Китса,  достоверно
датируемых 1814 годом (31 октября этого  года  Джону  Китсу  исполнилось  19
лет), являют нам поэта духовно юного, но творчески - вполне зрелого.
     Этим годом датирован лишь в 1848 году впервые опубликованный  сонет  "К
Байрону" - сонет  несовершенный,  полный  любви  и  восхищения;  сам  Байрон
творчество Китса, насколько можно судить, в грош не ставил и, лишь  узнав  о
трагической смерти молодого поэта, отозвал из печати  весьма  издевательские
строки, ему посвященные. Но отозвать из типографии - не значит вычеркнуть из
истории, и мало ли мы случаев знаем, когда после безвременной  смерти  поэта
современники начинали каяться.  Слишком  уж  на  памяти  был  в  те  времена
несчастный  жребий  Томаса  Чаттертона   (1752-1770),   гениального   юноши,
доведенного до самоубийства самолюбивыми критиками, не в  последнюю  очередь
славным   сэром   Горацием   Уолполом    (17171797),    сыном    английского
премьер-министра, чья "готическая" повесть "Замок Отранто" читаема (впрочем,
не   без   смеха)   студентами,   изучающими    литературу    XVIII    века.
Восемнадцатилетний Чаттертон, получив от Уолпола уничтожающий отзыв на  свои
стилизованные стихи (он  писал  от  имени  монаха  XV  века  Томаса  Роули),
отравился мышьяком в предместье Лондона - от боязни голода.  Уолпол  каялся,
но - поздно.
     Весной 1815 года (по другой  версии  -  полугодом  раньше)  Китс  пишет
сонет, посвященный Чаттертону. Интересно,  что  английский  язык  Чаттертона
(много позже, в сентябре 1819 года) Китс называл "самым  чистым"  -  хотя  в
значительной мере Чаттертон компенсировал недостаток лингвистических  знаний
интуицией. Влияние Чаттертона, прежде всего драмы "Элла", прослеживается  во
многих строках Китса - таким образом, домысел Китса обрастал плотью,  "самый
чистый" (хоть отчасти и вымышленный) язык  Чаттертона  оказывал  влияние  на
хрустально-чистый (для нас, читателей конца XX века) язык Джона Китса.
     Сонет "К Чаттертону" был опубликован лишь в  1848  году,  -  но  создан
весной 1815 года, когда самому Китсу шел двадцатый год, и  написал  он  куда
меньше, чем Чаттертон: для гениальных детей и подростков такие сопоставления
никогда не случайны. Средства  к  жизни  у  Китса  были,  он  пытался  стать
практикующим врачом. Однако летом 1816 года провалил  экзамен  на  медика  и
больше к этой стезе не возвращался, решив всецело посвятить себя литературе.
Первым его опубликованным стихотворением был сонет "К Одиночеству"  (октябрь
1815 года - Китсу ровно  20  лет!),  а  следом  появились  первые  серьезные
литературные  союзники  и  друзья.  Только  что  вышедший   из   двухлетнего
заключения (по политическим причинам!) небездарный поэт Ли Хант рекомендовал
английским читателям молодую поросль английской поэзии -  среди  юношей,  на
творчество которых Ли Хант рекомендовал обратить внимание, был помимо  Китса
еще и Шелли: тот самый Шелли, который написал  на  смерть  Китса  лучшую  из
своих поэм - "Адонаис". А Китс погрузился в писание стихотворений:  сонетов,
посланий к друзьям, отрывков, черновиков к  будущим,  никогда  не  созданным
произведениям, и в марте 1817 года  вышел  в  свет  его  первый  поэтический
сборник "Стихотворения". Сборнику был  предпослан  эпиграф  из  Спенсера  (и
портрет Спенсера),  книга  была  посвящена  Ли  Ханту...  и  осталась  почти
нераспроданной.  Полдюжины   более-менее   дружественных   отзывов   (нечего
удивляться - отзывы писали друзья, в том числе  Ли  Хант)  дела  не  меняли:
сборник, едва выйдя, стал для поэта "ювенилией".
