- Как? - обернулся к нему Феликс, и Шурка почувствовал, что еще немного и
у него онемеет вся правая половина тела.
  - Да нет, просто было бы интересно узнать, что это за программа... с какой
техникой вы работаете...
  - Я не работаю с техникой.
  - Странно, - признался Шурка. - Мои вас не знают, а Альба знает... Мистика
какая-то.
  - Человеческая память прочнее фотобумаги, - ответил Феликс, и Шурка еще
некоторое время переваривал услышанное, пытаясь понять, что нужно было
заложить в мыслительную "программу", чтобы она выдала именно такой
результат.
  - Да, мои предки не сентиментальны, - согласился он, - но Альба иногда
откалывает потрясающие номера... Когда он был еще маленьким, сказал своей
бабушке: "Потерпи, пожалуйста, еще годик, и я тебя отпущу". Сказал при
всех. Никто не обратил внимания. А ровно через год она умерла. День в
день. Представляете себе?
  - Да... уж, - отозвался Феликс.
  - Ну, и что вы можете сказать по этому поводу?
  - Я ничего не могу сказать, пока не увижусь с ним.
  - Наверно, мне не стоит вас представлять. Это же коню понятно, что вы не
"мой человек". Только зря собьем его с толку.
  Феликс понимающе промолчал.
  - Наверно, скажу я, что вы его дядя. Родственника они пропустят... Или не
пропустят?.. Ладно, разберемся.
  Шурка замолчал, и в машину вернулась пауза, с которой он устал бороться.
"85-й километр, - радовался он и разминал кисть правой руки, прежде чем
взяться за ручку передач, - хоть бы уже скорее!"
  - Сначала я принял вас за клиента. Альбе до сих пор еще дают заказы...
  - На пророчества? - спросил Феликс.
  - Нет, - усмехнулся Шурка, - он художник. Вы не знали? Он иногда
потрясающе рисует. Мы даже зарабатывали, когда у меня было время
продавать... Это просто талант какой-то необыкновенный. Сами увидите.
Помните рисунок над моим диваном? Драконы на орбите Земного шара? Его
работа. Драконы - его конек. И вообще, он у нас творческая личность.
Слишком... невыносимо творческая личность.
  - Именно за это его упрятали в больницу? - спросил Феликс. - Или за смерть
бабушки?
  - Совсем по другой причине, - нахмурился Шурка. - Если вы не психиатр,
лучше не вникать.
  - А если психиатр?
  - Тогда тем более лучше не вникать. Только запутаетесь, - Шурка сильно
пожалел о только что утраченной паузе, которая если не исчезла совсем, то
уж во всяком случае потеряла былую назойливость. - У него что ни
консилиум, то новый диагноз. Редко кто из врачей признается, что не может
понять... Он отличный парень, ваш Альберт, но с ним случается кое-что
похуже приступов ясновидения. Я согласен с тем, что человеческий мозг -
сложная штука... гораздо сложнее фотоаппарата. - Феликс улыбнулся, глядя
на своего собеседника. - Он говорит, что это наследственная болезнь, но у
нас эту тему обсуждать не принято. Если Альба говорит, значит, так ему
кажется. Например, мне он сказал однажды: "Прибавь газу, автокатастрофа
тебе не грозит, даже если пойдешь на таран". - Значит, можно идти на
таран. Он говорит: "Если не станешь наркоманом, умрешь от старости". Но
наркоманом я становиться не собираюсь. - И Шурка уперся в педаль газа,
лишь бы отвести от себя пристальный взгляд пассажира.

  Когда машина свернула с шоссе и захлюпала колесами по размякшей земляной
каше, солнце уже затянуло мокрыми облаками. Шурка, не бросая руль, натянул
на себя куртку и ощутил приятную долгожданную прохладу в предчувствии
хорошего дождя. Он позавидовал широкополой шляпе своего попутчика и
представил себе, как этот "полтергейст в футляре", выйдя из машины,
вынужден будет закутаться еще по крайней мере в шубу, чтобы не схватить
ангину от капризной московской весны.
  Они миновали лесок и припарковались на площадке, засыпанной гравием.
  - Все. Проезд запрещен. Дальше пешим ходом.
  Пассажир не имел ничего против. Однако в первый раз вынул из кармана руку,
которая показалась Шурке неожиданно белой по сравнению с загаром лица.
Будто она была вываляна в зубном порошке или на ней надета перчатка из
тончайшей резины.
