ил в торжественном молчании, изредка нарушаемом лязгом
посуды, чавканьем и хмыканьем старшего Гренса по поводу плохо
проварившейся картошки. Альба ни за что бы не догадался, что это картошка.
Скорее это было похоже на вареный абрикос огурцевидной формы, розового
цвета с толстой кожурой, которую вообще ни с чем сравнить было невозможно.
Гренс-старший употреблял это с соленой сметаной и закусывал сочным стеблем
растения, похожего на ревень, который, очевидно, заменял ему хлеб. При
всем этом на столе присутствовали пестрые вареные яйца, миска меда, орехи
величиной с кулак и мелкие запеченные в зелени кусочки мяса, по вкусу
напоминающего креветку, но при жизни, как объяснил Голли, они были
обыкновенными древесными гусеницами, которых везде навалом, главное,
знать, какую ветку потрясти. Голли несколько раз пытался объяснить
Альберту, откуда взялся столь необычный картофельный сорт, как он
прекрасно растет на нижних ярусах заповедника, где климат значительно
теплее, и возле каких болот его лучше всего выкапывать. Но дядя Ло никак
не пытался поддержать тему застольного разговора. Напротив, то и дело
сердито поглядывал на сына, давая ему понять, что картофельная ботаника -
вовсе не та тема, которой следует развлекать гостя; что право выбора
достойной темы он оставляет за собой и намерен воздержаться до той поры,
когда рот будет свободен от посторонних предметов.
  Дожевав последний стебель "ревеня", Гренс торжественно отодвинул от себя
тарелку, откинулся на спинку стула и развернулся к Голли:
  - Что тебе рассказывал дядя Феликс обо всей этой истории?
  - О какой истории?
  - Не дури мозги, - начал сердиться Гренс, - ты достаточно часто там
вертишься, чтобы знать, для каких таких целей ему понадобился Альберт?
  - Он не может пригласить его в гости на каникулы?
  - Ты учишься, сынок?
  Альба отрицательно помотал головой, а Голли осторожно наступил ему на ногу
под столом.
  - Он собирался меня лечить.
  - Как, лечить? Ты болен?
  Голли еще раз наступил Альбе на ногу.
  - Говорил я ему, - воскликнул Гренс, - что добром не кончится! Сто раз
говорил! Ему всегда было наплевать! Даже на собственного ребенка! Позволил
сделать из себя получеловека и после этого рассчитывает иметь здоровых
детей... А мать? - обратился он к Альбе. - Твою мать, кажется, зовут
Наташей?
  Альба кивнул.
  - Я немного был знаком с ней. Хорошая девочка... самостоятельная. И она
воспитывала тебя одна все эти годы? А проклятые папаши только сейчас
соизволили поинтересоваться твоим здоровьем?
  - Дядя Феликс не знал о его существовании, - вступился Голли.
  - Ерунда это! - отрезал Гренс и поднялся со стула. - Он не мог не знать.
Твой дядя Феликс большой проходимец, но не идиот! Может быть, он не хотел
знать... так это совсем другое дело. Так что у тебя болит, мальчик мой? -
склонился он над Альбой.
  - Отец, перестань, - не унимался Голл, - твои настойки ему не помогут.
  - Дай ему сказать. Здесь я решаю, что поможет, а что не поможет.
  На кухне воцарилась нехорошая пауза, которую никто из трех
заинтересованных сторон долго не решался нарушить.
  - Ты хоть диагноз свой помнишь?
  - Помню, - сознался Альба, - провалы памяти... Амнезия.
  Голли схватился за голову. Наступать на ноги под столом было бесполезно.
Старший Гренс уже сорвался с тормозов и пустился отмерять шаги от стены до
стены на полный размах штанин, сшибая попавшиеся под ноги табуретки.
  - Вот что значит... - воскликнул он с нескрываемым пафосом, -
наследственность!!! Не знаю, кто именно из этой троицы твой отец, похоже,
все они постарались... Но что касается амнезии - вне всякого сомнения, это
тебе подарок от папы Феликса! А ты будь спокоен, - похлопал он по плечу
Голли, - они его вылечат. Так вылечат!.. Он вспомнит и то, чего не было.
Даже не вздумай, - грозил он пальцем, - ни за что не позволяй это делать.
