лучше накорми сородичей. Корм на транспортерах в верхнем ярусе главной
лаборатории. Что кому и сколько - я все по-русски написал. Там, где
написано не по-русски, - руками ничего не трогай. Только не вздумай птичьи
яйца таскать на смотровые столы: нет среди них крокодильих, сколько раз
говорил, нет! Ступай же...

  Возражать было бессмысленно. Гораздо проще, ударно отработав на раздаче
кормов, больше Ксаресу на глаза не попадаться. Тем более что у Матлина
начинало появляться смутное подозрение, что на его попечение будет выдан
целый зоопарк под закрытым небом, без клеток и вольеров. По логике
Ксареса, посредники должны были замучить до смерти его подопечного в
первый же день. Но коль скоро этого не произошло, более того, подопечный
вернулся назад живым и невредимым - последующие визиты в Аритабор не
послужат помехой его фактурологической деятельности по высаживанию
кустарника, высиживанию диких перепелов и замерам длины хвоста у всякой
пробегающей мимо дичи. Все вверенное ему чудо-лесничество размещалось
вплотную к павильону на территории не более пятидесяти гектаров. Больше
Ксарес не отжалел бы ни за что, ни на одно разумное, даже очень разумное
существо. Территория ЦИФа у него дозировалась по сантиметру, каждый из
которых должен был соответствовать его научным необходимости.
  Территория земного зоопарка состояла в основном из лесов, гор, нескольких
водоемов и степей. Вся растительность была выращена из семян и саженцев и
представляла собой чуть ли не все материки Земли. Каждая животная особь
находилась в своей среде совершенно изолированно, вернее, не существовала
для посторонних, если не входила в пищевую цепь какого-нибудь особенно
ценного экземпляра, и с природой чужого климатического пояса никак не
соприкасалась. Сколько этажей было в этом мультипространственном мире -
сосчитать никому не удалось. Их количество варьировалось само собой,
дублировалось по несколько раз в день. Один и тот же посаженный куст можно
было встретить на десяти "этажах" подряд, при этом каждый "этаж" занимал
собой пространство не менее положенных ему пятидесяти гектаров. Матлин уже
много что знал о пространственных наложениях, а также улавливателях
микровибрационных частот, индивидуальных не только для каждого зрячего
индивида, но и для каждого отдельного глаза. По наивности Матлин полагал,
что именно эта природная асимметрия, характерная для земных биотипов, дает
возможность менять пейзажи одного и того же места, словно картинки
панорамы. Он только не понимал одного, как животные натуралы сумели
вжиться в этот эфемерный иллюзион, и не является ли он сам таким же
наивным животным среди сплошного обмана. Как земные растения сумели
адаптироваться к планете ЦИФа, сплошь закупоренной слоями защитных
оболочек, между которыми имитируются процессы световращения и осадков с
сомнительным молекулярным составом, не говоря уже о грунте, похожем скорее
на витаминизированную глину. В конце концов, планета ЦИФа вовсе планетой
не являлась. Как выяснило, три из восемнадцати планет системы оказались
заурядными "пломбами", битком набитыми лабораторным хламом. Внутри их
полостей творились настоящие чудеса. Однажды, в цилиндрической камере
высотой в полтора километра, Ксар на глазах у Матлина, за считанные часы
из семечка шишки вырастил сосну. В инкубаторе сосна выглядела как мелкое
баловство, карликовая особь, но после высадки в павильон Матлин едва
разглядел ее крону - таких высоких деревьев в естественной природе Земли
он не встречал.
  "Разумеется, - думал он про себя, - я отличил бы этот лес от натурального,
но кто знает, на что он станет похож лет через двести? И все это время мне
предстоит блуждать здесь с охапками прикормок. И все из-за
некомпетентности Суфа в области фактурного биобаланса. Определенно, в
подобных экспедициях я не буду лишним членом экипажа".