  Этой рукой Феликс открыл дверцу машины и расстегнул ворот пальто.
  - Уже недалеко, - сказал он, - что ж, пройдемся. - А Шуркин взгляд
бессовестно проанализировал перемену обстановки и с удивлением обнаружил,
что никакой взрывчатки и никакого ватина под пальто не скрывалось.
Напротив, похоже, что там не скрывалось совсем ничего, кроме наготы.
  "Еще один маньяк, - испугался он и постарался выдержать дистанцию хотя бы
метра в три, так... на всякий случай. - Чего я прицепился к нему с
расспросами? - Удивился он сам себе. - Они же из одной психушки. Вот я
дурак! Точно! - На момент в Шуркиной голове наступила полная ясность
ситуации. - Да они же где-то выросли вместе. В одном классе учились.
Правильно. "Когда-нибудь Феликс ко мне вернется" - вот он и стремится сюда
перебраться, а денег, небось, даже на нижнее белье не заработал. Чего ж он
в шахматы не играл на деньги? - Шурка даже расхохотался над своим
открытием. - Ну ведь придумали же спектакль, два психа! Чуть с толку меня
не сбили".
  Но "маньяк" вдруг неожиданно снял с себя сапоги и остался стоять голыми
ногами на земле, довольный, как младенец, который не имеет понятия, зачем
нужна уличная обувь и зачем это придумали одевать под нее какие-то
дурацкие носки. "Полтергейст" был отменно доволен собой и, поднимая с
дорожки свою ужасную антикварную обувь, будто решил оправдаться перед
Шуркой:
  - ...босыми ногами... пройтись по земле!
  - "...молись, чтоб она тебя удержала, - продолжил Шурка, - пусть Нина
получит привет от сына, которого никогда не рожала..." Откуда вы знаете
это стихотворение? - удивился он.
  Но последняя фраза подействовала на "безумного" Феликса, как выстрел между
лопаток, и Шурка прикусил себе язык. "Что-то я не туда загреб, - решил он,
- с психами нужно обращаться аккуратно".
  - Пардон... я думал, вы знаете. Вы не догадываетесь, чье это творчество?

  До самой проходной "дачи" "полтергейст" не проронил более ни слова. Шурка
вел его в обход вдоль высокого, выкрашенного зеленой краской забора, через
канавы и колючие кусты, пока не выбрался на узенькую, едва заметную
тропинку, упирающуюся в такую же незаметную дверь с глазком и решеткой
домофона.
  - Отойдите подальше, - попросил он Феликса и несколько раз нажал на
звонок. Из домофона раздалось зловещее шипение. - Позовите Настю, -
прокричал он.
  Из двери высунулась упитанная женщина:
  - Чего тебе?
  - Настю позовите. Вы не помните меня, тетя Галя? Пожалуйста, позовите.
Срочно надо.
  - Ах ты, обормот! - рыкнула тетя Галя и захлопнула дверь перед его носом.
  - Сейчас, - Шурка сделал жест рукой Феликсу, дескать, не дрейфь,
прорвемся. И действительно, не прошло часа, как из двери выскочила девушка
в белом халатике, которую вполне можно было назвать Настей, да притом
хорошенькой, кукольно миниатюрной и вполне привлекательной для молодого
человека вроде Шурки.
  Феликс скрылся за деревом. Переговоры продолжались недолго, негромко, с
хихиканьями и недвусмысленными ужимками с обеих сторон. Феликс не должен
был расслышать подробностей, а должен был лишь скромно стоять за деревом и
млеть от того, какой мощнейший психологический прессинг применяет его
доверенное лицо, не скупясь на дорогостоящие обещания.
  - Я же сказал, в ближайшие выходные... - крикнул Шурка, закрывая за ней
потайную дверь, и, потирая руки, подошел к Феликсу. - Ну вот, на час до
вечернего обхода я договорился. Потом у них пересменка, и, если захотите,
еще раз можно будет пройти. Только учтите, вы его родной дядя, брат Наташи
из Челябинска.
  Феликс достал из кармана своей неприлично бледной рукой пачку
стодолларовых купюр.
  - Такая валюта у вас еще котируется?
  Шурка так и остолбенел.
  - Еще... котируются... - выдавил он из себя, с трудом поворачивая внезапно
прилипший к небу язык. - Но... что вы! Спасибо, не надо... я же...