Биоников близко к нему не подпускай, а станут обижать, веди его сюда. Ты
хорошо запомнил дорогу, Альберт? Я знаю, что у них на уме. Ничего хорошего
там нет! Ничему хорошему там взяться неоткуда... и в перспективе не
предусмотрено. Так что ты мне рассказывал об этих дурацких проектах? -
Гренс угрожающе застыл за спиной Голли.
  - Не помню.
  - Вот как... И ты туда же. А еще говорят, амнезия не заразна. Уж тебя-то,
сынок, я точно вылечу. - Он решительно направился в кабинет, где
находилась его бесценная библиотека. Доступ к ней был категорически
запрещен всем без исключения, - так решил Гренс с первого дня ее основания
и с тех пор ни разу не изменил этой идее фикс. Казалось, он предпочел бы
еще раз наложить на себя руки и завещать наследие всему разумному космосу,
чем позволить частицам этого космоса при его жизни шарить по заповедным
полкам. Библиотека занимала половину стены и состояла в основном из
дневников и рукописей. Часть из них являлась откровением самого Гренса.
Все остальное было им нажито, приобретено, украдено и строго-настрого
засекречено, все без разбора: начиная с детских воспоминаний Андрюши
Короеда (который с некоторых пор стал существовать для него в третьем
лице) и кончая фрагментами архива ранних (а также поздних) акрусианских
цивилизаций. Только за время своего пребывания в заповеднике Гренс
умудрился извести десяток самошитых тетрадей, больше похожих на
фотоальбомы из толстой невыбеленной бумаги. Причем почерк его, ввиду
вынужденной экономии писчих ресурсов, можно было разобрать только с лупой.
С этой же лупой Гренс и трудился над продолжением своих исторических
мемуаров всякий раз, когда отдыхал от грубой работы по хозяйству, если
руки не тряслись после топора или пилы. Короче говоря, всякий раз, когда
был способен с первой попытки попасть пером в узкую шейку чернильницы, -
других критериев работоспособности для Гренса не существовало.
  Он выудил из архива объемную рукопись в кожаном переплете, туго
зашнурованную со всех сторон тонкими ремешками, которые были вымочены
клейким сиропом в расчете на то, чтобы нынешнее поколение любопытных не
имело даже соблазна... Минут десять, чертыхаясь и отплевываясь, он
расшнуровывал эту сокровищницу мысли, а затем, с хрустом развернув желтые
листы, принялся бережно их перекладывать.
  - Это шел первый год нашего поселения. Да? Да. Первая пятница апреля. Я
прекрасно помню тот день, когда спустился за тобой в павильон, и что я там
увидел? Ах, что я там увидел! Всю аритаборскую шайку! Ты, маленький
засранец, был с ними и хвастал, что понимаешь все, о чем они говорят. Так
о чем они говорили?
  - Не знаю.
  - Я знал, что когда-нибудь ты станешь большим засранцем, поэтому записал
дословно все, что от тебя услышал. - Гренс постучал пальцем по странице и
занес над ней лупу. - Ты говорил так: если экспертиза не выявит аномалий,
мальчика забирать с Земли не будут. А если аномалии будут слишком опасны -
будут делать экспериментальную лабораторию. Что это за эксперименты на
живом человеке?
  - Отец, это совсем не то!
  Гренс хлопнул ладонью по столу, так что лязгнула посуда, а у Альбы
зазвенело в ушах.
  - Никаких экспериментов над человечеством, пока я жив! Только через мой
труп! Ты сейчас же отправишься вниз, в их крысиные норы, и объяснишь, что,
если они немедленно не откажутся от этой бредовой затеи, дело будут иметь
со мной. А дяде Феликсу передашь, что, если он еще раз захочет увидеть
Альберта, ему придется ответить на все мои вопросы, а я подумаю... и
погляжу в его бессовестные глаза. А пока... - он погладил Альбу шершавой
ладонью по волосам, - поживешь у меня. Я сам тебя полечу. Своими
человеческими способами. Ты ведь человек. Не забывай об этом, в какую бы
авантюру тебя ни втянули. Ты прежде всего человек!
  - Не думаю... - пробормотал Альба.
  - Что? - не расслышал Гренс, а Голли не удалось дотянуться до него
ботинком, поскольку обе ноги Альберта были предусмотрительно спрятаны под
табурет.
  - Я говорю, не думаю, что это можно вылечить совсем. Врачи говорят, можно
препятствовать развитию болезни. Например, рисование избавляет от
навязчивых галлюцинаций, а стихосочинительство - от навязчивых идей...