  Однако, несмотря на все условности, зоопарк оказался, пожалуй,
единственным местом в ареале, где Матлину понравилось сразу, с первого
взгляда. Там он почувствовал себя если не хозяином, то уж, по крайней
мере, в своей тарелке. Даже особняк павильона, построенный по собственному
проекту, требовал от него больше времени привыкания. Особенно теперь,
когда в нем давно уже следовало побелить стены, но руки до побелки не
доходили. А пока руки не доходили до побелки, творческое воображение
рисовало на черных полях интерьер совершенно особенный, к которому, как ко
всему особенному, тоже следовало привыкать.
  С этим интерьером познакомил его Раис. Именно это знакомство окончательно
расшатало его и без того покачнувшееся от впечатлений мировосприятие
прежде, чем он отправился из Аритабора, то и дело, сваливаясь с
КМ-транзита. Этот дизайн, созданный инструментами, вполне доступными его
расе, оказался именно тем, чего Матлину не хватало для полного
эстетического комфорта. При том, что его представления о комфорте, как
выяснилось, тоже застряли где-то между фактурой и Ареалом. Но достижение
подобного дизайн-эффекта и тогда, и теперь представлялось ему задачей
невыполнимой.

  Традиции аритаборского гостеприимства не требовали от посетителей
обязательных экскурсий по нижнему городу. Но Матлин на эту авантюру
согласился сразу, ни в коей мере не представляя, о каком в
действительности "нижнем городе" идет речь. С древних языков слово
"Аритабор" так и переводилось: "город, погребенный в песках". Это же
название впоследствии получила планета, система и общая координата в
навигации Ареала. Планета представляла собой выжженную пустыню песчаных
бурь, где одна буря сменяла другую с размеренным интервалом, как восход и
заход солнца. На поверхность ее выходило шесть площадей - две на полюсах и
четыре равномерно по экватору. Эти площади, в несколько квадратных
километров, герметично закрытые прозрачными куполами, были снабжены всеми
коммуникациями Ареала, имели форму шестигранника, из каждого угла которого
поднимались башни, похожие на минареты. На их вершинах располагались
голосники. Башни были так высоки, что при малейшем песчаном помутнении
воздуха вершины исчезали из вида. А система голосников, состоящая из
нескольких каскадов разносортных мембран, начинала издавать звуки
различной высоты и тональности, реагируя на любые изменения в атмосфере.
По силе звука и некоторым другим его характеристикам древние жители
Аритабора узнавали, что за буря на них надвигается, откуда она и надолго
ли...

  Платформы были созданы еще древними "фактуриалами", когда пески только
начинали заявлять о себе, а города находились на поверхности грунта. Более
того, платформы проектировались таким образом, чтоб при любом песчаном
заносе держаться на плаву. История Аритабора знала случаи, когда песок
поднимал платформу на высоту полутора километров. Города уходили в пески и
их уцелевшие жители многие месяцы проводили под стеклянным куполом. Низ
платформы имел конструкцию песчаного поплавка из чистого стекла,
содержащего в себе системы жизнеобеспечения, которые давно перестали быть
актуальными и сменились обычными приемниками, КМ-транзитными узлами. В
своем историческом виде они могли служить разве что гостиницей для
туристов, которым то и дело хочется поесть, поспать, переварить
впечатления, и которые от хронического безделья не способны найти себе
более достойного применения.
  Когда Матлин узнал о свойстве песчаной непотопляемости платформ, он немало
удивился. Когда он узнал, что это работа древних мастеров, примерно второй
ступени (по Дуйлю), он не поверил: идеально ровный стеклянный купол
двухметровой толщины герметично закрывал несколько километров пространства
площади. Подобной технологии он не видел даже в ЦИФе, где давно освоены
все виды наземных построек.
  Раис утверждал, что все это намного проще, чем может показаться на первый
взгляд: купол образуется чуть ли не сам по себе в результате наметания
песка на силовое поле. Надо лишь вовремя и правильно задать этому полю
форму и температурный режим. От этого заявления Матлин просто лишился дара
речи. Но то, что предки Раиса умели творить с песком, ему еще только
предстояло увидеть.
  - С тех пор, как в Ареале вошло в моду нарушать последовательность
движения, ни одному путешественнику не дано понять, насколько тяжела
обратная дорога, - говорил Раис, провожая Матлина к лифту в нижний город.
- Иди прямо, ничего не бойся, город пуст. Свидетелей твоих впечатлений не
будет.