  - Награди девочку. Своди ее в ресторан. Свози на море. Бери, они мне
теперь ни к чему.

  Когда белый халатик Насти снова показался в дверях, а пальчик, высунувшись
из кармана, нежно поманил к себе Феликса, Шурке в пору было самому
отдыхать на "даче". К этому времени он окончательно утратил способность
соображать. За последние несколько часов в его голове столько раз
наступала полная ясность, что эта голова мало чем отличалась от рюмки на
хрупкой опоре, но с хорошо взбитым коктейлем из серо-белого вещества. Да
еще с трубочкой и ломтиком зеленой капусты, чтобы жизнь не казалась
слишком безнадежной для понимания штукой.
  - А... я подожду вас... подвезу... - робко проблеял он вслед удаляющемуся
Феликсу.
  - Спасибо, не стоит.
  - Ну, может быть, я что-нибудь еще... смогу для вас сделать?
  - Только одно, - обернулся к нему Феликс. - Вспомнить, если я вернусь
через двадцать лет.


                                  Глава 4


  Сопровождая "дядю Феликса" по путаным коридорам и узким лестницам,
медсестра умирала от любопытства:
  - Ты действительно его дядя? Ну, даешь! Так похож... Боже мой, я бы сразу
узнала. - Она то строила глазки, то испуганно останавливалась, чтобы
заглянуть за угол, не идет ли врач, то снова принималась кокетничать. -
Ну, Алька! Потрясное сходство. Надо будет ему портреты заказывать. Нет, ты
точно его дядя?
  Молчаливый посетитель только кивал головой. Смысл этих назойливых
расспросов, впрочем, как и "потрясного сходства", стал ему ясен сразу, как
только распахнулась дверь палаты. Феликс не успел переступить порог, как
взгляд уперся в его собственный портрет, висящий на противоположной стене
в пластиковой рамке. Выполненный акварелью во всех оттенках со сходством
не то чтобы "потрясным", а скорее фотографическим. Будто на него смотрело
отражение. Смотрело и снисходительно улыбалось, давая понять, что ты,
парень, никого здесь не удивил своим загадочным появлением. Здесь тебя
имели в виду... и твое "редкое иностранное" имя уже склонялось по всем
падежам и младшим медперсоналом, и высшим "опекунским советом".
  Портрет произвел на Феликса эффект ведра холодной воды, притороченного над
дверью специально по поводу его визита - единственного верного способа
вывести из ностальгического небытия с одурманивающим запахом юности. Из
загазованных московских улиц и яркого солнца на пропитанном влагой
асфальте... Из декорации прошлой жизни, которая все так же посещала его в
снах и которая давно казалась чем-то иррациональным, несуществующим.
  От окончательного и бесповоротного отрезвления его отделял один шаг через
порог, на который следовало решиться. Следовало раз и навсегда оставить за
этим порогом иллюзии, и кем бы ни был этот безумный пациент, как бы ни
повел себя, как бы ни стал относиться к тому, чей портрет повесил на
стену, - на Земле его быть не должно. Даже если придется выжечь с лица
планеты всю безумную "дачу" вместе с ее симпатичной прислугой. Факты
упрямее самых живучих надежд. Здесь и речи не могло быть об осторожных,
разведывательных контактах, которые Феликс планировал не один год,
стараясь предусмотреть каждую мелочь.

  Медсестра, запирая дверь на ключ, погрозила пальчиком:
  - Ровно сорок минут. Я приду за тобой.
  Посреди палаты стоял табурет, на табурете ваза с почерневшими розами, за
ними кровать.
  В углу кровати, закутавшись в покрывало, сидел мальчишка лет шестнадцати
на вид, сжимая в руках разноцветные тряпки, и глядел на Феликса
чрезвычайно удивленно. Глядел, не шевелясь, пока их удивленные взгляды не
встретились и не слились в одно большое обоюдное взаимонепонимание.
  Феликс позаимствовал табурет из-под вазы и устроился напротив кровати
столь решительно, что мальчишка ойкнул, выронил салфетку, растянутую на
пяльцах, в которой осталась торчать игла, и сунул в рот уколотый палец.