     Современники, к слову сказать, кристально чистым английский язык  Китса
не считали: Ли Хант и его младшие друзья,  группировавшиеся  вокруг  журнала
"Экзаминер", нередко были обзываемы прозвищем  "кокни",  как  в  те  времена
именовался лондонский разговорный язык. Получивший  хорошее,  но  отнюдь  не
блестящее и  не  всеобъемлющее  образование  Китс  был,  возможно,  наименее
образованным из числа  великих  английских  поэтов-романтиков.  Он  не  знал
древнегреческого языка, явно был не в ладах с латынью, стеснялся этого -  и,
быть может, поэтому постоянно стремился прочь от слишком  близкой  дружбы  с
получившим университетское образование Шелли; быть может, именно поэтому ему
столь импонировали фигуры откровенных автодидактов - Чаттертона,  поздней  -
Бернса.
     Однако из всех  английских  романтиков  именно  Китс  обладал  наиболее
органичной связью с многовековой традицией европейской культуры.  Не  считая
уже упомянутой любви к Спенсеру  и  другим  поэтам  английского  Ренессанса,
боготворя Мильтона,  Гомера  Китс  предпочитал  читать  в  переводе  Джорджа
Чапмена (1559?-1634), современника  Спенсера;  даже  шекспировского  "Короля
Лира" он читает как  повторение  полюбившегося  эпизода  из  поэмы  Спенсера
"Королева Фей"  (см.  сонет  "Перед  тем  как  перечитать  "Короля  Лира"").
Буквально с самых первых известных нам строк Китса в  его  поэзии  возникает
антитеза: природа - культура. Город (по Китсу) Явно не относится ни  к  тому
ни к другому, и лучшее, что можно сделать, - это из города бежать (см. сонет
"Тому, кто  в  городе  был  заточен...").  Природу  Китс  возводит  в  идеал
("Одиночество", "К морю" - и прославленные поздние оды), но  искусству  этот
идеал противостоит очень неожиданно, по Китсу, природа располагается едва ли
не внутри искусства, искусство же  размещено  в  душе  поэта  -  это  прямым
текстом сказано в "Оде Психее" и "Оде к греческой вазе".
     Большинству читателей, быть может, и  незаметно,  что  в  "Оде  Психее"
лирический герой, гуляя по парку, набрел не  на  влюбленную  парочку,  а  на
статую, изображающую Амура  и  Психею;  вся  последующая  молитва  Психее  о
разрешении воздвигнуть ей жертвенник содержит точное  указание  о  том,  где
жертвенник будет воздвигнут: в душе самого  поэта.  Китс  воздвигает  алтарь
Психее-Душе - в собственной душе! Философу, дабы изложить подобную концепцию
искусства, пришлось бы написать большую  книгу.  Китс  уложился  в  неполные
семьдесят строк одного-единственного стихотворения.
     Впрочем, подобный "пейзаж души"  -  отнюдь  не  изобретение  Китса.  На
гобеленах XV века  и  в  аллегорических  поэмах  следующего  столетия  часто
встречалось изображение души в виде обширного пространства, чаще всего  сада
или леса,  с  постройками,  фонтанами  и  олицетворениями  страстей,  подчас
сражающимися друг с другом. Для романтизма тяга к средневековью  характерна,
но едва ли такая; тут уж перед нами скорей "душа  души",  если  использовать
выражение старшего современника Китса,  Г.Р.Державина.  И  английский  (т.е.