  Матлин пошел. Как в бреду, как сквозь внезапное сумасшествие, и с самых
первых шагов понял, что его восхищение еще далеко не оценка искусства
древних мастеров. Что гора комплиментов, банальных и затасканных, которые
он вывалил на Раиса, - вовсе не критерий восторга; что его мокрый розовый
противный язык не смел... не достоин был даже касаться этой темы всуе.
  Нижний Аритабор был залит дневным солнечным светом, отраженным от внешнего
купола, который служил, кроме всего, аккумулятором света и тепла.
Освещение тянулось несколько тысяч километров под землей от ближайшей
платформы и проникало в город через стенные барельефы, выполненные из
разноцветного стекла. Напольные люстры из светопередающих антенн, имеющих
форму цветов или их голографических муляжей. Здесь все, каждый предмет,
каждая мелочь принимала и отражала свет. Световые коридоры пронизывали все
уровни Аритабора, все этажи и пустынные закоулки, будто город находился не
под песком, а на залитом солнцем пляже. Ему посчастливилось увидеть то,
чего он не смог бы себе представить даже в самых смелых фантазиях - живые
цветы, излучающие свет, как задницы светлячков. Он видел живые лианы,
листья которых напоминали форму человеческой ладони и на прикосновение
отвечали рукопожатием. Он видел каскады, преломляющиеся линзами лепестков,
словно стоял на дне водопада среди зарослей подводной растительности. Он
чувствовал, как вода и свет текут вместо крови по его сосудам. Гул
голосников был слышен всюду. Не просто слышен, а ретранслирован в слабый
монотонный звук, временами напоминающий мелодию. Город был погружен в нее
так же естественно, как в музыку. Иногда мелодическая галлюцинация
становилась похожей на речь. Матлин, уловив такую волну, подолгу
задерживался на ней, стараясь понять, не начались ли у него психические
расстройства. Подтвердив свои подозрения, он шел дальше - ретрансляции
голосников были похожи на один из древнейших вариантов языка Ареала, набор
звуковых смысловых символов, которые поддавались вполне конкретному
переводу: "Природа предупреждает тебя о том, что с северной стороны неба
движется ураган..." Вариантов информации, начинающейся со смыслового
символа "Природа предупреждает тебя о том...", существует великое
множество и применяется до сих пор, выполняя функцию понятийного ключа.
Этот ключ вошел даже в кодовые сигналы "навигатора". Матлин подозревал,
что это может быть связано с историей языка, но не мог понять, отчего этот
и некоторые другие "ключи" срабатывают сами, не нуждаясь в сложной системе
адаптации. Освоив набор таких символов, - объясняли ему, - можно входить в
инфополя телепатически, без помощи аппаратуры. Первые навигаторы знали их
как азбуку Морзе. "Этого не может быть, - бормотал Матлин и снова
вслушивался в характеристики урагана. - Это какой-то обман. Это технически
невозможно!"

  Кроме галлюцинаций, Матлин обнаружил в себе еще несколько "природных
дефектов", после которых решил, что его органы чувств можно без ущерба для
здоровья выбросить на свалку. Ему удалось усомниться не только в своем
зрении и слухе, но и в такой прозаической вещи, как осязание. Он никогда
не думал, что луч света можно пощупать, а о некоторые даже набить синяк,
что световые барельефы на стенах имеют способность двигаться вслед за ним,
или указывать ему дорогу. Он даже представить себе не мог, что его голос и
звуки шагов влияют на ретрансляторы стен и иногда заставляют их обращаться
к нему на языке речевых символов с вопросами, на которые он сам ответить
не в состоянии. И в этих символах Матлин тоже улавливал бесспорное
сходство с языком Ареала. "Этот лживый насквозь Аритабор снизу доверху
напичкан первоклассным оборудованием, - успокаивал себя Матлин, - только
тупой фактуриал, мог купиться на эти уловки".
  - А я не верю! Не верю! - закричал он по-русски. Гул улетел по стенам
далеко вперед и вернулся к нему одним повторяющимся символом: "Не
знаешь... не знаешь..." - Эти символы были его собственным адаптационным
слепком с родного языка, который он еще ни разу не применял в Ареале и уж
тем более не мог оставить в записи ни на одном информационном файле. "Нет,
не может быть, - повторял он про себя. - Это у меня в голове шумит
песчаная буря".