  Гренс от восторга хлопнул в ладоши и так расчувствовался, что стиснул
Альбу в своих отцовских объятиях:
  - Человечище ты мое! Живое, настоящее, наконец-то! Да знаешь ли ты, что
дядюшка Ло еще не забыл, как выглядит мольберт! Завтра мы сделаем рамы,
натянем холсты, а за красками я отправлюсь сегодня же. Не за какой-нибудь
синтетикой, а за настоящими... природными. Вот только кисти... - Гренс
развел руками. - У нас были настоящие беличьи кисточки, но Голли, когда
был маленький, все погрыз. Знаешь почему? Я заставлял его рисовать, а он
не любил это делать. Пока у нас жила белка, я имел возможность делать
новые... Но белкин хвост превратился в черт те что, и Голли выпустил ее в
лес. Тогда я еще неплохо лазал по деревьям, м-да! Ничего, холстины полно,
что-нибудь придумаем.
  - Может быть, не стоит тратить холст. Я могу и на бумаге...
  - Извини, сынок, а на чем же мы будем писать стихи? Бумага здесь не
простая, а золотая. Не та, к которой ты привык. Проще наткать дерюги. Не
волнуйся, - Гренс снова прижал его к себе, - здесь все будет
по-настоящему. Вечерами при свечах мы будем читать стихи, а днем...
  - Папа, - перебил его Голли, - Феликс скоро вернется.
  Гренс выпустил Альбу из объятий и напустился на сына:
  - Ты еще здесь? Что я велел тебе делать? Сейчас же отправляйся вниз!
  - Нет.
  - Что значит "нет"? Мне взять ремень? Сейчас же чтобы духу твоего здесь не
было!
  - Дядя Ло, - остановил его Альба, - не сейчас. Мы же ботриша поймали. У
нас на ужин должен быть тушеный ботриш.
  - Ну да! - вспомнил Гренс и стукнул себя кулаком по лбу. - Ах я, старый
барабан. Это вы меня с толку сбили. Мы потрича поймали, Голли, это был для
тебя сюрприз.
  - Что-что вы собирались сделать с ботришем, - улыбнулся Голли, - потушить?


                                  Глава 8


  Ло Гренс был и остался человеком слова. Он действительно мастерски потушил
потрича к ужину и, накормив детей до отвала, уложил их спать под пуховыми
одеялами, припасенными для морозной зимы. А затем долго сидел в темноте на
краешке дивана. То ли думал о своем, то ли караулил, чтобы мальчики
уснули, а не принялись играть в волейбол подушками. Но как только ночная
темень стала растворяться в утренних сумерках, он обул рыбацкие сапоги,
взял палку, заткнул за пояс кинжал, закинул за плечи мешок, перекрестился
на березовый веник, привязанный в углу под потолком, и вышел прочь.
  Утром Голли был безжалостно разбужен, отослан на поиски бурой крапивы, и к
тому времени, когда проснулся Альба, работа кипела вовсю. На печи
клокотали склянки с пенистой, совершенно неаппетитно пахнущей жидкостью.
Гренс-старший с мешком на плече снова уходил в лес, а Голли, устроившись
на берегу озера, разводил костер и аккуратно складывал корешки бурой
крапивы в котелок, где варились густые клочья звериной шерсти.
  - Белки вернулись? - спросил Альба, устраиваясь возле костра.
  - Белки... - ухмыльнулся Голли, - размечтался. Это хвосты йогуртов, так
что держись от котла подальше. А еще лучше, иди в дом и помешивай краску.
Ее надо варить до густого сиропа и постоянно снимать пенки.
  Альба опешил.
  - Чьи хвосты?
  - Ты видел потрича? Нашу козу видел?
  - Мне показалось, что это медвежонок.
  - Коза, не сомневайся. С отцом спорить глупо. Если он ее доит - значит,
коза. А вот йогурт, - Голли постучал палочкой по краю котелка, к которому
причалил клок шерсти, - никто не знает что за зверь такой. Отец с Феликсом
думали-думали и назвали его йогуртом - "звериной корзинкой". Они вроде бы
собаки, но длинномордые и не настолько зубастые; они вроде бы как львы -
пегие с кисточками на хвосте, но в то же время рогатые и бодаются. Вот
здесь, - он указал на переносицу, - у них маленький ядовитый рожок. Его
под шерстью не видно, но кусаться ему незачем - зацепит дичь рогом,
закинет на спину и быстро-быстро бежит на своих толстеньких коротеньких
лапках, пока яд действует.