"нерегулярный", прикидывающийся дикой природой) парк поэтому  столь  любезен
Китсу: именно там могут неожиданно явиться то герои скульптурной группы,  то
греческая урна на постаменте, персонажи оживают, разворачивают действа то на
сюжет, взятый у Боккаччо ("Изабелла"), то на  более  или  менее  собственный
сюжет Китса ("Канун Святой Агнессы"), действие становится все  более  -  как
выразился С.Эйзенштейн о поэмах  Пушкина  "Полтава"  и  "Медный  всадник"  -
"кинематографично", следует чередование крупных и общих  планов,  наплывы  и
т.д. - перед нами используются приемы искусства, о самом  создании  которого
во времена Китса никто и не помышлял. Вещью бесконечно далекой  от  природы,
одухотворенной статуей,  венчается  китсовский  пейзаж.  Китс  создает  свою
собственную поэтику и свой поэтический мир, настолько сильно опережая каноны
своего времени, что отчасти, быть может,  становится  понятно  -  отчего  не
поняли и не  приняли  Китса  почти  все  его  мудрые  современники.  Мы  "не
понимать" уже не имеем права. Концепция парка (верней - "сада") как проекции
души (и наоборот) давно и подробно  разработана,  хорошо  известна  антитеза
"французского" парка  (например,  Версаля),  в  котором  зеленые  насаждения
прикидываются архитектурой, все подстрижено и подметено, - и  "английского",
прикидывающегося чуть ли не лесом в  первозданном  виде.  "Сад  Души"  Джона
Китса - безусловно, английский. В  нем  происходит  все,  что  происходит  в
стихотворениях и поэмах Китса (кроме немногих, написанных на случай), в  нем
невозможны Монбланы байроновского Манфреда, бури кольриджевского "Морехода",
Стоунхенджи  вордсвортовской  "Вины  и  скорби",  в   нем   царит   формула,
извлеченная, видимо, из "Гимна интеллектуальной красоте"  Эдмунда  Спенсера:
"В прекрасном - правда, в правде - красота",  и  в  рамки  этой  формулы  не
подлежит  вводить  никакой   "штурм   и   натиск":   колоссальные   масштабы
неоконченного "Гипериона" свойственны  не  ему,  а  одному  из  главных  его
"учителей"  -  Джону  Мильтону.  Если  поэта-романтика  измерять  непременно
ипохондрией, перемноженной на умение вести легкую  светскую  беседу  (как  в
бессмертном байроновском "Беппо"), Джона  Китса,  пожалуй,  придется  вообще
романтиком не числить. Однако выясняется, романтизм бывает  очень  различен:
его мерилом в некоторых случаях может служить как раз творчество Китса.
     Впрочем, к "большим масштабам" Китса все же влекло. Едва лишь  выпустив
в свет свою первую юношескую книгу, он уехал  из  Лондона,  через  несколько
месяцев вернулся, но целый год отдал он главному, как  тогда  ему  казалось,
делу жизни: поэме "Эндимион". 8 октября 1817 года он пишет о новой  поэме  в
письме Бенджамину  Бейли:  "Мне  предстоит  извлечь  4000  строк  из  одного
незамысловатого эпизода и наполнить их до краев Поэзией". К  середине  марта
следующего года поэма была закончена (именно в  запланированных  размерах!),
месяцем  позже  -  вышла  отдельной  книгой.  Параллельно  с   окончательной
шлифовкой "Эндимиона" Китс написал еще и поэму "Изабелла", словом - наставал
его звездный час.
     О достоинствах самого крупного произведения Китса трудно говорить, коль
скоро нет возможности предложить его читателям  в  русском  переводе  (кроме
нескольких фрагментов).
     Античный миф о любви юноши Эндимиона и богини Луны Дианы,  видимо,  был
известен Китсу в основном по его обработкам английских поэтов XVI-XVII веков
- Дрейтона, Лили,  Джонсона,  но  Китс  действительно  превратил  "небольшой
эпизод" в колоссальное полотно;  в  первой  части  поэмы  главным  "сюжетом"
служит красота  природы,  во  второй  -  чувственная  любовь,  в  третьей  -
сострадание, в четвертой они чудесным  образом  сливаются  в  единое  целое.
Можно спорить о том, насколько Китсу  удалось  воплощение  замысла.  Критики
чаще всего стараются вообще уйти от разговора об  "Эндимионе",  наклеить  на
поэму ярлык "слабой и юношеской",  объявить  "неудачей",  в  крайнем  случае
осторожно заметить, что об этой поэме имеются разноречивые мнения.  Не  имея
возможности вести разговор о поэме, по сей день не переведенной  на  русский
язык, все же надо заметить, что имя  "Эндимион"  каким-то  образом  стало  в
английской литературе чем-то вроде  прозвища  самого  Китса.  Оскар  Уайльд,
боготворивший  Китса,  написал  о  нем  несколько  стихотворений,  а  сонет,
написанный по поводу продажи с аукциона писем Китса к  Фанни  Брон,  главной
его любви, стал хрестоматийным:

                     Вот письма, что писал Эндимион, -
                     Слова любви и нежные упреки,
                     Взволнованные, выцветшие строки,
                     Глумясь, распродает аукцион.