  Дорога привела Матлина к прике. Смысл этого термин в те времена еще не был
ему понятен. Так фактурологи называли "точки отчета", не подразумевая ни
религиозного, ни архитектурного подтекста. Прика, точка отсчета, у них
означала что-то вроде центра экспозиции, будь то цивилизация, природа
планеты или, не касаясь фактуры, нечто, с чего нужно начинать изучение,
где зародилась или удачно сконцентрировалась сама суть предмета
исследования. То, что перед ним именно прика, Матлину подсказала скорее
интуиция, чем логика маршрута. Все вокруг как-то внезапно остановилось,
сконцентрировало, словно воздух подземелья остекленел. Впереди под высоким
шестигранным куполом метался огненный шар. Допустим, восхищенный волосатый
примат был в состоянии предположить, что древние мастера умели обращаться
с плазмой. Но придавать метровому кому огня черты лица - было уже
категорически слишком: выражение огненного лица при движении менялось
ровно настолько, чтоб создать впечатление живого существа, впавшего в
состояние полусна и переживающего в этом состоянии всевозможные оттенки
чувств, многие из которых не свойственны родственной цивилизации Матлина.
Эта штука, как диктор на экране телевизора, имела свойство не сводить
полусонных глаз с вошедшего, какими бы зигзагами он ни старался уйти от
этого взгляда. Будто он смотрел в объектив невидимой камеры; и Матлин
пошел на принцип - либо я пойму, что это, либо не выйду отсюда, пока не
пойму.
  Он сделал попытку приблизиться к шару, но наткнулся на развалины
пятиметровой статуи. Она была расколота вдоль, строго пополам и два
могучих осколка, раскиданных по полу, приворожили его внимание ничуть не
меньше. Один из них лежал скрюченными конечностями вверх, и половина лица
его была запрокинута навзничь. Эта деталь поразила Матлина особенно: черты
лица казались сильно напряжены и искажены гримасой, выражающей то ли боль,
то ли удовольствие до помутнения рассудка - этакий застывший наркотический
оргазм. Второй же осколок статуи лежал своей половиной лица вниз
перпендикулярно первому, но другая половина не выражала ничего. Она была
пуста и спокойна, как смерть, неподвижно сосредоточена внутри себя,
подобно лику святого у старых иконописцев, безо всякой агрессии и угрозы,
но Матлину показалось, что он окаменеет от одного прикосновения к ней. И
если ее слепой глаз вдруг неожиданно повернется, чтобы поглядеть на него,
он останется здесь навечно. От этой мысли у него похолодели конечности.
"Асимметрия живого лица, - успокаивал он себя, - всего лишь асимметрия,
расколотая на две половины, утратившая осмысленную взаимосвязь". Глядя на
нее, Матлин физически чувствовал торможение тех же взаимосвязей внутри
себя. Ему вдруг до смерти захотелось на Землю. До истерики, до потери
сознания. Немедленно, прямо сейчас. С этого момента он понял, что дальше
идти не в состоянии, что последовательность движения, нарушенная Ареалом,
есть гениальнейшая ошибка цивилизации, потому что человек, идущий вперед,
никогда не должен думать о том, что за его спиной обратная дорога.

  УЧЕБНИК
ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ
Аритаборское диво.