  У Альбы мурашки пошли по коже. Он представил себе, какой опасности
подвергался дядя Ло из-за его дурацкой прихоти. В конце концов, можно было
бы вполне рисовать угольком и обгрызенной веточкой, да чем угодно, лишь бы
не брать грех на душу.
  - Все эти когти, зубы, рога - ерунда полная, - продолжил Голли, - йогурты
пугливы и первыми в драку не лезут, а яд только парализует на время, к
тому же у отца иммунитет. Самое страшное оружие йогурта - это хвост, - он
подцепил палочкой клочок шерсти и поднес к Альбе, - понюхай.
  Альба понюхал и шлепнулся на мокрый песок. Такой пронзительной вони он
представить себе не мог. При всей фантазии он не мог себе вообразить, как
из чистеньких, благоухающих стерильным навозом, земных зверюшек мог
получиться столь вонючий гибрид.
  - Ничего, - успокоил Голли, - пару часов поварятся в крапиве и запах
уйдет. Отец и раньше добывал хвосты, развешивал их на чердаке и в
курятнике, чтобы отпугивать диких пчел, но пчелы переселились в дом, а
куры передохли. За этими хвостами надо ходить на заре, пока йогурт спит, а
попу в это время из норы высовывает, чтобы не задохнуться. В такой позиции
хвост не охраняется. Главное, отстричь кисточку, не затронув вонючую
железу. Если капнет на кожу - конец. Проще умереть и родиться заново, чем
отмыться. Ну-ка, подложи немного щепок.
  Альба осторожно подполз к костру.
  - Только не суй в огонь пальцы. Ты землянин и должен знать. Это я впервые
увидел настоящий огонь у Феликса в камине и тут же пощупал. Как они
перепугались. Я же не чувствую горячее так же, как ты, - пока пузыри не
пошли, ничего не понял. И регенерации после ожогов у меня нет - делали
искусственную кожу. Вот смотри. - Голл Гренс продемонстрировал Альбе свою
руку, которая, в общем-то, выглядела неплохо. Но местами белесые участки
выделялись на светло-коричневом фоне естественного окраса акрусианина. Эти
инородные пятна своими очертаниями напомнили Альбе очертания земных
материков. - Потом у меня была болезнь, - продолжил Голли, - мания трогать
огонь, пока отец не отучил. Мы с ним полгода жили в шалашах, потом в
сараях, пока собрались построить дом. На холодные дни отец отправлял меня
к Феликсу погреться. Вот это были каникулы! Они после ожогов боялись
оставить меня одного. Иногда Феликс брал с собой в Аритабор, иногда я
торчал в лабораториях у Ксара, но чаще всего летал с Суфом. Учился
навигации, но в школу все равно не прошел. Суф сказал: "Не торопись, тебе
еще рано", да и вообще, фактуриалы в навигаторскую школу попадают редко.
  - А ты летаешь?
  - Только не вздумай проболтаться отцу. Он уверен, что в павильоне я
получаю образование по физике и математике. Я не могу ему объяснить, что
"земные" науки здесь ни к чему не пригодны, разве что стропила на крышу
поднимать, да фундамент рассчитывать. - Он еще раз помешал палочкой
шерстяную кашу. - Ну-ка, понюхай. Заметно меньше воняет? Что я тебе
говорил!
  Но Альба предпочитал держаться от котелка подальше.
  - А чему учил тебя Феликс?
  - В основном инфолингвистике, - Голли задумался, как можно доступным
образом объяснить суть этой науки человеку, не имеющему элементарных
навыков работы в сетях. - Это особая дисциплина, если как следует ею
овладеть... - он мечтательно закатил глаза, как натуральный землянин.
Альба даже восхитился, как Феликсу и дяде Ло удалось из настоящего
гуманоида сделать человека. - Самой инфолингвистике меня, конечно, учил
Баю, - продолжил Голл, - Феликс вел себя как нянька: смотрел, чтобы я не
потерялся, не перегрелся, не перенапрягся. А Баю - классный лингвист.
Говорят, для русского языка ему понадобились сутки. На Феликса после этого
было страшно смотреть. Он вспотел и охрип. А Баю ничего... включился.
Говорит лучше нас с тобой, но считает этот язык слишком консервативным,
неудобным для общения: очень сильная эмоциональная перегрузка при этом
информационный недобор. Понимаешь? Феликс ему не позволил корректировать
язык. Это для него святое. Баю не фактуриал. Он таких тонкостей не
понимает.