Поднимая с пола рукоделие, Феликс узнал на нем розы, которые только что
безжалостно переставил на подоконник. Сушеные розы, выполненные гладью на
желтой салфетке, производили жуткое впечатление, отнюдь не заложенное
создателем в их увядающей натуре. Словно художнику позировали заросли
ядовитых лиан, закрывающие свет скитальцам подземелий. Тут же на "холсте"
был размечен контур табурета, желтые стены, которые вообще не следовало
размечать, а следовало просто иметь в виду... что они есть со всех сторон,
такие же безнадежно желтые, как свет утреннего неба, на котором никогда не
появится солнце. Ощущение безнадежности присутствовало в каждом штрихе
нитью, в каждой клеточке застиранных занавесок, в каждом прутике оконной
решетки, которую также... следовало иметь в виду...
  - Чем я могу тебе помочь, Альберт? - спросил Феликс с той интонацией
скорби, которую инстинктивно подсказывала ему декорация события.
  Мальчишка вынул изо рта обсосанный палец, пошарил под покрывалом, извлек
оттуда комок спутанных разноцветных нитей и передал их своему спасителю:
  - Распутай, пожалуйста.
  Феликс взял ком и проделал фокус, после которого любой нормальный землянин
должен был взять тайм-аут. Он растянул на десяти пальцах цветастое месиво,
разорвал его и раскидал на краешке кровати так, что оставалось лишь
смотать клубки. Мальчишка с интересом пронаблюдал процесс, будто принял
экзамен, и снова начал рыться под покрывалом, нахмурившись, будто решая
для себя задачу поиска сути, скрытой в его посетителе под толстой шкурой
зимнего пальто.
  "Безусловно, - думал Феликс, - черты лица он унаследовал от матери. Он не
столь жгучий брюнет, как его бессовестный отец... Поистине бесчеловечное,
бесчувственное существо. Бросить на чужой планете такого необыкновенного
ребенка". "Это безумие", - успокаивал себя он. Выражение лица "покинутого
младенца" не оставляло никаких сомнений на предмет "сверхъестественного"
родства. К сожалению, ошибки не произошло. Это выражение лица он узнал бы
сразу, в самой многолюдной толпе.
  - Чем я еще могу помочь тебе, Альберт?
  Альберт прекратил нелепые поиски и сконцентрировался на лоскутках,
разложенных у него на коленях:
  - А я тебе? Ведь это ты сюда пришел. Раз пришел, значит, что-то надо.
  - Мне надо знать о тебе все.
  - Вообще-то, я не люблю о себе рассказывать. Это отнимет у тебя время.
Целых восемнадцать лет, - сказал он и выжидающе поглядел на пришельца.
  - Я не тороплюсь.
  - Тогда спрашивай.
  Феликс не слишком хорошо понимал, о чем нужно спрашивать человека,
который, перед тем как отвечать на вопросы, по самое горло кутается в
покрывало и смотрит в глаза, как в дуло пулемета. К тому же если б точно
знать, что все 18 лет он так и будет сидеть на кровати, что не станет
рисовать то, чего никогда не было в истории его родной планеты и ни в коем
случае быть не должно.
  - Ты ждал меня?
  - Ждал, - ответил Альба.
  - Почему?
  - Потому что я нужен тебе.
  - Я неплохо знал твоего отца и мне интересно... - при упоминании об отце
Альба спрятал улыбку за краешек покрывала, и Феликс замолчал.
  - Интересно?..
  - Мне захотелось узнать, что делает сын моего друга в этом богоугодном
заведении. Это, если я не ошибаюсь, оздоровительное учреждение для...
  - ... для вундеркиндов, - помог ему Альба. - Лечусь, как и все. Что тут
удивительного?
  - От чего лечишься, если не секрет?
  - От того же, что и все. От жизни.
  - И как? Помогает?
  - Конечно.
  - Чему ты улыбаешься?
  - Интересно... Нормальные люди говорят, что знакомы с моей мамой. Ты
первый, кто знал отца.
  - Притом задолго до твоего рождения.
  - Да, - кивнул Альба, - кстати, о моем рождении... Врачи говорят, мне не
стоило этого делать. Отец это чувствовал, оттого и сбежал?
  - Ты ненавидишь его за это?
  - Уважаю. У него была хорошая интуиция.
  - Боюсь, ты ее унаследовал.
  - Правильно делаешь, что боишься.
  - Ты в самом деле болен или интуиция подсказала, где место поспокойнее?
Тут наверняка неплохо кормят?
  - Да, - согласился Альба, - посуду мыть не заставляют. Ты уже говорил с
доктором Татарским? А? Так ты еще не говорил с доктором Татарским, -
разочаровался он. - А он, между прочим, тоже тебя ждал. - Мальчик выдержал
паузу, но, не получив ответного откровения, стал не по-детски серьезен. -
Если хочешь знать, это мой выбор. Здесь можно заниматься творчеством и не
отвечать за свои поступки.