  "Бог никогда не живет в изваяниях, особенно в тех, что специально
строились для него", - эту надпись нашли на одной из бонтуанских прик
времен великого раскола. Какой из сторон принадлежало авторство этой
фразы, догадаться несложно. "Посредники столь глупы, что никогда бы до
этого не додумались", - утверждали поздние бонтуанцы, а посредники
отмалчивались, потому что осквернение чужих святынь считали промеж себя
вопиющим безобразием. На примере этой недостойной выходки можно было бы
сформулировать первый принцип посредника как такового: никогда не
прикасайся к чужой святыне - оставь возможность иллюзии каждому, кто в ней
нуждается. Великий раскол обычно называют великим Аритаборским расколом.
Такой всеобъемлющей неприязни, которую первые бонтуанцы испытывали к
первым посредникам, история Ареала еще не знала, и вряд ли хотела бы
знать. Современники утверждали, что если б ту неприязнь возможно было бы
выразить в силе и придать ей направление, пожалуй, она снесла бы на своем
пути средних размеров галактику.
  Аритаборское диво просуществовало около шестидесяти тысяч лет, с тех
времен, когда город стали заметать пески и его жители признали себя
побежденными стихией. В одной из точек, которые можно было считать силовым
полюсом планеты, древние мастера соорудили непроницаемый для песка шатер и
установили приемник, который улавливал звуки всех тридцати шести
голосников и преобразовывал резонансы колебаний в максимально различимые
звуки. С годами обитатели Аритабора научились понимать и интерпретировать
их, затем подражать. Эти наборы сигналов постепенно сливались с их родным
языком, а звуковой ретранслятор совершенствовался в своих диапазонах. В
конце концов, с помощью вибрационных установок и еще Бог знает каких
световых и звуковых хитростей, был доведен почти до совершенства. Мастера,
работавшие с транслятором, не изобретая велосипеда, рассчитали его
конструкцию с модели слухоречевого аппарата живого биологического существа
и никто не удивился тому, что приемник получился абсолютно антропоморфен,
с физиологическими ритмами естественного организма. "Все, что мы способны
достигнуть совершенством своего интеллекта, природа уже подарила нам, -
говорил один из мастеров дива, - все наши прочие попытки есть исследования
пустых тупиков".
  Статуя слушала небо, поднимая вверх ладони огромных рук, слушала недра
планеты, стоя на камнях босыми ногами и говорила, соблюдая правила живой
артикуляции. "Обитатели Аритабора - великие мастера обмана, - утверждали
наблюдатели, - ни одному разумному существу не доступна столь
ювелирно-точная работа". "Конечно, - отвечали им здешние обитатели, -
именно поэтому точной ювелирной работой занимается природа, мы всего лишь
не мешаем ей это делать. Это знак ремесла - умение доверять своим рукам;
это знак творчества - умение рук доверять материалу, с которым они
работают". По правде сказать, секрет Аритаборского дива так и остался
секретом. При жизни статуя производила впечатление совершенно особенное,
мало похожее на свой биологический прототип. В шатер невозможно было
зайти, она мерцала матовым светом, вибрировала, металась, будто бешеный
зверь, или дни напролет неподвижно лежала навзничь, но за пределы контура
природной энергетической точки планеты не выходила никогда. Много раз
безумную статую пытались выманить из этого замкнутого круга, но, подойдя к
краю, она вытягивала руки вперед, ее глаза наполнялись звериным ужасом, а
крики достигали самых дальних окраин города: "Никого нет! Нет! Здесь нет
ничего и никого!"
В те времена Аритабор стал для молодого Ареала чем-то вроде объекта
паломничества по местам вселенских чудес. Впрочем, для кого-то оно
осталось таковым по сей день. Для жителей же Аритабора это славное место
было всего лишь воплощением безумствующей на поверхности планеты песчаной
стихии. На протяжении шестидесяти тысяч лет это воплощение обрастало
различными околофилософскими домыслами, соответствовавшими умалишенному
облику статуи. Один такой домысел традиционно бонтуанский: природа в сути
слепа и безумна, она настолько самодостаточна, что не имеет возможности
контролировать цепную реакцию своего развития. Разумная цивилизация
безумием окончиться не должна. Мы должны вернуться