                     Кристалл живого сердца раздроблен
                     Для торга без малейшей подоплеки.
                     Стук молотка, холодный и жестокий,
                     Звучит над ним как погребальный звон.

                     Увы! Не так ли было и вначале:
                     Придя средь ночи в фарисейский град,
                     Хитон делили несколько солдат,

                     Дрались и жребий яростно метали,
                     Не зная ни Того, Кто был распят,
                     Ни чуда Божья, ни Его печали.

     (Оригинал сонета Уайльда впервые был опубликован в 1886 году,  перевод,
процитированный выше, и принадлежащий автору этого  предисловия,  -  в  1976
году.)
     Итак, все-таки "Эндимион" - пусть не высшее достижение Китса в  поэзии,
но его  собственное,  оставленное  векам  поэтическое  имя.  Юпитер  даровал
мифологическому Эндимиону вечную юность. Джон Китс обрел ее сам  по  себе  -
стихами и жизнью. Весной 1818  года  на  небосклон  европейского  романтизма
взошла новая планета - Эндимион.  Современники,  впрочем,  полагали,  что  у
планеты есть имя и фамилия - Джон Китс. Кому как  нравится,  верно  и  то  и
другое.
     Не планета скорей, конечно, а звезда, и звезда эта все-таки вписалась в
великое созвездие европейского романтизма. Современный исследователь истоков
"новой  эры"  Кристофер  Бэмфорд  пишет:  "Казалось,   романтизм   возвестил
наступление  новой  эпохи  (...).  Это  время  впору  было   назвать   новым
Ренессансом, и в каком-то смысле романтизм таковым и являлся, только на ином
уровне, одновременно приближенный и к человеческому, и к небесному, в равной
мере исполненный идеализма  и  реализма,  не  столь  абстрактный,  но  более
определенный.  (...)  Необходимо  осознать,  что  имена,  составляющие   это
блистательное созвездие, называемое романтизмом,  -  от  Гердера,  Лессинга,
Гете, Шиллера,  Новалиса,  Гельдерлина,  Фихте,  братьев  Шлегелей,  Гегеля,
Шеллинга - до Блейка, Кольриджа, Вордсворта, Шелли  и  Китса,  от  Эмерсона,
Торо, Олькотта, Шатобриана, Гюго - до Пушкина и Мицкевича, -  связаны  между
собою священным языком  истинного  "я".  (...)  Хотя  романтизм  традиционно
определяется как течение, состоящее  из  горстки  бесплотных  мечтателей,  -
романтики, безусловно, были более чем подлинными провидцами".
     Как   мы   видим,   упоминание    имени    Китса    среди    величайших
писателей-романтиков ныне уже неизбежно.
     В конце июня  1818  года  Китс  проводил  в  Ливерпуль  младшего  брата
Джорджа, который вместе с женой решил эмигрировать в Америку.  Третий  брат,
Томас, к этому времени был уже болен семейным недугом Китсов - чахоткой и  1
декабря того же года умер.  Впрочем,  еще  раньше  (июнь-август)  Джон  Китс
отправился в пешее путешествие по Шотландии и Ирландии, но 18 августа спешно
вернулся  в  Хемпстед,  ибо  серьезно  простудился  на  острове  Малл;  надо
полагать, эта простуда разбудила туберкулез в нем самом: таково было  начало
конца, жить Китсу оставалось всего ничего, творить - еще меньше (чуть больше
года), однако на это время приходится все  самое  важное,  что  случилось  в
жизни поэта: он познакомился с Фанни  Брон,  своей  великой  любовью,  начал
работу над поэмой "Гиперион", написал "Канун Святой Агнессы", "Ламию", драму
"Отгон Великий", - и это не считая лирики. Той самой лирики, которая из  его
творческого наследия - всего ценней для мировой культуры.