  - А Ксарес?
  - Что Ксарес? - Не понял Голли.
  - Чему учил тебя Ксарес?
  После этого вопроса Голл неожиданно замолчал. Он хорошенько перемешал
йогуртовы хвосты, настрогал туда свежих корешков, снова перемешал,
подложил в костер щепок и все это время не переставал ощущать на себе
вопросительного взгляда Альбы. "Болтун - находка для шпиона, - говорил ему
отец, - когда-нибудь ты попадешься за свой длинный язык". Желание болтать
своим "длинным языком" у Голли пропало вмиг и надолго.
  - Не пора ли тебе мешать краску?
  - Да, - согласился Альба, поднялся и вразвалочку направился к дому, а
озадаченный Голл застыл с палочкой над котелком. "Сын Али-Латина, -
подумал он, - ничего себе чудо природы. Землянин, тоже мне... А все-таки
болтун ты, Голл Гренс. Воистину трепло номер один во всем обитаемом
ареале", - и, выругавшись хорошенько пятью непонятными словами русского
языка, он с чувством исполненного долга целиком посвятил себя
приготовлению хвостов.

  Для получения белой краски старший Гренс заставил младшего Гренса
растереть в пыль кусок голубого мела, который затем сутки напролет надо
было разводить водой, прокаливать, затем опять разводить водой до полного
побеления. Альба наблюдал это с легкой дрожью в коленках. Никогда прежде
его художественные способности не доставляли окружающим столько хлопот. Ко
дню рождения он неизменно получал в подарок новые коробочки красок, как
должное, как само собой разумеющееся, от всех без исключения родственников
и знакомых. Но редко кто из дарителей догадывался, что для полноценного
рисования нужны еще бумага и кисти. А так как мальчик оказался чрезвычайно
одаренным, - растворы, грунтовки, холсты. Это съедало целиком бабушкину
пенсию и половину маминой зарплаты. Альбе все сознательное детство
приходилось бы довольствоваться мрачными кусками картона, если бы не
хитрый Шурка, который раньше других сообразил, что картины не роскошь, а
товар, что холст-масло ценится дороже акварелей, что "мелкому Альбино"
вообще давно пора брать заказы на оформление интерьеров. Поскольку модные
пейзажи с замками на вершине утеса он "возводил" по памяти лучше, чем
архитектор по чертежам, и никогда не требовал выездов на натуру. Тогда-то
Шурка одним из первых сделал полноценное финансовое вложение в развитие
юного дарования.
  Совсем другое дело дядюшка Ло. Казалось, он целую вечность мечтал о
художественно одаренном сыне как о благодати небесной. Казалось, небеса
услышали его молитву в тот миг, когда надежда иссякла. И он готов был на
все, лишь бы убедиться, что это не сон в раю.
  Приготовления длились двое суток и поглощали все его внимание, терпение,
раздражение. Он мастерил подрамники, укрепляя их сосновой смолой, не
замечая вокруг себя ничего и никого. Он натягивал самое гладкое льняное
полотно и выбеливал его так тщательно, что в сумерках в неосвещенной
комнате оно давало света больше, чем свеча, поэтому на ночь его
приходилось завешивать серой тряпкой. Он выудил из заначки последний
флакончик спирта, которым "дезинфицировал" желудок, случись отравиться
противоестественной флорой или фауной заповедника. Этот неприкосновенный
запас теперь был торжественно возложен на алтарь искусства.
  - Спиртом краски не разбавляют, - пытался возразить Альберт, - нужен хотя
бы ацетон.
  - Это для твоих красок нужен ацетон, - заявил Гренс, - а для моих годится
только чистый спирт.
  - Уймись, отец, - попытался образумить его Голли, - ему за год столько не
изрисовать, а нам через несколько дней пора отчаливать.
  Но отец только сердито крякнул в ответ и, немного поразмыслив, велел сыну
заняться делом, а не путаться под ногами. А сам перебрал готовые склянки с
красками, переложил и перещупал кисточки, подтянул ближе к окну стол, на
котором возвышался самодельный мольберт.
  - Завтра же начнем, - постановил он, - чего зря время терять? А сегодня
солнца уже не будет. Как их ни проси, по ночам никогда не поднимают
солнца. Видно, боятся, что перегорит.
  Следующей ночь