  - Паранойя дала тебе право сделать такой выбор? - спросил Феликс.
  - Я шизофреник, - обиделся Альба, - имею от жизни, что хочу, и не жалуюсь.
  - У шизофреников не слишком низкие запросы?
  - Я шизофреник, - настаивал Альба, - запросы бывают у психопатов...
  - Мы можем поговорить серьезно?
  - Спрашивай.

  Феликс перевел дух и вынужден был признать печальный факт - ни малейшей
попытки откровения ни с одной из сторон не наблюдалось и не предполагалось
даже в призрачной перспективе. И если Альбу он еще кое-как понимал, то
понять самого себя впервые в жизни оказался неспособен. Стена между ними
росла обоюдными стараниями, хотя, по всем законам природы, обязана была
стремительно уменьшаться. Феликс даже мысли не допускал о психиатрическом
диагнозе, а, затаившись, ждал, когда из-за этой убогой декорации вдруг
высунется настоящий Альберт. Когда у его собеседника, наконец, возникнет
нормальный бытовой интерес к ожившему портрету? Но их обоюдные иллюзии
контакта поразительно сочетались с таким же обоюдным опасением сболтнуть
лишнее.
  В психиатрии Альба разбирался не хуже любого "психа". Но, обнаружив, что
собеседник в этой области полный профан, расстроился и не смог
вразумительно объяснить, чем отличается на практике шизофрения от
паранойи, как выглядит со стороны реактивный психоз, и вскоре был не на
шутку озадачен перспективой подробных расспросов на эту тему. Он ухватился
за желтую салфетку с розами и стал сосредоточенно совать в иглу
обслюнявленный кончик ниточки.
  - Мне надо хоть что-то понять, - настаивал Феликс, - и если дефекты
подсознания единственное, что представляет для тебя ценность, я хочу
вникнуть в их суть... хотя бы представить, как это выглядит.
  - Я не наблюдаю психозы со стороны, - отвечал Альберт, - откуда мне знать?
И вообще, я не буйный.
  - А какой ты?
  Но мальчик с еще большим усердием целился ниточкой в игольное ушко и на
провокационные вопросы не реагировал.
  О своем видении "изнутри" он тоже рассказывал крайне неохотно, с
внутренним напряжением, будто не говорил, а давал в долг под проценты. То,
что, очевидно, внушили ему с младенчества. Что-то о неправильно
сформировавшемся мозге, о ненормальных фантазиях и потерях памяти, из-за
которых он не смог пойти в обычную школу. Учителя быстро признали его
дебилом, а спустя месяц бесплодных усилий констатировали безнадежную
умственную отсталость. Олигофрению впоследствии психиатр не подтвердил, но
согласился с учителями: такому ребенку в нормальной школе делать нечего.
Во имя чего мучить себя столько лет, если "дважды два" все равно,
получается "пять", но в лучшем случае "три с половиной"? Пусть лучше
занимается художествами и ни за что не отвечает... Все это, по
глубочайшему убеждению Феликса, годилось в лучшем случае для друзей,
сверстников и очень смахивало на семейный спектакль, не сыграв который
мальчик не получит от дяди конфетку.
  - Я никогда не вру, - обижался Альба.
  "Вполне возможно, - думал Феликс, - что дети иногда получаются полной
противоположностью своих родителей. Хоть чаще им это только кажется".
  Феликс положил ладонь на его вышивание.
  - Сколько пальцев у меня на руке? Отвечай быстро, не думай.
  Альба поглядел на него, как на отпетого олигофрена, с полным рефлексом
оскорбленных чувств:
  - Сто миллиардов...
  - Хорошо, - согласился Феликс, - кто научил тебя рисовать?
  - Разве этому надо учиться? - удивился Альберт.
  - Но умственно отсталые дети...
  - Разве я сказал, что умственно отсталый? Я только процитировал заключение
педсовета. А рисовать я начал сразу, как перестали дрожать руки.
  - У тебя еще и руки дрожат? Или ты этого не говорил?
  - Ну, нет... - обреченно вздохнул Альба и принялся объяснять своему
посетителю, как дебильному ребенку, пользуясь, очевидно, теми же приемами,
что учителя специальных школ: дети появляются на све