     Не берусь осуждать В.В.Рогова, утверждавшего в  советском  англоязычном
издании Китса (М., 1966), что "творчество Китса всегда  является  выражением
душевного здоровья", -  ниже  Рогов  пишет  даже:  "Пользуясь  чуждой  Китсу
лексикой, мы вправе сказать, что по его мнению поэт - разведчик человечества
на путях постижения мира", - и первое утверждение,  и  второе  адресовались,
думается, исключительно советской цензуре шестидесятых годов,  которую  если
чем и можно было бы прошибить, так только прямой ссылкой на Ленина,  который
где-нибудь похвалил бы Китса; даже мнение Бернарда  Шоу  служило  поводом  к
допущению в печать лишь  трех  или  четырех  октав  из  "Изабеллы",  которые
великий циник едва ли не издевательски отписал по ведомству  "Капитала".  Но
факт печальный: лишь "Ода к осени", самая  пасторальная  из  шести  "великих
од", до  семидесятых  годов  охотно  перепечатывалась  советскими  изданиями
(благо имелись достойные переложения Маршака и Пастернака), остальные оды  в
печать все никак не шли. Георгий Иванов вспоминал в 1955 году  в  эмиграции,
как  Мандельштам  однажды  хотел  напечатать  "чьи-то"  переводы  од  Китса.
"Перевод оказался отчаянным", - пишет Г.Иванов. О  многих  переводах  лирики
Китса на русский язык и по сей день можно сказать почти  то  же,  приходится
выбирать лишь лучшее из наличного, а наличного  -  хотя  диссертация  Г.  Г.
Подольской "Джон Китс в России" (Астрахань, 1993) читается  как  детектив  -
все еще не так уж много. Может быть, Россия отметит достойным  образом  хотя
бы трехсотлетие со дня рождения Китса? Дай Бог...
     1 декабря 1818 года Том Китс, младший брат поэта, умер  от  чахотки,  и
там же, где он умер, в Хемпстеде, остался жить Джон Китс. В  Рождество  1818
года произошло объяснение с Фанни Брон, - год спустя поэт обручился с ней, а
когда зимой 1820 года у него открылось легочное кровотечение,  предложил  ей
расторгнуть помолвку, - но Фанни Брон  его  жертвы  не  приняла.  Год  жизни
Китса, проведенный до обручения с Фанни, был для него последним  творческим,
самым драгоценным для мировой поэзии, -  напротив,  в  самый  последний  год
жизни Китс писал разве что письма. Впрочем, в начале июля 1820 года вышла  в
свет последняя прижизненная книга Китса - "Ламия", "Изабелла", "Канун Святой
Агнессы" и другие стихи". Книга представляла собою  скорее  плод  творческих
усилий друзей Китса, чем самого поэта, - завершалась она неоконченной,  явно
под влиянием Мильтона созданной поэмой "Гиперион", - менее тысячи  строк,  а
поэт собирался написать вчетверо больше, иначе говоря, не меньше, чем было в
предыдущем "Эндимионе". Издатели  (видимо,  Джон  Тэйлор)  приняли  на  себя
ответственность за публикацию неоконченной поэмы, но тут же и  открестились,
мотивируя помещение поэмы чем-то вроде творческой неудачи, якобы  побудившей
автора отказаться от работы над продолжением поэмы. Китс перечеркнул в своем
авторском экземпляре все строки "Предуведомления" и надписал: "Все - вранье,
просто я в это время был болен". Увы, здоров Китс не был уже никогда.
     Врачи советовали отправиться на  лечение  в  Италию,  и,  не  дожидаясь
промозглой английской осени, 18 сентября  1820  года  Китс  в  сопровождении
друга-художника Джозефа Северна отплывает из Англии, в середине  ноября  они
прибыли в Рим и поселились на Пьяцца ди Спанья. Болезнь, вопреки  ожиданиям,
резко обострилась - Китс больше не пишет даже писем, а 10 декабря начинается
долгая и мучительная агония, завершившаяся 23 февраля 1821 года, - через три
дня тело поэта было предано земле в Риме, на протестантском кладбище.
     Восьмого июля 1822  года  возле  Вьяреджо  утонул  Шелли,  единственный
великий современник Китса, оценивший его талант по достоинству,  уговоривший
Байрона отозвать из печати грубые строки о Китсе; впрочем, и самому  Байрону
оставалось жить всего  ничего:  19  апреля  1824  года  в  греческом  городе
Миссолонги смерть пришла и к